Ахматова, как и Гоголь, не хотела ничем владеть. Она раздавала подарки, которые ей преподносили, и несколько дней спустя их находили у совершенно других людей. Эта черта напоминает нравы кочевников, по необходимости и по склонности своей вынужденных пользоваться лишь временными благами. Жозеф де Местр упоминает об одном из своих друзей, русском князе, который спал в своем дворце где придется, не имея, так сказать, определенного спального места, поскольку жил с ощущением, будто он здесь проездом, остановился ненадолго, чтобы вскоре уехать. …Если подобные примеры отрешенности можно встретить в Восточной Европе, зачем искать их в Индии или еще где-то?
Письма, в которых речь идет лишь о душевных терзаниях и метафизических вопросах, быстро наскучивают. Чтобы создать впечатление правдоподобия, во всем нужна доля мелочности. Если бы ангелы занялись писательством, то — за исключением падших — их было бы невозможно читать. Безупречная чистота переваривается с трудом, поскольку она несовместима с вдохновением.
Я хотел защититься от всех людей, противостоять их безумию. Я знал, что расставаясь с тем или иным человеком, я расстаюсь одновременно с каким-нибудь заблуждением, что я лишаюсь иллюзии, остающейся с ним. Я стал прислушиваться и приглядываться, и мною овладел страх: страх, что я буду руководствоваться теми же мотивами, страх, что я поверю в те же призраки, страх, что я позволю себе предаться тому же пьяному угару и, наконец, страх, что мой бред сольётся со всеобщим бредом и я испущу дух от избытка экстазов. Тревожно думать, что мы унесём в могилу наш секрет — нашу иллюзию, что мы не пережили таинственного заблуждения, которое животворило наше дыхание, что все так и не догадываются о равенстве в ничтожности сладострастия и истин. Я хотел изжить в себе выдвигаемые людьми причины, в соответствии с которыми они существуют и действуют. Я хотел стать несказанно нормальным. И вот я стою оцепенелый, опустившийся до уровня идиотов, такой же пустой, как они.
Чем более стареешь, тем слабее становится характер. Каждый раз, когда удается его проявить, испытываешь смущение, выглядишь скованным. Отсюда чувство неловкости перед теми, от кого исходит убежденность.
«Когда целыми днями напролёт читаешь тексты, где говорится о спокойствии, созерцании и самоотречении, хочется выйти на улицу и набить морду первому встречному»
Я никак не могу понять, принимаю ли я себя всерьез или нет. Трагедия отрешенности в том и состоит, что глубину ее невозможно измерить. Вы продвигаетесь в глубь пустыни, но никогда не знаете, в какой именно точке находитесь.
Я отправился в дальний путь на поиски солнца, но солнце, наконец обретенное, было ко мне враждебно. А что, если броситься со скалы? Я предавался довольно мрачным размышлениям, и глядел на все эти сосны, эти скалы, эти волны, и тут внезапно почувствовал, до какой степени я привязан к этому миру, прекрасному и проклятому миру.
При малейшем недовольстве, а тем паче при малейшем огорчении нужно скорее бежать на ближайшее кладбище, где сразу обретаешь такое спокойствие, которого не найдешь больше нигде. Чудесное лекарство на один прием.
Если бы какое-нибудь правительство среди лета объявило, что отпуска и каникулы продлеваются до бесконечности и что под страхом смерти никто не должен покидать тот рай, в котором он пребывает, за этим последовали бы массовые самоубийства и беспрецедентная резня.
И счастье, и невзгоды делают меня в равной степени несчастным. Отчего же тогда порой мне случается отдавать предпочтение первому?
Глубина страсти измеряется сокрытыми в ней низменными чувствами, которые обеспечивают ей силу и продолжительность.
В поезде ехала немолодая, претендующая на некоторую изысканность дама; рядом с ней — идиот, сынок лет тридцати, который время от времени брал ее руку, нарочито прикладывался к ней в поцелуе, а затем блаженно глядел на мать. Она сияла от счастья и улыбалась. Раньше я не представлял, что значит окаменеть от любопытства. Теперь это чувство мне знакомо, потому что я испытал его при виде сего зрелища. Мне открылась новая разновидность душевного потрясения.
Музыка существует, пока ее слушают, как Бог существует, пока длится экстаз. Между высшим искусством и высшим существом общее то, что оба они целиком зависят от нас.
Цивилизация учит нас, как овладевать вещами. В то время как ей следовало бы учить нас искусству освобождаться от них, ибо нет ни свободы, ни “подлинной жизни” без знания, как освобождаться от того, чем владеешь. Я овладеваю каким-то предметом, считая себя его хозяином. Но в действительности я — раб этой вещи. Всё, чем мы владеем и что производим, всё, что накладывает на наше естество или как-то воздействует на него, извращает и душит нас. По словам Соловьёва, цивилизация подойдёт к своему концу в самый разгар “наиболее утончённого века”.
