Вспоминаю девицу, которую я, только попав тогда в Париж, подцепил на бульваре Сен-Мишель. По ее словам, она жила до того одиноко, что воспринимала свой будильник как что-то одушевленное, как живое существо: поцокивает, сообщает время, даже по-своему двигается. Сиротство человека в больших городах. Насколько помню, она даже сказала, будто иногда его ласково поглаживает, этот будильник. И добавила: «Кроме него, у меня больше никого нет».
Человек всегда надеется на торжество справедливости. Ради ее триумфа он готов пожертвовать даже свободой, о которой потом горько пожалеет. За что бы он ни взялся, любое дело, любая мысль неминуемо ведут его в тупик, как будто тупик - не предел пути, а его отправная точка, условие, разгадка.
Обладай волны сознанием, они решили бы, что не стоят на месте, что у них есть цель, что они движутся вперед, работают на благо Моря, и наверняка развели бы философию, столь же недалекую, как их усердие.
В детстве меня манил один образ: образ крестьянина, который, недавно получив наследство, кочевал из трактира в трактир вместе с неким «музыкантом». Великолепный летний денек, все жители деревни в поле, и только он со своим скрипачом бродит по пустынным улицам, напевая какой-нибудь романс. Через два года он снова оказался в такой же нищете, как и раньше. Но боги проявили милосердие: вскоре после этого он умер. Сам не зная почему, я был очарован, и не без основания. Теперь, когда я думаю о том крестьянине, я по-прежнему считаю, что он действительно был личностью и что из всех жителей деревушки только у него достало внутреннего размаха, дабы искалечить свою жизнь.
Если бы я совершил все, что задумал, разве это сделало бы меня счастливее? Конечно нет. Отправившись когда-то в дальний путь, на поиски пределов себя, по дороге я начал сомневаться в своей цели и во всех целях вообще. Легкомысленный и беспорядочный по натуре, дилетант во всём, я основательно познал одно — лихую участь быть рождённым на свет. Жить — это уже плагиат. Планы рождаются от незнания, смертные тешатся и живут ими, это какое-то помрачение ума рода человеческого. Для прозревшего же всякое, особенно деятельное, попечение о будущем — не более чем фикция, обман. "Какая разница, кто я сейчас и что делаю, если в один прекрасный день меня не станет?!" — вот что следовало бы отвечать на вопросы тех, кто так беспокоится о нашей личности и хотел бы любой ценой замуровать нас в какой-нибудь категории или формуле. Самый верный способ не потерять сразу свой рассудок — вспомнить, что всё нереально и таковым останется…
"Откуда у вас такой самоуверенный вид?" - "Видите ли, мне удалось остаться в живых после стольких ночей, на протяжении которых я спрашивал себя, не покончу ли я с собой на рассвете?"
"Я как сломанная марионетка, у которой глаза упали вовнутрь". Эти слова душевнобольного перевешивают все написанные до сих пор труды по самоанализу.
Поскольку боги скрыли от нас “истоки жизни”, Прометей решил их для нас открыть. «В былые времена люди видели, но плохо, слушали, но не понимали... Они совершали поступки, но никогда не размышляли», — говорил он. Однако, хотя Прометей кичился трезвомыслием, он оказался повинным во всех наших несчастьях. Он ставил в упрёк то, что, люди погрузились в первозданную идиллию. Но они жили в согласии со своей природой, девственной по отношению к сознанию. А пробудив в них дух и разлучив их с теми “истоками”, к которым они прежде припадали, он наделил их не блаженством, но проклятием и муками титанизма. Прометей навлёк на людей сознание, загнал их в него, и оно породило у них драму, которая продолжается в каждом из нас и пресечётся лишь вместе с с родом человеческим. Люди СЛУШАЛИ; разве им следовало ПОНИМАТЬ? Но он принудил их к этому, бросив в поток становления, в историю; иначе говоря, изгнав их из вечного настоящего. ОН — подстрекатель бестактностей и преступлений сознания, того убийственного любопытства, что мешает нам пребывать гармонии с миром. Какая разница, виновен Прометей или нет! Он заслужил своё наказание.
Я являюсь самим собой, только находясь выше или ниже себя, только в приступах бешенства или уныния; на обычном моем уровне я просто не знаю, что я существую.
Любое произнесенное слово причиняет мне боль. А ведь как было бы приятно послушать рассуждения цветов о смерти!
Все наши обиды проистекают из того, что, не доросшие до самих себя, мы не смогли с собой соединиться. И вот другим мы этого никогда не прощаем.
Пессимисту приходится каждый день придумывать все новые и новые оправдания своему существованию: он является жертвой "смысла" жизни.
Сарвакармафалатьяга... Когда-то, много лет тому назад, я написал большими буквами это волшебное слово на листе бумаги и приколол на стене у себя в комнате, чтобы весь день созерцать его. Оно провисело несколько месяцев, пока я не снял его, заметив, что все больше поддаюсь его магическому звучанию и все меньше вспоминаю о содержании. Между тем оно означает: безразличие к результату действия, - и важность его такова, что у того, кто по-настоящему проникнется им, не останется больше никаких стремлений, потому что он достигнет единственно стоящей из всех крайностей - абсолютной истины, отменяющей все остальные как пустышки. Впрочем, пуста и она сама, но, в отличие от них, эту пустоту сознает. Еще немного трезвости, еще один шаг к пробуждению - и сделавший его окончательно станет призраком. सर्वकर्मन्फलत्याग (сарвакармафалатьяга) на санскрите означает "сарва" - всё; полноценное; совершенное; "карма" - деяние; причина-следствие; воздаяние; "фала" - результат; "тьяга" - отказ; жертвование; внутренняя свобода от желаний и привязанностей.
Чтобы всерьез возводить подлинную утопию, с убежденностью живописать картину идеального общества, нужна, что ни говорите, известная доза простодушия (то бишь глуповатости). А она колет глаз и рано или поздно начинает раздражать читателя. Единственные нескучные утопии — пародийные. Написанные для игры, ради развлечения или в приступе мизантропии, они либо предвосхищают, либо вызывают в памяти «Путешествия Гулливера», эту Библию разочарованных, квинтэссенцию видений трезвого ума, утопию без надежды. Свифтовские сарказмы лишили жанр невинности, и хорошо, если не уничтожили его вовсе.
Можно ли вообразить мыслящее существо, которое восклицает: "Все для меня теперь лишилось обоснования, ибо я дал определения всем вещам!" И если мы можем такое вообразить, то как разместить его во времени? Мы тем легче выносим то, что нас окружает, чем скорее даем ему имя — и проходим мимо. Но объять вещь при помощи определения, каким бы произвольным оно ни было, — и чем произвольнее, тем это выглядит серьезнее, ибо в таком случае душа опережает познание, — значит отвергнуть вещь, сделать ее неинтересной и ненужной, уничтожить ее. Чем заняться досужему и бездеятельному уму, который приобщается к миру лишь под покровом сна, как не расширением имен вещей, опорожнением этих вещей и заменой их формулами? Потом этот ум осваивает только их обломки; больше никаких ощущений — все в воспоминаниях. Под каждой формулой лежит труп: как живое существо, так и вещь умирает под тем самым предлогом, коему они послужили поводом. Вот он — легкомысленный и скорбный разврат ума. Ум этот растранжирил себя в том, что он назвал по имени и описал. Влюбленный в словеса, он ненавидел тайну тяжелого молчания, делая слова легкими и чистыми; он и сам тоже стал легким и чистым, ибо сбросил отягощавший его груз и от всего очистился. Порочная страсть давать определения превратила его в добровольного убийцу и одновременно в скрытую жертву. Именно так было удалено пятно, которым душа пометила ум и которое еще напоминало ему, что он некогда был жив. «О разложении основ. На кладбище определений»
Когда я оказываюсь без гроша в кармане, я стараюсь мысленно представить себе небо звонкого света, являющееся, согласно японскому буддизму, одним из этапов, которые мудрец должен преодолеть, чтобы суметь превозмочь мир, – и, может быть деньги, добавил бы я.
Чем больше читаешь — а я читаю слишком много! — тем чаще говоришь себе “нет, не то”, а “то самое” опять улетучивается из книг, которые одну за другой поглощает твоя лень. Ведь “то самое” нужно найти в себе, а не вовне. А в себе находишь одну неуверенность да рассуждения по поводу этой неуверенности.
