Помни о смерти

Екклесиаст

Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме (отрывки)

Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует,- всё суета!
Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки.

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё - суета и томление духа!

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Говорил я с сердцем моим так: вот, я возвеличился и приобрел мудрости больше всех, которые были прежде меня над Иерусалимом, и сердце мое видело много мудрости и знания.
И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость:
узнал, что и это - томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.
Сказал я в сердце моем: "дай, испытаю я тебя весельем, и насладись добром";
но и это - суета!

Вздумал я в сердце моем услаждать вином тело мое и, между тем, как сердце мое руководилось мудростью, придержаться и глупости, доколе не увижу, что хорошо для сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие дни жизни своей.

И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребыла со мною.
Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!

И увидел я, что преимущество мудрости перед глупостью такое же, как преимущество света перед тьмою: у мудрого глаза его - в голове его, а глупый ходит во тьме;
но узнал я, что одна участь постигает их всех.
И сказал я в сердце моем: "и меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?" И сказал я в сердце моем, что и это - суета; потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увы! мудрый умирает наравне с глупым.

И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо всё - суета и томление духа!
И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня.
И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это - суета!

И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем, потому что иной человек трудится мудро, с знанием и успехом, и должен отдать всё человеку, не трудившемуся в том, как бы часть его. И это - суета и зло великое!

Потому что все дни его - скорби, и его труды - беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это - суета!
Не во власти человека и то благо, чтобы есть и пить и услаждать душу свою от труда своего. Я увидел, что и это - от руки Божией; потому что кто может есть и кто может наслаждаться без Него?
Ибо человеку, который добр пред лицем Его, Он дает мудрость и знание и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму пред лицем Божиим.
И это - суета и томление духа!

Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное;
время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить;
время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать;
время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий;
время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать;
время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить;
время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру.
Что пользы работающему от того, над чем он трудится?

Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда.
И сказал я в сердце своем: "праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там".
Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные;
потому что участь сынов человеческих и участь животных - участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё - суета!
Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах.
Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?
Итак увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это - доля его; ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?

И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их - сила, а утешителя у них нет.

Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми зависть. И это - суета и томление духа!

И обратился я и увидел еще суету под солнцем;
человек одинокий, и другого нет; ни сына, ни брата нет у него; а всем трудам его нет конца, и глаз его не насыщается богатством. "Для кого же я тружусь и лишаю душу мою блага?" И это - суета и недоброе дело!
Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их:
ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.
Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?
И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.

Если ты увидишь в какой области притеснение бедному и нарушение суда и правды, то не удивляйся этому: потому что над высоким наблюдает высший, а над ними еще высший;
Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того. И это - суета!
Умножается имущество, умножаются и потребляющие его; и какое благо для владеющего им: разве только смотреть своими глазами?

Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей.
И это тяжкий недуг: каким пришел он, таким и отходит. Какая же польза ему, что он трудился на ветер?

Все труды человека - для рта его, а душа его не насыщается.
Какое же преимущество мудрого перед глупым, какое - бедняка, умеющего ходить перед живущими?
И это - также суета и томление духа!

Много таких вещей, которые умножают суету: что же для человека лучше?
Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?

Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти лучше дня рождения.
Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира; ибо таков конец всякого человека, и живой приложит это к своему сердцу.

Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше.
Сердце мудрых - в доме плача, а сердце глупых - в доме веселья.
Всего насмотрелся я в суетные дни мои: праведник гибнет в праведности своей; нечестивый живет долго в нечестии своем.

Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы;
поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце твое знает много случаев, когда и сам ты злословил других.

Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе, и не спасет нечестие нечестивого.

Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников.
И сказал я: и это - суета!

Когда я обратил сердце мое на то, чтобы постигнуть мудрость и обозреть дела, которые делаются на земле, и среди которых человек ни днем, ни ночью не знает сна,-
тогда я увидел все дела Божии и нашел, что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого; и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого.

На все это я обратил сердце мое для исследования, что праведные и мудрые и деяния их - в руке Божией, и что человек ни любви, ни ненависти не знает во всем том, что перед ним.
Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.
Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.
Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву.
Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем.
Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.
Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет,- суета!
Веселись, юноша, в юности твоей, и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего и по видению очей твоих; только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд.
И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего, потому что детство и юность - суета.
И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: "нет мне удовольствия в них!"
доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем.

Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; -
доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем.
И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его.
Суета сует, сказал Екклесиаст, всё - суета!

Ходячий труп

Видели ли вы когда-нибудь ходячий труп? Он очень стремится быть чьим-то родственником, считает себя жителем какого-то континента, страны, частью какой-то расы, относит себя к какому-то полу и возрастной группе. У него есть фотографии всех членов его семьи, а у них есть его фотографии. Иногда вся семья собирается вместе, съезжаясь, порой, со всей страны, чтобы рассказать друг другу и обсудить семейные сплетни. Они говорят о том, кто умер и кто родился в прошедшем году, кто женился и кто развелся. И каждый раз он гадает, кто же следующим покинет свое тело. Наверное, это будет он сам, ведь он уже труп, хоть и ходячий.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Он отправляется на работу рано утром, а возвращается поздно вечером. Жена и дети, похоже, больше радуются его уходу, чем появлению. Он ненавидит свою работу и чувствует, что и начальник, и сослуживцы, вероятно, терпеть его не могут, так же, впрочем, как и он их. Тем не менее, ему приходится ходить туда ежедневно, но каждый год он гадает, кто из его сослуживцев следующим покинет свое тело. Наверное, это будет он сам, ведь он уже труп, хоть и ходячий.

Он откладывает деньги на страхование автомобиля, страхование дома и страхование жизни. Некоторые из его знакомых побывали в автокатастрофе, природные катаклизмы разрушили их дома, а у некоторых родственники погибли в дорожных авариях или умерли от болезней. У него очень хорошая страховка, и он считает, что готов к любым неприятностям, которые могут случиться с его имуществом, родственниками или им самим. Однако он не любит сюрпризов и гадает, когда же какое-то из несчастий нанесет визит ему. Он уже почти понял, что беспокоиться не о чем и ничто не застанет его врасплох, потому что он уже труп, хотя и ходячий.

Иногда он подумывает, не сменить ли ему профессию или не сесть ли снова за парчу, чтобы получить новый аттестат. Он размышлял над тем, что средний американец меняет машину каждые три-четыре года, дом - каждые семь лет, профессию - примерно четыре раза за жизнь, а место работы - около десяти раз за жизнь. Ему, очевидно, что все и вся постоянно меняется. Каждый год он гадает, что еще поменяется в его жизни, ведь он труп, хотя и ходячий.

По воскресеньям он ходит в церковь, в синагогу, мечеть или храм, чтобы встретить там большей частью таких же людей, занятых тем же самым. Иногда он спрашивает себя, насколько они в действительности веруют, и на самом ли деле понимают, что делают. Песни и молитвы поются, Писания читаются, проповедь произносится. Каждый месяц или около того случаются похороны одного из членов конгрегации. Порой он опасается идти в места поклонения, зная, что снова услышит там имена тех, кто недавно умер. Однако он знает также, что в церкви, синагоге, мечети или храме однажды объявят и о его смерти, поскольку он труп, хотя и ходячий.

Раньше он был очень одинок, но потом встретил свою жену. Он думал, что она принесет ему полное удовлетворение и счастье. Он был уверен, что с ее приходом в его жизни произойдет важная и чудесная перемена. Проблема, однако, состоит в том, что она ожидала того же самого от него. Каждый из них ждал счастья и удовлетворения от другого. В конце концов, оба получили разочарование и срыв, поскольку ни один из них не собирался заботиться о другом. Каждый надеялся удовлетворить за счет другого свои собственные нужды.

Ходячий труп - это, на самом деле, каждый из нас, потому что, похоже, все мы чересчур отождествляем себя с телесными определениями, такими, как раса, национальность, пол, политические взгляды, семья, работа, безопасность, образование, ритуалы и романтические отношения. Мы, зачастую, видим в них смысл жизни, а все остальное считаем вторичным. Погрузившись в эти определения, мы склонны забывать, что все они относительны и временны. Пройдет время, и мы изменимся, и другие изменятся, и обстоятельства тоже станут иными. Самое главное, смерть скоро придет, даже если человек живет долго: ведь далее 100 лет - это довольно короткий отрезок времени. Смерть неизбежна, она поджидает за углом всех и каждого. Так что проживет человек один год или сто лет, он все равно ходячий труп, ибо смерть придет очень скоро. Смерть не только изменит всё и вся, но станет также последней наградой и последним переживанием. Мы можем думать, что наше теперешнее существование, наши особенности и взаимоотношения будут продолжаться неопределенно долго в том виде, в каком они находятся сейчас, но очень скоро они окажутся в прошлом. От смерти нас отделяют буквально мгновения.

Если вы до сих пор не замечали ходячих трупов, то лишь потому, что не присматривались к окружающим. Хуже того, вы не были честны сами с собой, наблюдая себя самих. Так продолжайте же ходить, достигать чего-то, рваться к превосходству, строить отношения, размышлять, ибо скоро вы полностью осознаете, что вы труп, хотя и ходячий.

Я нищий, который понял, что он -ходячий труп.

Бхакти Тиртха Свами

Читать

Это фрагмент из книги Глена Мулина "Смерть и умирание в тибетской традиции". Он состоит из двух частей. В первой частей – предварительная практика (ее выполняют до медитации смерти), во второй – несколько способов медитации смерти.

Часть 1

Есть множество людей, изучающих и практикующих Дхарму на словах, но никогда не озаривших свои сердца сущностью практики. Их Дхарма остается на устах, потому что они не уделяют достаточно времени медитации смерти и непостоянства.

Недостатки от нерегулярного обдумывания реальности смерти многочисленны, но их можно объединить в следующие шесть групп:

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

1) Не занимаясь медитацией смерти, мы не будем внимательно практиковать Дхарму. Все наше время будет потрачено на мирские дела.

Один из первых кадампинских учителей заметил: «Если, проснувшись утром, вы не медитировали о смерти, — все утро потрачено напрасно. Если вы не медитировали в полдень — день потерян, а если вы не делали этого и вечером — то и ночь прошла впустую».

Так большинство людей растрачивает всю свою жизнь.

2) Даже если мы немного практикуем Дхарму, наша практика по большей части превращается просто в откладывание.

Есть много тибетцев, которые говорят своему гуру, что скоро выполнят обет затворничества. Но не делая достаточно медитацию смерти, они откладывают его год за годом. И в конце концов умирают, так и не выполнив обета.

3) Практика остается нечистой и смешанной с мирскими амбициями, такими как восемь мирских воззрений.

Многие изучающие буддизм больше мечтают о том, чтобы стать учеными знаменитостями, чем о достижении духовной реализации.

Атишу однажды спросили: «Если кто-то хочет счастья только в этой жизни, чего он достигнет?» Атиша ответил: «Того, чего хочет». «А что будет после?» — спросил ученик. «Перерождение в одном из низших миров», — был ответ.

Говорят, что для того, чтобы практиковать Дхарму хорошо, нужно отказаться от жизни. Что это значит? Вовсе не то, что вы должны отказаться от нынешнего образа жизни, от дома, от собственности или положения в обществе. Это значит, что мы должны преодолеть восемь мирских воззрений: желания богатства, славы, похвал и удовольствий, а также желания избежать бедности, дурной репутации, порицаний и неудобств. Различие между подлинным духовным практиком и ложным просто. Первый отказывается от восьми мирских воззрений, второй нет, и потому живет под их ограничивающей властью.

Геше Потова однажды спросил Ламу Дром Тонпа: «Где граница между религией и нерелигией?» Лама Дром ответил: «То, что противостоит верованиям мирских людей, — это религия, а то, что соглашается с мирскими взглядами, не религия».

4) Наша практика будет неустойчивой. Занимаясь практикой, мы отступаем при первом же препятствии.

Маленький колючий куст рос у пещеры кадампинского Геше Кара Кунжунга. Каждый раз, входя и выходя из пещеры, он оцарапывался о колючки. Этот колючий куст оставался там до его смерти, так как великий йогин столь усердно занимался практикой, что не хотел терять и нескольких минут, чтобы выкорчевать этот куст. Он реализовал плод медитации смерти.

5) Мы продолжаем создавать отрицательную карму.


Без постоянного осознания смерти сохраняется привязанность к явлениям этой жизни. Друзья и родственники считаются более достойными уважения, чем посторонние и враги (те, кто вредят нам). Такое эмоциональное неравновесие сплетает бесконечную нить искажения сознания, которое в свою очередь порождает нескончаемую отрицательную карму. Так теряется счастье в этой жизни и в будущих жизнях.

6) Человек умирает в состоянии сожаления.

Ясно, что смерть наступит. Если человек не жил в осознании ее, она придет неожиданно. В критический момент он поймет, что все материалистически ориенти-рованные подходы, которые он развивал целую жизнь, вовсе не имеют цены, что богатства, друзья и власть бесполезны. Когда приходит смерть, ничто, кроме духовной реализации, не имеет цены, но, пренебрегая медитацией смерти, человек пренебрегал всеми другими духовными практиками и теперь стоит с пустыми руками. Сожаление наполняет его ум.

Индийский учитель Шантидева писал:

Когда посланцы смерти схватят,
Помогут ли друзья, родные?
Одна защита в этот миг —
То сила твоего добра.
Но вот ее не накопил ты.

Кадампинский Геше Кармапа однажды заметил, что мы должны бояться смерти сейчас, пока у нас еще есть время действовать, а в момент смерти мы должны быть бесстрашны. Обычно же положение прямо противоположное. Пока обычный человек силен и здоров, он никогда не думает о смерти, а когда приходит смерть, сердце его сжимается от ужаса.

Большинство практикующих никогда не начинает практиковать по-настоящему. Каждый день они откладывают. А на смертном ложе молятся о еще нескольких днях жизни, чтобы совершить то, чем так долго пренебрегали. Но теперь, в когтях смерти, практика — только воспоминание. Подобно куску мяса, что вы держали в руках, но, не успев съесть, выронили, а теперь уж он в желудке собаки и никогда не вернется обратно. Хотя жалеть тут бессмысленно, но все же появляется сожаление.

Продолжение....

Преимущества медитации смерти также безграничны.
Но иногда мы рассматриваем их в шести категориях.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

1) Жизнь становится целенаправленной.

Сказано в «Маха-паринирвана-сутре»:

Из всех следов след слона наибольший.
Подобно же из всех медитаций наивысшая
Та, что о смерти.
Если вы правильно практикуете медитацию смерти, ваш ум устремится к поискам более глубокого понимания жизни. Мы видим это в жизнеописаниях святых прошлого. Сам Будда отвратился от привязанности к мирскому бытию, увидев сначала больного, затем старика и, наконец, мертвеца. Йог Миларепа решился оставить черную магию и искать более целенаправленный путь, когда стал свидетелем реакции своего учителя магии на смерть его покровителя.

2) Медитация смерти — это исключительно сильное средство от заблуждений ума, от клеш.

Сильнейшим средством от заблуждений и болезненных эмоций является медитация Пустоты, истинной природы явлений. Осознание смерти — второе по значению. Если вспоминать о смерти, когда появляется привязанность или гнев, эта клеша моментально разлетается, как камень под ударом молота.

Йогины и махасиддхи древней Индии ели из чаш, сделанных из человеческих черепов, и пользовались ритуальными трубами из берцовых костей. Монахи часто рисовали черепа на дверях умывальных комнат. Это делали не для того, чтобы пугать людей, но чтобы поддержать осознание смерти. Даже теперь во многих буддийских храмах висит икона Владыки смерти, держащего в зубах всю сансару. Это изображение обычно помещают у входа в храм не как украшение, но для напоминания приходящим о смерти и непостоянстве. В тантрийской практике кладбища, заполненные трупами и т.п., предстают как окружение мистической мандалы.

3) Медитацию смерти нужно делать в начале каждой практики, чтобы воодушевить себя на вступление в нее и усердное исполнение.

4) Она важна в середине каждой практики, так как воодушевляет нас продолжать усилия упорно и четко.

5) Она важна в конце каждой практики, так как воодушевляет нас завершить и совершенствовать
усилия.

Поэтому она ценна в начале, середине и конце, помогая нам браться за практику, поддерживать ее и завершать.

Некоторые из тех, кто берется за практику медитации смерти впервые, испытывают такую сильную реакцию на нее и развивают в себе такое сильное чувство отречения, что теряют перспективу своего пути и неподготовленные пускаются в долгое медитационное затворничество, надеясь на мгновенное Пробуждение. Но через несколько месяцев их энтузиазм утрачивается, и они стремятся вернуться домой, но слишком смущены нарушением плана затворничества, провозглашенного ранее столь гордо. Не желая ни оставаться в затворничестве, ни уйти, они кончают проклятиями своему отречению от мирского, в котором теперь видят источник неприятностей и раздражения.

Итак, медитация смерти очень сильна. Но мы должны позаботиться в начале быть умеренными, чтобы не перегнуть палку.

6) Мы умрем счастливо и без сожалений.

Если при жизни поддерживать осознание смерти, наша жизнь самопроизвольно начинает склоняться в сторону добра и практики Дхармы. Смерть не будет неожиданностью и не принесет ни страха, ни сожаления.

Говорят, что люди, практикующие на пределе своих возможностей, умирают в состоянии острого блаженства. Средний практикующий умирает счастливым. Даже у начинающего не будет ни страха, ни ужаса в момент смерти. Нам следует нацелить себя на достижение по крайней мере наименьшего из этих результатов.

Миларепа однажды сказал: «Напуганный смертью, я бежал в горы. Теперь через медитацию я понял подлинную природу ума и больше не нуждаюсь в страхе».

Если мы практикуем так же усердно, как Миларепа, нет причины, почему бы нам не достичь той же стадии реализации. У нас та же жизненная форма и духовные возможности, что у Миларепы, а различные методы, использованные им для достижения Пробуждения, дошли до нас в ненарушенной линии преемственности. Некоторым образом наши возможности Пробуждения даже больше, так как множество устных передач, недоступных Миларепе, доступно нам сегодня.

Таковы недостатки от отсутствия регулярной медитации смерти и преимущества от ее исполнения. Нам следует обдумывать их каждый день в качестве предварительной практики до собственно медитации смерти.

Продолжение...

Часть 2

Как выполняется медитация смерти? Есть множество методов и в колеснице сутр, и тантр.
В системе сутр известны два популярных метода:

1) «Три корня, девять рассуждений и три убеждения» и
2) «Процесс проигрывания смерти».

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

1) Первый из них, известный как «три корня, девять рассуждений и три убеждения», - это кадампинский метод, изложенный в Тибете в таких священных книгах, как «Драгоценное украшение освобождения» Гампопы и «Большое руководство к этапам Пути Пробуждения» Цзонхавы.

Занятия начинают обдумыванием шести недостатков при отсутствии медитации смерти и шести преимуществ при ее исполнении, как указано выше.

Медитацию начинают обращением ума к первому корню, неизбежности смерти, а затем размышляя о трех обосновывающих рассуждениях: в прошлом смерть приходила к каждому; наша жизнь непрерывно уходит, и нет способа остановить наше время или продлить жизнь на неопределенное время; наша жизнь состоит из преходящих обстоятельств, лишь немногие из которых относятся или посвящены практике Дхармы. Это приводит нас к первому убеждению: практиковать Дхарму и проникать в сущность жизни.

Затем мы обращаем ум ко второму корню, неопределенности времени смерти или продолжительности нашей жизни. Это обдумывается в связи с тремя обосновывающими рассуждениями: продолжительность человеческой жизни неопределенна; причины жизни немноги, а возможности смерти многочисленны; наше тело очень хрупко и легко разрушается.

Размышление об этих трех рассуждениях приводит нас к убеждению практиковать Дхарму немедленно.

Наконец, мы продвигаемся к третьему корню, тому факту, что в момент смерти только наши духовные достижения имеют цену. Здесь мы следуем трем путям рассуждений: друзья и родные не могут помочь нам в этот момент; наше богатство, собственность или мирская власть бесполезны для нас; даже наше разрушающееся тело, оставляемое как куча мусора, не имеет значения для нас тогда. Это приводит нас к рож-дению третьего убеждения: практиковать Дхарму чисто, не смешивая наши усилия с мирскими воззрениями.

Следует практиковаться как в медитации размышлений, так и в сосредоточенной медитации. В первой из них человек просматривает все пункты медитации, тратя только несколько минут на каждый пункт. В сосредоточенной медитации он фиксирует ум на одном из пунктов около получаса. В обычае Тибета было применение медитации размышлений о предмете в течение первого месяца специальных занятий медитацией. После освоения этого метода его использовали для беглого просмотра перед занятиями медитацией и каждый день переносили внимание на следующий пункт. В медитации смерти это означало бы: брать один пункт из девяти и менять его каждый день, пока не будут охвачены все девять тем. Таким образом следует обдумывать весь метод, как предварение перед каждым занятием, большая часть которого посвящается сосре-доточенной медитации на отдельной теме, прокручивая все пункты метода примерно за неделю.

В заключение каждого занятия следует еще раз быстро просмотреть все девять рассуждений, укрепить три убеждения и прочитать молитву посвящения, подобную следующей:

Силою этой практики
Пусть я быстро достигну совершенного состояния будды.
Пусть я помогу всем живым существам
Получить то же состояние вечной радости и блага.


2) Второй метод медитации смерти известен как «процесс проигрывания смерти». Он выполняется как экзотерическими, так и эзотерическими средствами.

Экзотерический, или общий, метод включает внешние и внутренние способы. Внешний способ — это пребывание в том месте, где кладут трупы, и наблюдение за стадиями разложения, держа в уме мысль о том, что эти трупы — судьба, ждущая твое собственное тело.

Внутренний способ — представление себя лежащим на смертном ложе в ожидании смерти. Представить, что ваши родители, родственники и друзья собрались вокруг вас, плача и причитая. Лицо ваше покрывается мертвенный бледностью, ноздри западают, губы пересыхают, тело утрачивает всякую привлекательность. Температура падает, дыхание становится тяжелым, вы начинаете выдыхать более глубоко, чем вдыхать. Все дурное, совершенное вами при жизни, приходит вам на ум, и вас охватывает раскаяние. Вы ищете, кто бы вам помог, но никто не поможет.

Эзотерическая практика медитации смерти в процессе проигрывания гораздо более сложна. Это метод общий всем системам высшей йога-тантры всех школ тибетского буддизма. Поскольку он связан с тайной ваджраяной, то должен практиковаться только посвященными.

Антоний Сурожский (Блум), митрополит

Жизнь. Болезнь. Смерть

Ценность времени

Подумайте, каков был бы каждый момент нашей жизни, если бы мы знали, что он может стать последним, что этот момент нам дан, чтобы достичь какого-то совершенства, что слова, которые мы произносим - последние наши слова, и поэтому должны выражать всю красоту, всю мудрость, все знание, но также и в первую очередь - всю любовь, которой мы научились в течение своей жизни, коротка ли она была или длинна. Как бы мы поступали в наших взаимных отношениях, если бы настоящий миг был единственным в нашем распоряжении и если бы этот миг должен был выразить, воплотить всю нашу любовь и заботу? Мы жили бы с напряженностью и с глубиной, иначе нам недоступными. И мы редко сознаем что такое настоящий миг. Мы переходим из прошлого в будущее и не переживаем реально и в полноте настоящий момент.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Достоевский в дневнике рассказывает о том, что случилось с ним, когда, приговоренный к смерти, он стоял перед казнью, - как он стоял и смотрел вокруг себя. Как великолепен был свет, и как чудесен воздух, которым он дышал, и как прекрасен мир вокруг, как драгоценен каждый миг, пока он был еще жив, хотя на грани смерти. О, - сказал он в тот миг, - если бы мне даровали жизнь, ни одно мгновение ее я не потерял бы... Жизнь была дарована, - и сколько ее было растеряно!

Если бы мы сознавали это, как бы мы относились друг ко другу, да и к себе самим? Если бы я знал, если бы вы знали, что человек, с которым вы разговариваете, может вот-вот умереть, и что звук вашего голоса, содержание ваших слов, ваши движения, ваше отношение к нему, ваши намерения станут последним, что он воспримет и унесет в вечность - как внимательно, как заботливо, с какой любовью мы бы поступали!.. Опыт показывает, что перед лицом смерти стирается всякая обида, горечь, взаимное отвержение. Смерть слишком велика рядом с тем, что должно бы быть ничтожно даже в масштабе временной жизни.

Таким образом, смерть, мысль о ней, память о ней - как бы единственное, что придает жизни высший смысл. Жить в уровень требований смерти означает жить так, чтобы смерть могла прийти в любой момент и встретить нас на гребне волны, а не на ее спаде, так, чтобы наши последние слова не были пустыми и наше последнее движение не было легкомысленным жестом. Те из нас, кому случилось жить какое-то время с умирающим человеком, с человеком, который осознавал, как и мы, приближение смерти, вероятно, поняли, что присутствие смерти может означать для взаимных отношений. Оно означает, что каждое слово должно содержать все благоговение, всю красоту, всю гармонию и любовь, которые как бы спали в этих отношениях. Оно означает, что нет ничего слишком мелкого, потому что все, как бы ни было оно мало, может быть выражением любви или ее отрицанием.

О смерти и умирании
ПРЕДИСЛОВИЕ
​

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

1. ГЛАВА I. О СТРАХЕ СМЕРТИ
2. ГЛАВА II. ОТНОШЕНИЕ К СМЕРТИ И УМИРАЮЩИМ
3. Влияние общества на отношение к смерти
4. Возникновение междисциплинарного семинара, посвященного смерти и умирающим
5. Умирающие как наставники
6. ГЛАВА III. ПЕРВЫЙ ЭТАП: ОТРИЦАНИЕ И ИЗОЛЯЦИЯ
7. ГЛАВА IV. ВТОРОЙ ЭТАП: ГНЕВ
8. ГЛАВА V. ТРЕТИЙ ЭТАП: ТОРГОВЛЯ
9. ГЛАВА VI. ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАП: ДЕПРЕССИЯ
10. ГЛАВА VII. ПЯТЫЙ ЭТАП: СМИРЕНИЕ
11. ГЛАВА VIII. НАДЕЖДА
12. ГЛАВА IX. СЕМЬЯ ПАЦИЕНТА
13. Перемены в доме и их влияние на семью
14. Проблемы общения
15. Как справляется семья с реальностью смертельной болезни
16. Семья после смерти родного человека
17. Разрешение скорби и гнева
18. ГЛАВА X. НЕКОТОРЫЕ БЕСЕДЫ С УМИРАЮЩИМИ
19. ГЛАВА XI. РЕАКЦИЯ НА НАШИ СЕМИНАРЫ
20. Реакция персонала
21. Реакция студентов
22. Реакция пациентов
23. ГЛАВА XII. ПСИХОТЕРАПИЯ БОЛЬНЫХ В ТЕРМИНАЛЬНОЙ СТАДИИ
24. Молчание, идущее дальше слов

Мишель Монтень.

О том, что философствовать - это значит учиться умирать.

"Мне представляется, однако, что существует путь, позволяющий нам познакомиться со смертью и до некоторой степени ее испытать. Мы можем получить собственный опыт смерти, если не полный и совершенный, то по крайней мере не бесполезный, и это сделает нас более защищенными и уверенными. Нам не добраться до самой крепости смерти, но мы можем приблизиться к ней, разведать местность; если сам ее форт нам недоступен, то мы в состоянии хотя бы увидеть и освоить подступы к нему".

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Цицерон говорит, что философствовать - это не что иное, как
приуготовлять себя к смерти. И это тем более верно, ибо исследование и
размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я", отрывают ее от
тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся
мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся, в конечном итоге, к тому,
чтобы научить нас не бояться смерти.

____________

Что касается смерти, то она неизбежна:
Из чего следует, что если она внушает нам страх, то это является вечным
источником наших мучений, облегчить которые невозможно. Она подкрадывается к
нам отовсюду. Мы можем, сколько угодно, оборачиваться во все стороны, как мы
делаем это в подозрительных местах,но она всегда угрожает, словно скала Тантала".

Наши парламенты нередко отсылают преступников для исполнения над ними смертного
приговора в то самое место, где совершено преступление. Заходите с ними по дороге
в роскошнейшие дома, угощайте их там изысканнейшими явствами и напитками,
"ни сицилийские яства не будут услаждать его, ни пение птиц и игра на
кифаре не возвратят ему сна (лат)".

Думаете ли вы, что они смогут испытать от этого удовольствие и что конечная цель
их путешествия, которая у них всегда перед глазами, не отобьёт у них вкуса ко всей
этой роскоши, и та не поблекнет для них? "Он тревожится о пути, считает дни, отмеряет жизнь дальностью дорог и мучим мыслями о грядущих бедствиях (лат)".

______________


Конечная точка нашего жизненного пути - это смерть, предел наших
стремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя бы
один-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство,
применяемое невежественными людьми - вовсе не думать о ней. Но какая
животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! Таким только
и взнуздывать осла с хвоста.

______________


И нет ничего удивительного, что подобные люди нередко попадаются в западню.
Они страшатся назвать смерть по имени, и большинство из них при произнесении
кем-нибудь этого слова крестится так же, как при упоминании дьявола. И так
как в завещании необходимо упомянуть смерть, то не ждите, чтобы они подумали
о его составлении прежде, чем врач произнесет над ними свой последний
приговор; и одному богу известно, в каком состоянии находятся их умственные
способности, когда, терзаемые смертными муками и страхом, они принимаются,
наконец, стряпать его.

Так как слог, обозначавший на языке римлян "смерть", слишком резал
их слух, и в его звучании им слышалось нечто зловещее, они научились либо
избегать его вовсе, либо заменять перифразами. Вместо того, чтобы сказать
"он умер", они говорили "он перестал жить" или "он отжил свое". Поскольку
здесь упоминается жизнь, хотя бы и завершившаяся, это приносило им известное
утешение. Мы заимствовали отсюда наше: "покойный господин имя рек". При
случае, как говорится, слово дороже денег. Я родился между одиннадцатью
часами и полночью, в последний день февраля тысяча пятьсот тридцать третьего
года по нашему нынешнему летоисчислению, то есть, считая началом года
январь". Две недели тому назад закончился тридцать девятый год моей жизни, и
мне следует прожить, по крайней мере, еще столько же. Было бы
безрассудством, однако, воздерживаться от мыслей о такой далекой, казалось
бы, вещи. В самом деле, и стар и млад одинаково сходят в могилу. Всякий не
иначе уходит из жизни, как если бы он только что вступил в нее.

_____________________

Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте,
пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если
она нагрянет, - к ним ли самим или к их женам, детям, друзьям, захватив их
врасплох, беззащитными, - какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое
отчаянье сразу овладевают ими! Видели ли вы кого-нибудь таким же
подавленным, настолько же изменившимся, настолько смятенным? Следовало бы
поразмыслить об этих вещах заранее. А такая животная беззаботность, - если
только она возможна у сколько-нибудь мыслящего человека (по-моему, она
совершенно невозможна) - заставляет нас слишком дорогою ценой покупать ее
блага. Если бы смерть была подобна врагу, от которого можно убежать, я
посоветовал бы воспользоваться этим оружием трусов. Но так как от нее
ускользнуть невозможно, ибо она одинаково настигает беглеца, будь он плут
или честный человек.

И так как даже наилучшая броня от нее не обережет,
давайте научимся встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство. И,
чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный
обычному. Лишим ее загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней,
размышляя о ней чаще, нежели о чем-либо другом. Будемте всюду и всегда
вызывать в себе ее образ и притом во всех возможных ее обличиях. Если под
нами споткнется конь, если с крыши упадет черепица, если мы наколемся о
булавку, будем повторять себе всякий раз: "А что, если это и есть сама
смерть?" Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более стойкими. Посреди
празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших ушах все тот же
припев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствиям
захватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль:
как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью для смерти, и каким
только нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так поступали египтяне, у
которых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми лучшими
явствами и напитками, мумию какого- нибудь покойника, чтобы она служила
напоминанием для пирующих.

_____________________


Неизвестно, где поджидает нас смерть; так будем же ожидать ее всюду.
Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот
разучился быть рабом. Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения
и принуждения. И нет в жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь -
не зло.

«Мы должны больше думать о смерти и приучать себя к мысли о ней. Мы не можем позволить страху смерти подобраться к нам неожиданно. Мы должны свыкнуться со страхом, и один из способов — это писать о ней. Не думаю, что сочинения и мысли о смерти характерны только для стариков. Я считаю, что чем раньше человек начинает думать о смерти, тем меньше дурацких ошибок он совершит».

«Страх смерти, может быть, самое сильное чувство. Иногда я думаю, что сильнее переживания просто нет».

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Шостакович и смерть

Великий Шостакович много думал о смерти. Он не верил в бессмертие души, смерть внушала ему ужас, о чем он сам не единожды говорил, и этот ужас он бездонно глубоко выразил в своей музыке. Медленная часть 15 симфонии, 8-й квартет. В этой музыке – обреченность, оцепенение перед смертью, за которой нет спасения. Слушая эту музыку, я испытываю безумную жалость к человеку, заглянувшему ТУДА и ничего ТАМ не увидевшему кроме тлена, и одновременно восхищение силой духа человека, ЗНАЮЩЕГО эту тайну.



Вот отрывок из интервью на тему смерти, данного композитором незадолго до его ухода.

"Вероятно, вас заинтересует, почему же я вдруг решил так много внимания уделить вот такому жестокому и ужасному явлению, как смерть. Не потому, что мне уже много лет, и не потому, что вокруг меня, выражаясь языком артиллериста, падают снаряды и я теряю своих друзей, близких…
Я отчасти пытаюсь полемизировать с великими классиками, которые затрагивали тему смерти в своем творчестве… Вот вспомним смерть Бориса Годунова: когда Борис Годунов помер, то наступает какое-то просветление. Вспомним “Отелло” Верди: когда вся трагедия кончается и гибнут Дездемона и Отелло, звучит прекрасное успокоение…

Все это происходит, как мне кажется, от разного рода религиозных учений, которые внушали, что жизнь может быть, плоха, но когда ты умрешь, то все будет хорошо и тебя там ждет полное успокоение. Вот мне кажется, что я отчасти иду по стопам великого русского композитора Мусоргского. Его цикл “Песни и пляски смерти”, может быть, и не весь, но “Полководец”, скажем, – это большой протест против смерти и напоминание о том, что надо жизнь свою прожить честно, благородно, порядочно…

Потому что, увы, еще не скоро ученые наши додумаются до бессмертия. Нас это ждет – всех. Ничего хорошего в таком конце жизни нашей я не вижу." (С.)

ЧИТАТЬ

ЛИЦОМ К ЛИЦУ СО СМЕРТЬЮ
​

...Разве не должны мы прислушаться к словам Гьялсе Ринпоче:

Строить планы на будущее – все равно, что рыбачить в сухом ущелье.
Ничто никогда не будет так, как ты хотел, так что откажись от всех своих расчетов и стремлений.
Если тебе обязательно нужно о чем-то думать –
Пусть это будет неизвестность часа твоей смерти...​

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Главный праздник в году у тибетцев – Новый Год, и это похоже на Рождество, Пасху, День Благодарения и ваши именины, слитые воедино. Жизнь великого мастера Патрула Ринпоче была полна эксцентрических эпизодов, в которых воплощалось его учение. Вместо того, чтобы весело праздновать Новый Год и поздравлять окружающих, Патрул Ринпоче плакал. Когда его спросили, почему, он ответил, что прошел еще один год, и столь много людей еще на один год приблизилось к смерти, так и не подготовившись к ней.
Подумайте о том, что наверняка когда-нибудь случалось почти с каждым из нас. Вот мы идем по улице, размышляя о чем-то интересном, о чем-то важном или просто слушая свой плейер. Мимо проносится автомобиль и чуть не сбивает нас.
Включите телевизор или просмотрите газету: везде вы увидите смерть. Но разве эти жертвы аварий и крушений ожидали, что они умрут? Они принимали жизнь, как данное, так же, как мы. Как часто мы слышим о знакомых или друзьях, неожиданно умерших? Нам даже не нужно страдать от болезни, чтобы умереть: наши тела могут внезапно выйти из строя, так же, как наши автомобили. Один день мы можем чувствовать себя прекрасно, а на следующий – плохо, и умереть. Миларепа пел:

Когда ты силен и здоров,
Ты и не думаешь о болезни,
Но она поражает внезапно,
Как удар молнии.
Вовлеченный в мирские дела,
Ты и не думаешь о смерти;
Она налетает как гром,
Обрушиваясь на твою голову.​

Иногда нам нужно встряхивать себя и серьезно спрашивать: "А что, если я сегодня умру? Что тогда?" Мы не знаем, проснемся ли мы завтра вообще или где мы проснемся. Если вы выдохнули и не можете вдохнуть – вы мертвы. Это вот так просто. Как говорит тибетская пословица: "Hикогда не знаешь, что наступит раньше, – следующий день или следующая жизнь".
Некоторые из знаменитых тибетских мастеров-мыслителей, ложась спать, опустошали свои чаши и оставляли их у постели, перевернув. Они никогда не были уверены, потребуются ли им чаши утром – проснутся ли они. Они даже гасили на ночь огонь в очагах, не оставляя тлеющих углей, чтобы разжечь их утром. Они жили от мгновения к мгновению, с вероятностью неизбежной смерти.
Около жилища отшельника Джикме Лингпа был пруд, через который ему было трудно переправляться. Его ученики предложили построить для него мост, но он ответил: "Зачем? Кто знает, буду ли я жив, чтобы ночевать там сегодня?"
Некоторые мастера пробуют пробудить в нас понимание хрупкости жизни с помощью еще более ясных образов: они приказывают нам думать о себе, как о приговоренном, последний раз в жизни выходящем из своей камеры; как о рыбе, бьющейся в сети; как о животном на бойне, ожидающем своей очереди быть убитым.
Другие советуют своим ученикам создавать в воображении живые картины собственной смерти, спокойно и четко рассматривая их: ощущения, боль, панику, беспомощность, горе близких, осознание того, что они сделали или не сделали со своими жизнями.

Тело вытянулось на последнем ложе,
Голоса шепчут последние слова,
Ум следит, как ускользает последнее воспоминание:
Когда эта драма разыграется для тебя?​

Важно спокойно, вновь и вновь, размышлять о том, что смерть реальна, и является без предупреждения. Не будьте подобны голубю из тибетской пословицы. Всю ночь он возится, устраивая свою постель, и восход уже наступает, а у него так и не было времени заснуть. Как сказал замечательный мастер двенадцатого века Дракпа Гьялцен: "Люди всю свою жизнь тратят на то, чтобы готовиться, готовиться, готовиться... Только для того, чтобы встретить следующую жизнь неготовыми".

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Представим себе теперь человека удостоверенного, что состав его разрушиться должен, что он должен умереть. Прилепленный к бытию своему наикрепчайшими узами, разрушение кажется ему всегда ужасным. Колеблется, мятется,стонет, когда приближившись к отверстию гроба, он зрит свое разрушение. Ты есть!.. Час бьет, нить дней твоих прервется, ты будешь мертв, бездыханен, бесчувствен, ты будешь ничто! – Ужасное превращение! чувства содрогаются, колеблется разум! трепещуща от страха и неизвестности мысль истлевающая носится во всех концах возможного, ловит тень, ловит подобие, и, если удалося ей ухватить какое-либо волокно, где она уцепиться может, не размышляя, вещественность ли то или воображение, прицепляется и виснет. И возможно ли человеку быть жития своего ненавистником? Когда вознесу ногу, да первый шаг исполню в вечность, я взоры обращаю вспять. «Постой, помедли на одну минуту! О ты, составлявший блаженство дней моих, куда идешь?..» О глас разительнее грома! Се глас любви, дружбы! мой друг, вся мысль мятется! я умираю, оставляя жену, детей! – Свершайся, жестокое решение, я лишаюся друга! Не малодушие, возлюбленнейший мой, заставит меня вздохнуть при скончании течения дней моих. Если я равнодушно не терплю отсутствия твоего, каково будет мое лишение, если то будет в вечность.


Столь слабость наша велика, столь возлюбляет человек бытие свое, столь боится разрушения! Сему и быть так должно, ибо во младенчестве, в детстве, в юности, во младости мы окружены всегда предметами, к жизни нас прилепляющими, окружены предубеждениями, о будущей жизни твердящими. И когда настают возмужалые лета, то совершенство жизни затьмевает разрушение и его или представляет почти невероятным, или отвлекает мысли от сих предметов. Да и те, которые убедятся в противном, приспев ко гробу и чувствуя нечто необычайное, вдруг обращаются к мыслям, приобретенным в лета безрассудительные. Тот, кто совершенно и беспрестанно был блажен, тому жаль расстаться с утешительною и веселия исполненною жизнию, и для того мнит продолжать ее бессмертием. Тот, который изнемогает под тяжестию превратного счастия, тот в кончине своей зрит оным конец и, вкушав утехи когда-либо, мнит, что и оные возродятся, и сердце, надеждою упоенное, отлетает в вечность».


«Что мыслит родившийся, что чувствует он? Мысли совсем непричастен, чувственность весьма слабая. Но тело начинает приращаться, и с ним чувственность и мысль. Оно укрепляется, и купно с ним чувственность и мысль. Не лучшее ли время для мысли и чувственности есть то, когда тело, получив полное свое приращение и укрепившись всеми силами своими, находится в полном и цветущем здравии? Но болезни объемлют тело, скорбь мозжит его и сверлит, силы его ослабевают, с ними и душевные. Посмотри на совершившего течение жизни: какая степень осталась в нем чувственности и мысли? Одна изгладилась, другая равняется младенчеству. Почто рыдаешь? Се одр твой, се покой тела твоего! все начала состава его притупилися, и рушиться им должно. Почто же плачешь о неизбежном, почто убегаешь неминуемого? когда жизнь прервется, увянет и чувственность, иссякнет мысль, и всякое напоминовение прелетит, яко легкий дым. Жалеешь о блаженстве своем, то ужели жалеешь и о бедствии и скорбях? Возвесь все минуты печали, болезни и превратностей, и противуположи им минуты радости, здравие и благоденствие; увидишь, что чаша злосчастия всегда претянет чашу блаженства. То и другое суть удобоисчисляемы, и заключение верно. О чем же сетуешь? Воскликни: се час мой! скажи: прости! и отыди».

Желающему вникать в размышления о смертности и бессмертии человека, я бы нелицемерный подал совет стараться быть часто при одре умирающих своей или насильственною смертию.

О смерти: (Письмо первое)

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Дорогой мой. Ты хотел знать, что я думаю о смерти и о бессмертии, и я готов изложить тебе моё понимание. Я не выдумал его, а выстрадал и выносил его в течение долгого ряда лет. И теперь, когда опять пришло такое время, что смерть царит надо всеми нами и каждый из нас должен готовиться к уходу из земной жизни, я вновь пересмотрел мой опыт и моё видение, и расскажу тебе, к чему я пришел. В такие времена все чувствуют и предчувствуют наступление своего конца, и потому невольно возвращаются воображением и мыслью к проблеме смерти. При этом человек чувствует себя смущенным и подавленным, потому что он не знает, что же такое смерть на самом деле, и еще потому, что никто из нас не может примириться со своею смертью и включить её в свою жизнь. Такие времена обычно называются «тяжкими» и «страшными», а в действительности это времена духовного испытания и обновления, — суровые, но благотворные времена Божьего посещения.
Видишь ли, у меня всегда было такое ощущение, что в смерти есть нечто благостное, прощающее и исцеляющее. И вот почему.
Стоит мне только подумать о том, что вот эта моя земная особа, во всех отношениях несовершенная, наследственно обремененная, вечно болезненная, в сущности неудавшаяся ни природе, ни родителям, — сделалась бы бессмертною, — и меня охватывает подлинный ужас... Какая жалкая картина: самодовольная ограниченность, которая собирается не умирать, а заполнить собою все времена. Несовершенство, которое не подлежит ни исправлению, ни угашению... Бесконечный «огрех», вечный недотепа... Что-то вроде фальшивого аккорда, который будет звучать всегда... Или — несмываемое пятно земли и неба... Вижу эту приговоренную к неумиранию телесную и душевную ошибку природы — в виде моей особы, и думаю: а ведь законы природы будут действовать с прежней неумолимостью, и я буду становиться все старше и наверное все немощнее, все беспомощнее, страшнее и тупее — и так без конца. Какая претензия и какое несчастье! После этих видений я просыпаюсь, как от тяжелого сна — к благословенной действительности, к реально ожидающей меня смерти... Как хорошо, что она придет и поставит свою грань. Как это прекрасно, что она прекратит мою земную дисгармонию. Значит, эта мировая ошибка, носящая мое земное имя, может быть погашена или исправлена... А смерть придет, как избавительница и исцелительница. Милостиво укроет меня своим покровом. Даст мне прощение и отпуск. Откроет мне новые, лучшие возможности. А я приму от нее свободу и, ободренный ею, начну восхождение к высшей гармонии.
И вот это ожидание и эта уверенность даруют всей моей жизни меру и форму. Слава Богу, все мое земное страстное кипение, эта бесконечная борьба с самим собою, с моими противниками и со слепым безразличием человеческой толпы, эта борьба, в которой я от времени до времени изнемогаю, доходя до муки и отчаяния, — все это не будет длиться вечно, не заполнит все Божие времена... Не вечно придется мне заживлять те раны, которые происходят от встречи моей немощи с непомерными заданиями жизни и мира. Придет час и «отрешит вола от плуга на последней борозде...» (Пушкин). Безмерная длительность отпадает, и моя жизнь получает меру срока, меру долга, меру в напряжении, меру плена и меру томления. Как это благостно... Моя жизнь приобретает форму — форму свершающего конца. Я знаю, я твердо знаю, что придет избавление, что откроется освобождающий исход и что мне надо к нему готовиться. И вот главное: мне надо постараться, чтобы мой земной конец стал не обрывом, а завершением всей моей жизни; все цели мои, все мои труды и творческие напряжения должны вести к этому завершению. Правда, я не знаю, когда и как наступит этот конец. Но и это — благо, ибо это понуждает меня быть всегда готовым ко всему, к отозванию и уходу. Одно ясно: меряя человеческой мерой, надо признать, что срок не слишком далек и что мне нельзя терять времени. Нельзя откладывать того, что должно быть сделано. Но зато есть много такого, что надо совсем отменить, устранить с дороги. Время мое ограничено, и никто не знает, каким сроком. А когда осмотришься, то видишь, что неизмеримое, чудесное богатство мира, — природы, человеческого общения и культуры, — все эти возможности созерцания и радости, все эти поводы духовного восприятия и духовной отдачи, все эти творческие зовы и задания — все это неисчерпаемо, ответственно, претрудно и обязывающе...
Таким образом смерть становится для меня оформляющим и осмысливающим началом жизни, не то призывом, не то советом. Как если бы старший друг, любящий и заботливый, сказал мне: «знаешь что, жизнь-то ведь коротка, а прекрасным возможностям — в любви, в служении, в созерцании и созидании — нет числа; не лучше ли оставить без внимания все пошлое, жалкое и ничтожное и выбрать себе лучшее, подлинно лучшее, на самом деле прекрасное, чтобы не утратить божественных красот мира и жизни?..
Идея смерти как бы открывает мне глаза и вызывает во мне какой-то неутолимый голод, жажду истинного качества, волю к божественным содержаниям, решение выбирать и отбирать, верно, не ошибаясь и не обманываясь. Я постепенно учусь различать — что действительно хорошо и прекрасно перед лицом Божиим и что мне только кажется хорошим, а на самом деле лишь соблазняет, прельщает и разочаровывает. И проходя этот жизненный искус, я все более и более убеждаюсь, что в жизни есть многое множество содержаний, занятий и интересов которыми не стоит жить или которые не стоят жизни; и, напротив, есть такие, которые раскрывают и осуществляют истинный смысл жизни. А смерть дает мне для всех этих различений и познаний — верный масштаб, истинный критерий.
Мне думается, что все мы уже переживали и еще переживем не раз нечто подобное: когда близится смерть, или когда по крайней мере тень смерти осеняет нас, то все содержания и ценности жизни как-то вдруг, словно сами по себе переоцениваются. Все то, что в тусклой повседневности, во время безопасного прозябания казалось нам стершимся, безразличным, почти обесценившимся, — вдруг раскрывает свои различия, показывает свое настоящее качество и находит свое верное место и истинный ранг. Око смерти глядит просто и строго; и не все в жизни выдерживает ее пристального взгляда. Все, что пошло, тот час же обнаруживает свое ничтожество, наподобие того, как листы бумаги, охваченные огнем, вдруг вспыхивают ярким пламенем и сейчас же чернеют, распадаются и истлевают в пепел. Так что впоследствии даже не верится, что этот прах и тлен мог представляться важным и ценным. Но зато все истинно ценное, значительное и священное утверждается перед лицом смерти, победоносно выходит из огненного испытания и является в своем истинном сиянии и величии. Первое изобличается и разоблачается; второе оправдывается и подлинно освящается. И не то чтобы мы сами это производили; нет, это огненное испытание идет от смерти и осуществляется ее близким дыханием.
Бывают в человеческой жизни такие дни и минуты, когда человек внезапно видит смерть перед собой. Ужасные минуты. Благословенные дни. Тогда смерть, как некий Божий посол, судит нашу жизнь. И вся наша жизнь проносится перед нашим духовным взором, как на молниеносном параде. И все что в ней было верного и благого, все, чем на самом деле стоит жить, — все утверждается, как подлинная реальность, все возносится в сиянии, а все, что было мелко, ложно и пошло, — все сокрушается и посрамляется. И тогда человек проклинает всю эту ложь и пошлость, и судит себя, как растратчика сил и глупого мота. Зато как он радуется всему верному и подлинному, и сам не понимает, как это он мог жить доселе чем-нибудь иным. Он слышит, как в глубине его души все упущенное стонет и молит о восстановлении; и сам начинает мечтать с том, чтобы прошлая жизнь считалась прожитою «начерно» и чтобы была дана ему возможность прожить новую жизнь уже «набело». Мгновенно родятся планы новой, чудной жизни и тут же беззвучно произносятся клятвы верности ей, а к Богу восходят молитвы о даровании новых сроков и новых возможностей...
А когда опасность смерти проносится и вновь наступает тишина и спокойствие, тогда человек видит, что вся его жизнь была как бы разобрана и провеяна, и делает один из значительнейших выводов своей жизни: не все, чем мы живем, стоит того, чтобы мы отдавали ему свою жизнь. Только те жизненные содержания и акты полноценны, которые не боятся смерти и ее приближения, которые могут оправдаться и утвердиться перед ее лицом. Все, что стоит нашего выбора и предпочтения, нашей любви и служения даже и в предсмертный час, — все прекрасно и достойно. За что можно и должно отдать жизнь, то и надо любить, тому и надо служить. Жить стоит только тем, за что стоит бороться насмертъ и умереть; все остальное малоценно или ничтожно. Все, что не стоит смерти, не стоит и жизни. Ибо смерть есть пробный камень, великое мерило и страшный судия.
Вот как я созерцаю смерть, мой дорогой друг. Смерть не только благостна, она не только выручает нас из земной юдоли и снимает с нас непомерность мирового бремени. Она не только дарует нам жизненную форму и требует от нас художественного завершения. Она есть еще некая таинственная, от Бога нам данная, «мера всех вещей» или всех человеческих дел. Она нужна нам не только как узорешительница или как великая дверь для последнего ухода; она нужна нам прежде всего в самой жизни и для самой жизни. Ее облачная тень дается нам не для того, чтобы лишить нас света и радости или чтобы погасить в нашей душе охоту жить и вкус к жизни. Напротив, смерть воспитывает в нас этот вкус к жизни, сосредоточивая и облагораживая его; она учит нас не терять времени, хотеть лучшего, выбирать изо всего одно прекрасное, жить Божественным на земле, пока еще длится наша недолгая жизнь. Тень смерти учит нас жить светом. Дыхание смерти как бы шепчет нам: «опомнитесь, одумайтесь и живите в смертности бессмертным». Ее приближение делает наши слабые и близорукие глаза — зрячими и дальнозоркими. А ее окончательный приход освобождает нас от бремени естества и от телесной индивидуации. Позволительно ли нам проклинать ее за все это и считать ее началом зла и мрака.
Я понимаю, что ее окончательность и непоправимость, ее таинственность и загадочность — могут внушать людям трепет. Но ведь поток жизни, в котором мы все пребываем, несет нам ежеминутно ту же непоправимость, ту же таинственность и непостигаемую сложность. Ведь каждый миг нашего земного пути невозвратим и, отгорая, уносится в какую то пропасть; и эта бездна прошлого и надвигающаяся на нас бездна будущего не менее страшны, чем миг предстоящей нам смерти. Жизнь не менее таинственна, чем смерть; только мы закрываем себе глаза на это и привыкаем не видеть. А смерть, если ее верно увидеть и понять, есть не что иное, как особый и величественный акт личной жизни. И тому, кто ее верно увидит и постигнет, она откроется как новый друг, бережный, верный и мудрый.

В.В. Розанов: "Смерть... и что за нею".

«Прочитала сегодня вашу статью "Вечная тема" и захотелось мне немножко побеседовать с вами. Тема ее очень близка в данное время моему сердцу: я видела, как жизнь ставила «точку» моей незабвенной умирающей матери, и нам это было мучительно и ужасно! Вы не боитесь смерти? Никогда, верно, вам не приходилось видеть близкого человека умирающим: тогда вы не сказали бы этого. Вы думаете, так просто умирать: поболел, сложил руки на груди – и конец! Нет, я уверена, что именно так никогда и не бывает; мозг работает неудержимо, неизвестность пугает, а окружающее так манит к жизни; вот все дети уже взрослые возле нее: как ей мучительно хочется еще пожить с ними, посмотреть на них, порадоваться их радостью, погоревать их печалью, – и который бы из них ни сел возле нее, она знает, что это ее ребенок, вымученный, выстраданный ею.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

В душе она кричит и протестует перед неизвестностью, она не хочет расстаться со своими детьми, они ей дороги, как никто в мире! Не нужно ей рая; ничего не нужно; только дети, они одни для нее, смысл жизни в них; когда бы они умерли все, думаю, легче было бы, она бы только стремилась к ним туда, в эту высь неизвестную; а теперь они останутся здесь без нее, как они будут? Вот Надюша совсем одна остается, жизни не знает, всегда я заботилась об ней, как она будет? Плакать долго станет обо мне, на могилу часто, каждый праздник будет ходить; как-то Варюша переживет смерть мужа, – старый да больной, а любит его, так же, как и меня: к кому она придет горевать свое горюшко? А Петя, Лиза, Женя? – А вы говорите: «Так просто, не страшно».

За 1/2 часа до смерти я наклонилась к ней и говорю тихо: «Откройте ротик, я волью лекарство, которое успокоит вас». И она – сознательно значит – открыла его, она слышала и поняла меня. Сколько же мучительных, тяжелых дум пронеслось в ее сознательной голове за последние 24 часа, когда болезнь ее ухудшилась. С какой верой на (в?) жизнь, именно на жизнь, она причастилась; с каким усердием и надеждой на выздоровление она молилась на молебне Св. Целителю Пантелеймону, и когда, после всего, ей стало хуже – вы поймете отчаяние человека, – ее вера могла поколебаться, потому что хотя боли были страшные, но голова ясная совершенно, она могла думать свои страшные мысли; черная яма откроется, положат ее туда, разойдутся, и она останется совсем одна; смерть и одиночество почти равносильны. Рот после лекарства уже не закрылся, она стала спокойно дышать, тише, тише и конец!

Если хотите, то смерть, как конец, проста и не сложна; заснула вечным сном, тихо и спокойно, но перед тем 24 часа ужасны! Ужасны по сознанию полному; в 74 года страшная жажда жизни. «Пожить бы еще немножко; посмотреть бы, Л., как у тебя родится ребеночек, понянчить его, а то умру и ничего не увижу!» – с грустью иной раз говорила она; для нее смерть была глухою стеною, за которой будут ее дети, и она не увидит их.

Я старалась перед смертью внушить ей более отрадные мысли, что наша душа оставит свое грешное тело и, как бабочка, вылетит из своей оболочки для лучшей жизни; за что нас Бог будет наказывать? Он нас создал с грехами и знал, что мы будем грешить, – за это нельзя наказывать. Вы всю жизнь страдали, почти не имея покоя, да и там будете страдать? нет, Бог милосерд будет к вам! А перед нею была только глухая стена, за которою не будет ее детей; при таком-то взгляде на смерть, полное сознание перед смертию, – Господи, как это ужасно!

Р. М. Соловьев. Философия смерти

Даниил

Он кончал расчёты с жизнью и был в беспамятстве. Тяжёлый воздух стоял в комнате. Одиноким он бродил всю жизнь, одиноким и кончал ее.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Он открыл глаза. Вдруг тяжёлая мысль наполнила его: он – труп. Нет, – отчаянно про- хрипел он, отчаянно хватаясь за обломки жизни, изгибаясь всем телом; и он поднялся на локти. Глаза его горели безумным огнем. Он смотрел дико на свое тело. – Труп, труп!! – стучало у него в голове. Ещё минута – и океан мировой растворит тебя, и ты исчезнешь в объятиях времени. – Он бессильно упал в подушки. – Что-то есть! – с быстротой молнии пронеслось в нём, и он почти обезумел от этой мысли. – Есть что-то! – и он живо представил себе существо, бытие. – Почему же нет ничего. Тайна, тайна, подобно которой ничего нет нигде, нигде – вековечная, выше всех теорий, выше всего, единственная жестокая тайна, ты здесь! – И он дико расхохотался, ударив по подушке. – Ещё минута, и я раскрою эту един- ственную интересную страницу. Да ведь как это близко – думал он. – Нет, какие безумцы люди! Они не видят вот здесь, – сейчас стрелка подойдет – что что-то есть, что они попали куда-то, что кругом большое, огромное, страшное. Нет, вы счастливы, иначе вы обезумели бы. – Его взор упал на крест, висевший в углу, и он жадно впился в него горящим взором. Уста его что-то шептали, и он скоро успокоился… Он открыл глаза. Огромный, чёрный орёл – нет, не орёл, а что-то очень большое висело над ним и махало крыльями. А вот он, – это не имеет ни формы, ни очертаний – он знает только, что это перо, пух; почему – он сам не даёт себе отчета. Оно ничтожно – он знает это, – и в то же время оно напоминает всё, надвигается на него, огромное. Из груди его вырывается хрип. Он метался, а это большое как-то монотонно, серьёзно и быстро надвигалось, – от одной огромности которого можно сойти с ума, – надвигалось и собиралось задушить в себе. Вдруг он увидел в углу свет около креста: он брызнул как-то сразу и рассеивал мрак. Он собрал ум – и вера горячая, страстная заполнила его; он хотел этого света, как голодный; а свет всё лился и лился. Крест вырастал,привлекая к себе измученную душу.
…В это время в комнате читали отходную.

1904

Арзамасский ужас

Одна ночь в Арзамасе изменила жизнь великого Льва Толстого

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Мало кому известно, что нижегородский Арзамас сыграл исключительную роль в жизни писателя Льва Толстого. Автор романа «Война и мир» провёл в этом провинциальном городке всего одну ночь, но какую! После ночёвки в Арзамасе Лев Николаевич, словно ужаленный, спешно уехал и больше никогда сюда не возвращался. Что же так напугало гениального писателя в местной гостинице и почему до конца жизни он не забывал про «арзамасский ужас»?

Тысячи и одна ночь

О событиях той странной ночи сохранились записи в дневниках писателя, в его письме к жене и в автобиографическом рассказе «Записки сумасшедшего». Судя по этим источникам, загадочные события в начале сентября 1869 года происходили следующим образом.

К моменту встречи с «арзамасским ужасом» Лев Толстой находился в самом расцвете жизненных сил: ему шёл 41-й год, он был признан, счастливо женат на любимой женщине, имел детей. А главное – он только что закончил свой многолетний литературный труд – роман «Война и мир».

Деньги, полученные от продажи этого романа, Толстой решил вложить в покупку имения в Пензенской губернии. Писатель по объявлению узнал, что продаётся оно недорого, и быстро собрался в дорогу, прихватив с собой любимого слугу – молодого и весёлого парня Сергея Арбузова.

2 сентября 1869 года они вместе приехали из Москвы в Нижний Новгород на поезде и пересели в дорожную карету. До пензенского имения оставалось больше 300 вёрст. Болтая и смеясь, барин и слуга целый день тряслись в повозке. А около двух часов ночи добрались до Арзамаса, где решили переночевать.
Остановились они, судя по всему, в первой попавшейся придорожной гостинице. На графа Толстого она произвела, судя по всему, гнетущее впечатление: квадратная комната с белыми стенами почему-то напомнила ему гроб, а тёмно-красный цвет дверей показался похожим на запёкшуюся кровь...

Какие-то смутные тоскливые предчувствия, по словам писателя, уже терзали ему душу. И даже гостиничный слуга, который размещал их в номере, показался Толстому зловещим – у него на щеке было большое родимое пятно...

Писатель прилёг на диван, накрыл голову подушкой, укутался пледом. Сквозь дрёму он слышал, как его слуга Сергей Арбузов хлопочет над самоваром и зовёт его пить чай. Но отозваться уже не было сил, Лев Николаевич погрузился в беспокойный сон...

...Проснулся он внезапно, весь объятый леденящим ужасом. Страх – беспричинный, животный, глубинный – зажал сердце в тиски. Никого рядом не было. Вокруг – чужая, чёрная, незнакомая комната, в воздухе – запах погашенных свечей, запах смерти.

Писатель, по его словам, упал на колени и начал молиться, чего уже давно не делал в своей жизни. Потом он выбежал в коридор, увидел там спящего слугу Сергея, растолкал его и велел немедленно закладывать лошадей. Он ни на минуту не хотел оставаться дольше в этой гостинице...

Но пока возились с лошадьми, Толстой, по его словам, снова заснул и пробудился лишь на рассвете. На душе, по его словам, стало легче. Выпив горячего чаю, он спешно покинул Арзамас. 4 сентября, добравшись до Саранска, Толстой написал письмо жене:

«Что с тобой и детьми? Не случилось ли чего? Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное... На меня вдруг нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал... ».
Что же так напугало той ночью Льва Толстого?

Тоска смертная

Вот что он сам писал об этом в автобиографическом рассказе «Записки сумасшедшего»:
«Да что это за глупость? – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь?». – «Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут». Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придёт, она вот она, а её не должно быть...».

Перед лицом смерти Толстому, по его словам, показались бессмысленными и ничтожными все его житейские заботы – покупка имения, семья, писательство: «Зачем я сюда заехал? Куда везу себя?.. Ни пензенское, ни какое имение ничего не прибавит и не убавит мне».

...Из этой поездки Толстой вернулся с пустыми руками. Несмотря на то, что покупка имения действительно сулила выгоду, он отказался от сделки. После той странной ночи в Арзамасе писатель начал переосмысливать свою жизнь и прежние цели.

Работа, богатство, слава, личное счастье больше не казались ему важными. «Ну, хорошо, будет у тебя 6000 десятин... 300 голов лошадей... – писал Толстой в дневнике. – Ну, будешь ты славнее Гоголя, Пушкина, ...всех писателей в мире, – ну и что ж?.. Что же потом?».

Ответа на этот вопрос он не находил. «Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся, – писал Толстой. – Так из чего же хлопотать?.. Можно жить только, покуда пьян жизнью, а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это – только обман, глупый обман!».

Пережив мучительный кризис, Толстой нашёл смысл жизни в вере в Бога (до этого он не отличался набожностью) и отказался в пользу жены и детей от всей своей собственности и авторских прав на свои литературные произведения.

Можно сказать, что «арзамасский ужас» разделил жизнь великого писателя на две части. Вторую половину своей жизни (кстати, 41 год ровно) Толстой прожил уже другим человеком. А физическая смерть, которая так напугала писателя в Арзамасе, забрала его только в 82 года.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ. Арзамасский ужас.Из книги «Семь великих смертей».

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

1 сентября 1869 года Толстой отправился в Пензенскую губернию с намерением купить имение. Заночевал по пути в Арзамасе в скверной гостинице, и здесь с ним произошло нечто такое, что его старший сын Сергей называет в своих воспоминаниях припадком и объясняет его болезнью печени, прибавляя, что случай этот оказал влияние на всю дальнейшую жизнь отца.

Сергею было тогда шесть лет, и сам он, конечно, этого эпизода не помнил, но сохранилось письмо отца к жене, где он упоминает о случившемся. “Было 2 ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас, такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал и никому не дай Бог испытывать”.

Подробности расскажу впоследствии... И рассказал, по-видимому, но Софья Андреевна в своём объёмистом дневнике ничего об этом не пишет. Зато написал сам Толстой — в художественной, правда, форме, в повести «Записки сумасшедшего», которую начал спустя пятнадцать лет, бросил, возвращался неоднократно вплоть до 1903 года и оставил незаконченной. Лишь через два года после смерти автора она увидела свет.

Рассказ в ней ведётся от первого лица. Герой, как и автор когда-то, едет покупать имение, останавливается на ночёвку в Арзамасе, ложится, ненадолго погружается в дрёму, но скоро пробуждается и его охватывает необъяснимая тоска. Он выходит в коридор, но легче не становится. “Да что это за глупость, — сказал я себе, — чего я тоскую, чего боюсь”. — “Меня, — неслышно отвечал голос смерти. — Я тут”.

От этого неслышного голоса у героя продирает мороз по коже. Голос смерти? “Да, смерти. Она придёт, она вот она, а её не должно быть”.

Вот они, главные слова, объясняющие его отношения со смертью и повторяемые, как заклинанье, неоднократно: её не должно быть! “Ничего нет в жизни, а есть смерть, а её не должно быть”. Не должно быть и всё! Разум отказывался принять её, и разумом же он пытался победить этот неодолимый, этот чудовищный, этот первобытный, этот инстинктивный страх — но раз первобытный, раз инстинктивный, то разум, даже самый могучий, тут бессилен.

“Я стал креститься и кланяться в землю, оглядываясь и боясь, что меня увидят. Как будто это развлекло меня, развлёк страх, что меня увидят”. Тут очень важно, что не молитвы успокоили, которые творились почти механически, а суетный страх показаться смешным.
Разумеется, это весьма слабенькое средство. Прошло время, герой оказался на Московском подворье, ему опять предстояло ночевать в маленьком, напоминающем гроб номере, и... “И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне”.

То была ночь пострашнее арзамасской; душа, пишет Толстой, мучительно разрывалась с телом. “Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придёт? Боюсь ещё хуже”. Заколдованный круг, из которого не было выхода, Толстой, во всяком случае, его не видел. А разглядеть пытался... Горький пишет, что он “с величайшим напряжением всех сил духа своего одиноко всматривался в «самое главное» — в смерть”.
И продолжает: “Всю жизнь он боялся и ненавидел её, всю жизнь около его души трепетал «арзамасский ужас»”. А дальше приводит толстовские слова: “Если человек научился думать, — про что бы он ни думал, — он всегда думает о своей смерти”.

“Только в восемьдесят лет я вполне ясно понял, какое значение для жизни имеет memento mori. Если помнишь, что умираешь, то ясно, что цель жизни — не в личности” - Л.Толстой.

ЧИТАТЬ КНИГУ

ГЛАВА 1. СМЕРТЕЛЬНАЯ РАНА

Грудь моя исполнена скорбью.
Я смерти боюсь.

Поэма о Гильгамеше

Самоосознание — это величайший дар, сокровище, равное самой жизни. Именно оно делает человека человеком. Однако цена его высока — это боль от понимания того, что мы смертны. Знание о том, что мы вырастем, расцветем и неизбежно увянем и умрем, — извечный спутник нашей жизни.

Осознание своей смертности преследовало человечество с самого зарождения истории. Четыре тысячелетия назад герой вавилонского эпоса Гильгамеш рассуждал о смерти своего друга Энкиду:


«Друг возлюбленный мой грязи теперь подобен,
И не лягу ли я, как он, чтоб вовек не подняться?
Грудь моя исполнена скорбью,
Я смерти боюсь».

Гильгамеш выразил мысль, знакомую каждому живущему. Как боялся смерти Гильгамеш, так боимся ее и мы: мужчины, женщины, дети — все и каждый. У одних этот страх существует неявно, в виде неясного общего беспокойства, или маскируется под иную психологическую проблему. У других он проявляется открыто, а у некоторых людей перерастает в настоящий ужас, способный уничтожить счастье и удовлетворение от жизни.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Испокон веков философы и мыслители пытались смягчить боль от осознания смертности и привнести в нашу жизнь гармонию и покой. За время своей психотерапевтической практики я встречал множество пациентов со страхом смерти и понял, что древняя, особенно греческая, мудрость и сегодня не потеряла своей значимости.

В своей работе я опираюсь в основном на труды не великих психологов и психиатров конца XIX — начала XX века (Пинель, Фрейд, Юнг, Павлов, Роршах и Скиннер), но древнегреческих философов, в особенности Эпикура...

...Эпикур занимался «медицинской философией» и настаивал на том, что, как врач лечит тело, философ призван лечить душу. По его мнению, философия имеет лишь одну цель: облегчить человеческие страдания, корнем которых Эпикур считал вездесущий страх смерти. Пугающее видение неизбежной смерти, говорил Эпикур, смешивается с удовольствием от жизни и отравляет все позитивные моменты. Для облегчения страха смерти он создал несколько действенных мыслительных техник, которые помогли мне преодолеть собственный страх смерти и которые я использую в своей психотерапевтической работе.

Мой личный опыт и медицинская практика показали мне, что страх смерти цикличен: он то возрастает, то ослабевает на протяжении жизни. Маленькие дети невольно выхватывают проявления человеческой смертности из того, что их окружает, сухие листья, мертвые насекомые и животные, «исчезнувшие» дедушки и бабушки, горе родителей, нескончаемые ряды могильных камней. Дети наблюдают за всем этим, но, следуя примеру родителей, молчат о том, что видят. Если же они выражают свой страх открыто, родители заметно теряются, и, конечно, спешат успокоить их. Иногда взрослые стараются найти слова утешения, а иногда пытаются перевести разговор в плоскость далекого будущего или начинают рассказывать истории о воскрешении, вечной жизни и воссоединении на небесах.

Страх смерти обычно не проявляет себя, пока человек не достигает пубертатного периода (эти же возрастные рамки обозначены Фрейдом как период латентной сексуальности). Когда человек достигает отрочества, страх смерти заявляет о себе в полный голос: подростки часто начинают беспокоиться, размышляя о смерти, некоторые даже подумывают о самоубийстве. Сегодня многие подростки противопоставляют этому страху свою виртуальную личность: в жестоких компьютерных играх они ощущают себя властителями смерти. Другие становятся дерзкими, глумятся над смертью, распевают высмеивающие ее песенки, смотрят фильмы ужасов. В раннем отрочестве я дважды в неделю ходил в кинотеатр неподалеку от отцовского магазина.

Вместе с друзьями я вопил от страха на сеансах «ужастиков» и снова и снова пялился в экран, на котором оживали ужасы Второй мировой войны. Я помню, как вздрагивал от страха: что, если бы я родился не в 1931 году, а на четыре года раньше, как мой двоюродный брат Гарри, погибший во время Нормандской операции?

Некоторые подростки бросают вызов смерти, идя на безрассудный риск. Один из моих пациентов, страдающий множеством фобий и глубоким страхом, что в любой момент его жизнь может оборваться из-за какой-то ужасной случайности, рассказал мне, как в 16 лет он занялся парашютным спортом и совершил несколько десятков прыжков. Сейчас, оглядываясь назад, он считает, что это был его способ борьбы с навязчивым страхом бренности своего существования.

С годами подростковый страх смерти оттесняется двумя основными жизненными задачами молодых взрослых людей — построением карьеры и созданием семьи. Еще три десятилетия спустя, когда дети уходят из родительского дома и вдали показывается окончание трудовой деятельности, разражается кризис среднего возраста, и страх смерти обрушивается на нас с новой силой. Достигая вершины жизни, мы смотрим на тропу перед собой и понимаем, что теперь эта тропа ведет не наверх, а вниз, к закату и исчезновению. С этой минуты беспокойство о смерти уже никогда не покидает нас.

Жить, постоянно осознавая собственную смертность, нелегко. Это все равно что пытаться вглядываться в солнце — выдержать можно лишь до определенного момента. Жить, вечно цепенея от ужаса, невозможно, поэтому мы изобретаем способы смягчить страх смерти. Мы оставляем себя в будущем с помощью своих детей, становимся богатыми и знаменитыми, придумываем целые защитные ритуалы и придерживаемся нерушимой веры в чудесного спасителя.

Некоторые люди, в основном убежденные в собственной неуязвимости, действуют в жизни как герои, часто не задумываясь о других людях и о собственной безопасности. Другие же пытаются преодолеть болезненное чувство одиночества перед лицом смерти, используя слияние — с любимым человеком, с общим делом, с тем или иным сообществом или даже с Богом. В конечном итоге именно страх смерти лежит в основе всех религий, и каждая из них по-своему стремится смягчить боль осознания конечности бытия. Понимание Бога сходно во всех культурах: Он не только избавляет от смертной тоски через понятие вечной жизни, но и смягчает прочие экзистенциальные страхи, предлагая свод правил, обеспечивающих структуру и четкий план осмысленного существования.

Однако, несмотря на сверхнадежные, освященные веками способы защиты, человек никогда не может полностью побороть страх смерти. Он всегда присутствует в нашем разуме, только порой прячется в его дальнем уголке. Возможно, как сказал Платон, мы не можем лгать глубокой части самих себя.
Если бы я был жителем древних Афин в 300-х годах до Рождества Христова (период, который часто называют Золотым веком философии) и пережил бы приступ страха смерти или ночной кошмар, к кому бы я обратился, чтобы очистить разум от паутины страха? Скорее всего, я отправился бы на агору, рыночную площадь древних Афин, где располагались многие влиятельные философские школы. Я прошел бы мимо Академии, основанной Платоном (в то время ее возглавлял его племянник Спевсипп), миновал бы Лицей Аристотеля — ученика Платона, из-за разности взглядов не ставшего его преемником. Я прошел бы и школы стоиков, и киников, не обратил бы внимания на бродячих философов, что ищут себе учеников. Наконец я достиг бы Сада Эпикура и там обрел бы долгожданную помощь.

Но куда сегодня могут обратиться люди, снедаемые неуправляемым страхом смерти? Кто-то ищет поддержки у семьи и друзей, другие обращаются к религии, третьи — к психотерапевтам. Однако кто-то может искать помощи в книге — такой, как эта. Я работал со многими людьми, страдающими страхом смерти. Думаю, что наблюдения, размышления и способы воздействия, которые я вынес из многолетней терапевтической практики, могут значительно помочь всем тем, кто боится смерти и не может самостоятельно справиться с этим страхом...


...Но зачем вообще, спросите вы, касаться этой неприятной, пугающей темы? Зачем вглядываться в солнце? Почему бы не последовать совету корифея американской психиатрии Адольфа Майера, который еще сто лет назад предупреждал психиатров: «Не чешите там, где не чешется!». Зачем сражаться с наиболее ужасной, темной и совершенно незыблемой стороной жизни? Действительно, в последние годы мы наблюдаем нашествие регулируемого медицинского обслуживания, кратковременной терапии, контроля симптомов и техник изменения ментальных паттернов, что лишь укрепляет эту ограниченную точку зрения.

Однако вопрос о смерти все-таки «чешется»… И «чешется» беспрерывно, не оставляя нас ни на миг; стучится в дверь нашего существования, тихонько, едва уловимо шелестя у самых границ сознательного и бессознательного. Спрятанный, замаскированный, пробивающийся наружу в виде разнообразных симптомов, именно страх смерти является источником многих беспокойств, стрессов и конфликтов.

Как человек, который в один прекрасный день умрет — и день этот уже недалек, — и как психотерапевт, посвятивший работе со страхом смерти не один десяток лет, я абсолютно убежден, что противостоять ему — не значит с отвращением открыть ящик Пандоры. Это означает возможность заново войти в поток жизни, научившись воспринимать его полнее и с большим состраданием.

Память о смерти научит внимать самому себе

Оптинские старцы имели память смертную. Преподобный Лев писал о том, что память смертная учит внимательной жизни, учит помнить о заповедях, о своих грехах:

«Память о смерти научит внимать самому себе. Часто в цветущих летах восхищаются от сей жизни в вечную, а тем ужаснее, если внезапно. Нам же, приближенным к двери гроба, ужели можно отлагать жизнь свою на многая лета, — покаемся и живы будем душою вечно».

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Старец Макарий напоминал о том, что время идет незаметно для нас, и часто мы заботимся о бренном теле и забываем о вечной душе:

«Время течет нечувствительно; и не видим, как оно летит, измеряемо секундами, минутами, часами, днями и далее и всякая секунда приближает нас к вечности. Мы, зная это, плохо печемся о том, как предстать и дать отчет нелицеприемному Судии. Чувственность помрачает ум наш. Всё наше попечение и помышление о том, чтобы доставить покой телу; а о душе мало радим – страстей не искореняем, и даже не противимся им; и от того лишаемся мира и покоя душевного».

Старец писал о нашей земной жизни как о капле в море, напоминал о вечности и дне Судном: «Мятемся, колеблемся, смущаемся; и всё протекает, как река, и уносит всё прошедшее, как будто и не было; весьма немногое история и повествования частные оставляют на память о былом. Нынешний день оканчивается в моей жизни 66 год, а завтра начнется 67. Но что это в отношении к вечности? Меньше, нежели капля в море. Но какая будет вечность, о сем надобно теперь подумать и просить милосердого нашего Создателя и Искупителя, да милостив нам будет в день судный и сподобит десного стояния. А как-то мы плохо о сем думаем, будто и вечности не будет. Так и жизнь проводим – заповеди преступаем и истинного покаяния не имеем. Господи, помилуй!»

Преподобный Макарий часто говорил ученикам своим: «Пора, пора домой!» Иногда они даже не обращали на эти его слова особенного внимания, может быть, отчасти потому, что мысль о смерти, как одно из духовных деланий, никогда не оставляла его.

Преподобный Исаакий I, стяжав память о смерти, часто повторял: «Ах, как умирать-то!» Плоды этого постоянного памятования о смерти выражались иногда в слезах покаяния и умиления, в которых заставали его некоторые из братии, если приходили внезапно.

ЕЩЁ ЦИТАТЫ ПРАВОСЛАВНЫХ ПОДВИЖНИКОВ.

Дзогчен Понлоп Ринпоче: готовы ли мы к смерти?

Готовы мы к тому или нет, но встреча с Владыкой смерти предстоит каждому. Каков он, этот Владыка, и какую власть имеет он над нами? Этот легендарный образ, внушающий столько страха, не что иное, как олицетворение непостоянства и закона причины и следствия, или кармы.

В буддийских текстах Владыка смерти непобедим. Возобладать над ним под силу лишь человеку, обладающему истинной мудростью. Эта мудрость казнит самого палача.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

В основе того, что мы называем жизнью, лежит иллюзия непрерывности, последовательность мгновений, поток эмоций, мыслей, воспоминаний, который мы ощущаем как наш собственный. Итак, мы сами погружаемся в этот поток существования как обладатели этой непрерывности. Однако при внимательном анализе мы понимаем, что эта непрерывность подобна сну, иллюзии. Эта реальность не является ни непрерывной, ни материальной. Её составляют отдельные моменты, которые появляются, растворяются, и возникают вновь, подобно волнам в океане. Точно также «я» появляется и растворяется каждое мгновенье. Оно не длится от одного мгновения к другому. «Я» предыдущего мгновения растворяется и исчезает. Возникает «я» следующего мгновения. Нельзя сказать, что эти два «я» похожи или отличаются друг от друга, но наш ум накладывает на них единый ментальный ярлык «я». Когда эта иллюзия постоянства рассеивается в мгновение ока, у нас появляется возможность восприятия глубинной реальности. Это и есть истинная и постоянная природа ума, неотделимая от ума и реализации Падмасамбхавы.Это первоначальное сознание, светоносная мудрость, из которой возникают все явления. Эта мудрость не поддается познанию, в обычном смысле этого слова, поскольку находится вне любых умопостроений. Она также вне времени. Она за рамками рождения и смерти. Если нам удается объединиться с этим опытом, тогда прошлого и будущего больше не существует, и мы естественно пробуждаемся к широкому и сияющему миру.

Когда мы обладаем истинным знанием того, что за каждой смертью, следует возрождение, мы можем расслабиться. Наше сознание начинает открываться процессу изменения. Мы чувствуем, что действительно можем прикоснуться к реальности и перестаём бояться смерти. Мы можем научиться жить здесь и сейчас, с пониманием того, что жизнь не заканчивается в момент смерти. Таким образом, с буддийской точки зрения у нас есть выбор: управлять своей судьбой, чтобы жить и умирать здесь и сейчас, или ждать, зажмурившись, послания от вечности, пока смерть сама не заставит вас открыть глаза.

Поскольку мы любим, когда всё хорошо кончается, зачем спорить с Владыкой смерти?

Отправляясь в путешествие.

Когда мы отправляемся в долгое путешествие, это в некотором смысле подобно смерти. Все наши ощущения связаны с переменами. В момент, когда мы переступаем порог дома и закрываем дверь, мы оставляем жизнь позади. Мы прощаемся с нашей семьёй, с нашими друзьями, с родственными связями и повседневной рутиной, в которой мы жили. Садясь в такси, везущее нас в аэропот, мы можем одновременно увствовать грусть и восторг. Оставляя дом, можно одновременно грустить из-за разлуки и радоваться освобождению от всего, что, возможно, довлело над нами. Всё меньше и меньше мы думаем о доме, всё больше и больше о месте, куда направляемся. Мы начинаем рассматривать его на карте, думать о том, где приземлимся, о новых знакомых, о новых возможностях, о новой обстановке – о новом предстоящем опыте. Пока мы еще не достигли места назначения, мы находимся в пути, между двумя пунктами. Мир исчез, подобно сну прошедшей ночи, а следующая ещё не наступила. В этом пространстве мы пребываем в полной свободе: нам больше не нужно прикладывать усилия, чтобы быть собой, мы больше не привязаны к повседневному существованию и его постоянным требованиям. Настоящий момент обретает всю свежесть восприятия, и мы лучше ценим его. Но, в то же время, мы можем быть очень напуганы, потеряв всякую опору, потому что находимся на незнакомой территории. Мы не уверены ни в том, что произойдёт в следующее мгновение, ни в том, куда это нас приведёт. Но как только мы расслабляемся, наша уязвимость рассеивается, и окружающий мир становится дружелюбным и поддерживает нас. Мы вновь чувствуем себя легко в этом мире и доверяем ему.

Покинуть эту жизнь – словно отправиться в долгое путешествие. В этом случае путешествие совершает наш ум. Мы оставляем позади это тело, тех, кого мы любим, наше имущество, весь опыт, полученный в этой жизни, и отправляемся в будущую жизнь. Мы в пути между двумя пунктами. Мы уже покинули родной дом, но ещё не достигли места назначения. Мы ни в прошлом, ни в будущем. Мы зажаты между вчера и завтра. Фактически, мы ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС – в единственном месте, где мы действительно можем быть.

Я уже говорил раньше, что люблю факт своей смерти. Он сделал возможной мою жизнь. Без него не могло быть пробуждения. Так я узнал ценность вещей. Так я узнал красоту. Благодаря этому я основываюсь на благодарности, а не на страхе. Благодаря этому я могу отличить ребёнка от взрослого, спящего от пробуждённого, просто посмотреть на человека и сказать, стоит ли смерть перед ним или позади него.

Я говорю не о какой-то абстрактной смерти, но о смерти в самом личном, интимном смысле – о вашей смерти. Во сне смерть многозначительна – тень «не-я» в царстве сна. Смерть — это бабайка. Вы не можете убить его, или спрятаться от него, или убежать, вы можете только повернуться к нему или отвернутся от него.

Вытравите слова «Только тот день для меня наступит, в котором я пробуждён» на зеркале у себя в ванной. Созерцание смерти, своей собственной смертности это реальная, мощнейшая медитация. Осознавание смерти это настоящий дза-дзен, это универсальная духовная практика, единственная, необходимая кому-либо когда-либо, и которую каждый должен выполнять, поэтому да, вы должны желать во что бы то ни стало привнести эту живую осознанность в свою жизнь. Развейте привычку вспоминать о смерти каждый раз, когда смотрите на часы, когда садитесь к столу, каждый раз, когда идёте в туалет. Гуляйте каждый день и думайте о том, что значит, быть живым, идти, видеть и слышать, дышать. Это не упражнение, это не что-то, во что вам необходимо поверить, как в аффирмацию, это нечто реальное, и оно находится в центре каждой вашей мысли каждого действия. Если бы вы знали, что умрёте завтра, что бы вы сделали сегодня? И почему, чёрт возьми, вы этого не делаете?

Смерть это ключ к жизни. Смерть определяет жизнь, придаёт ей форму, значение и контекст. Без ясного и честного отношения к нашей смертности мы живём, постоянно скрючившись в неуклюжей духовной позе, в густом сером тумане, создающем адскую иллюзию жизни, которая растягивается бесконечно во всех направлениях.

Мы гомогенизировали свою жизнь, спрятав стороны, которые нас пугают, и таким образом исключив из жизни всю её неотложность. Мы вынули смерть из жизни, и это позволило нам жить неосознанно. Смерть никуда не ушла, конечно, мы просто отвернулись от неё, притворились, что её нет. Если мы хотим пробудиться – и это очень большое если – тогда мы должны принять смерть обратно в свою жизнь. Смерть это наш персональный дзен мастер, наш источник силы, наш путь к ясности, но мы должны перестать убегать от неё в слепой панике. Нам нужно лишь остановиться и обернуться – и вот она, на расстоянии в пару дюймов, глядит немигающим взором, и палец её каждый миг готов опуститься. Этот палец – единственная истинная вещь в царстве сна, и он, без сомнения, когда-нибудь опустится.

Осознавание смерти это универсальная духовная практика. То, что мы ищем в книгах и журналах, в учениях и учителях, в древних культурах и чужих землях, всё это время дышало прямо нам в шею. Это не просто ещё одна поднимающая настроение духовная техника, с которой вы позабавляетесь пару недель и будете обвинять самого себя, что она не сработала. Смерть всегда срабатывает. Смерть — это ваш единственный истинный друг, который никогда не покинет вас, и которого никто у вас не отнимет. Она искромсает всякую ложь, поднимет на смех любую веру, сведёт на нет любую суету, и доведёт эго до абсурда. Она сидит рядом с вами прямо сейчас. Если вы хотите что-либо узнать, спросите её. Смерть никогда не лжёт.

Д.МакКенна «Духовная война».

Л.Н. Толстой: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?"

Со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю – зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?». И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что ж?». И я ничего не мог ответить. Вопросы не ждут, надо сейчас ответить; если не ответишь, нельзя жить. А ответа нет.

Я почувствовал, что то, на чем я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить.
Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать и не мог не дышать, не есть, не пить, не спать; но жизни не было, потому что не было таких желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным. Если я желал чего, то я вперед знал, что, удовлетворю или не удовлетворю мое желание, из этого ничего не выйдет. Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать. Если есть у меня не желания, но привычки желаний прежних, в пьяные минуты, то я в трезвые минуты знаю, что это – обман, что нечего желать. Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чем она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица. Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропасти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме полного уничтожения.
Со мной сделалось то, что я, здоровый, счастливый человек, почувствовал, что я не могу более жить, – какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от нее. Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести ее слишком поспешно в исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все усилия, чтобы распутаться! Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил я себе. И вот тогда я, счастливый человек, вынес из своей комнаты шнурок, где я каждый вечер бывал один, раздеваясь, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее и между тем чего-то еще надеялся от нее.

И это сделалось со мной в то время, когда со всех сторон было у меня то, что считается совершенным счастьем: это было тогда, когда мне не было пятидесяти лет. У меня была добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с моей стороны росло и увеличивалось. Я был уважаем близкими и знакомыми, больше чем когда-нибудь прежде был восхваляем чужими и мог считать, что я имею известность, без особенного самообольщения. При этом я не только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался силой и духовной и телесной, какую я редко встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая от мужиков; умственно я мог работать по восьми – десяти часов подряд, не испытывая от такого напряжения никаких последствий. И в таком положении я пришел к тому, что не мог жить и, боясь смерти, должен был употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни.

Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Все это так давно всем известно. Не нынче завтра придут болезни, смерть на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это только обман, и глупый обман! Жестоко и глупо.

Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их.
Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь – день и ночь – подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно – неизбежного дракона и мышей, – и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.

Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас дракона, уже не обманывает меня. Сколько ни говори мне: ты не можешь понять смысла жизни, не думай, живи, – я не могу делать этого, потому что слишком долго делал это прежде. Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к смерти. Я вижу это одно, потому что это одно – истина. Остальное все – ложь.

Те две капли меда, которые дольше других отводили мне глаза от жестокой истины, – любовь к семье и к писательству, которое я называл искусством, – уже не сладки мне.
«Семья, – говорил я себе, – но семья – жена, дети — они тоже люди. Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина — смерть.

»Искусство, поэзия?..". Долго под влиянием успеха похвалы людской я уверял себя, что это – дело, которое можно делать, несмотря на то, что придет смерть, которая уничтожит все – и меня, и мои дела, и память о них; но скоро я увидал, что и это – обман. Никакая сладость меда не могла быть сладка мне, когда я видел дракона и мышей, подтачивающих мою опору.

Но и этого мало. Если б я просто понял, что жизнь не имеет смысла, я спокойно бы мог знать это, мог бы знать, что это – мой удел. Но я не мог успокоиться на этом. Если б я был как человек, живущий в лесу, из которого он знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся в лесу, на которого нашел ужас оттого, что он заблудился, и он мечется, желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг еще больше путает его, и не может не метаться.

Вот это было ужасно. И чтоб избавиться от этого ужаса, я хотел убить себя. Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня, – знал, что этот ужас ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо ожидать конца. Как ни убедительно было рассуждение о том, что все равно разорвется сосуд в сердце или лопнет что-нибудь, и все кончится, я не мог терпеливо ожидать конца. Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее избавиться от него петлей или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего влекло меня к самоубийству.

«Но, может быть, я просмотрел что-либо, не понял чего-нибудь? – несколько раз говорил я себе. – Не может быть, чтобы это состояние отчаяния было свойственно людям!» И я искал объяснения на мои вопросы во всех тех знаниях, которые приобрели люди. И я мучительно и долго искал, и не из праздного любопытства, не вяло искал, но искал мучительно, упорно, дни и ночи, искал, как ищет погибающий человек спасения, – и ничего не нашел.

Я искал во всех знаниях и не только не нашел, но убедился, что все те, которые так же, как и я, искали в знании, точно так же ничего не нашли. И не только не нашли, но ясно признали, что то самое, что приводило меня в отчаяние – бессмыслица жизни, – есть единственное несомненное знание, доступное человеку.
Вопрос жизни – тот, который в пятьдесят лет привел меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца, – тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: «Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?» Еще иначе выразить вопрос можно так: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?"

Л. Толстой