Медлительной чредой нисходит день осенний, Медлительно крутится желтый лист, И день прозрачно свеж, и воздух дивно чист - Душа не избежит невидимого тленья. Так, каждый день стареется она, И каждый год, как желтый лист кружится, Всё кажется, и помнится, и мнится, Что осень прошлых лет была не так грустна. А.А.Блок, 1900
Сегодня исполняется 120 лет Сергею Есенину! Не жалею, не зову, не плачу, Всё пройдёт, как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный, Я не буду больше молодым. Ты теперь не так уж будешь биться, Сердце, тронутое холодком, И страна берёзового ситца Не заманит шляться босиком. Дух бродяжий! ты всё реже, реже Расшевеливаешь пламень уст О моя утраченная свежесть, Буйство глаз и половодье чувств. Я теперь скупее стал в желаньях, Жизнь моя? иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне. Все мы, все мы в этом мире тленны, Тихо льётся с клёнов листьев медь... Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть.
До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди. До свиданья, друг мой, без руки и слова, Не грусти и не печаль бровей, - В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей. С.А.Есенин, 1925
8 октября 1892 года родилась Марина Ивановна Цветаева. Красною кистью Рябина зажглась. Падали листья. Я родилась. Спорили сотни Колоколов. День был субботний: Иоанн Богослов. Мне и доныне Хочется грызть Жаркой рябины Горькую кисть.
владимиру фомичёву в юности любил умирать, представлял по себе воронку, опаленных друзей, от горя живых едва. а теперь помру - отойду покурить в сторонку. жизнь сойдется за мной без шва. в юности любил побольней: терзают - и ты терзаешь. падал освежеванным в ночь, с бутылкою в кулаке. а как отдал всех бывших жен потихоньку замуж, так ты знаешь, иду теперь налегке. в юности любил быть умней, стыдил бы тебя, невежду, придирался к словам, высмеивал, нес бы чушь. а потом увидел, как мал, и с тех пор ничего не вешу. полюбил учиться. теперь учусь. в юности любил побороться с богом, пока был в силе, объяснить, что ему конкретно не удалось. внук родился - и там меня, наверху, простили. я увидел, как он идет через нас насквозь. я молился, как ты: "дай мне, отче, высокий терем, ремесло и жену, укрепи меня, защити". вместо "дай мне, отче, быть благодарным своим потерям. дай мне всё оставить, чтобы тебя найти". Vera Polozkova
Виктория БЕРГ. "Слушая тишину" Торможение "Я уже подробно объяснял, что торможение, запрещающее убийство или ранение сородича, должно быть наиболее сильным и надежным у тех видов, которые... социально объединены" Конрад Лоренц, "Агрессия" Так нет же – вместо того чтобы пить молоко из глиняной чашки, отщипывая по кусочку хрустящий горячий хлеб, ты молча натягиваешь фланелевую рубашку, колючий свитер под горло и падаешь в тысячу неб, хлопнув закрытой дверью, как будто ударив наотмашь кого-то внутри себя – только бы снова не зарычать. – Чтоб где-то в фонарном созвездьи, остановившись, вспомнить, что вечер отлился в форму забытого дома ключа и быстро тускнеет рядом с остывшей французской булкой. Вернуться по следу так просто, но вряд ли придешь назад – и ты тупо кружишь по клетке скверов и переулков, боясь всепрощения зверя в родных, незнакомых глазах. Полеты безумных Какая-то глупость – искать наудачу и в небо смотреть - в ожидании чуда, и верить - все просто немного иначе, чем нам показалось, ведь проще верблюду пролезть от безделья в игольное ушко, чем вдруг перестроить миры и эпохи, в которых уже куковала кукушка, нам жизнь измеряя на миги и вздохи, в которых мы стольких себя растеряли и стольких любили - во вред ли, во благо? И, может быть, проще без этих сияний, без этих полетов и реющих флагов над башнями хижин, вигвамов и чумов, без боя курантов под ребрами, слева?... Но только смеюсь и с отвагой безумных врываюсь в тебя, как в бездонное небо. Слушая тишину Последовав за стрелкой стрекозы над гребнями нагретой солнцем хвои, вдруг попадёшь в сияющую зыбь, где зной сухой на мёде трав настоян, где крылышки мушиные поджав, качается берёзовое семя – почти застыв, вбирая вязкий жар - в предчувствии грядущих потрясений. Попав в его замедленные сны, почти вплавляясь в алюминий неба, услышишь монотонный гул волны и ветер в кронах. Между сосен бледно блеснёт, играя, моря чешуя - почувствуешь – пронзительно, тревожно – как брызги леденистого огня взлетают ввысь и… падают на кожу, и проникают глубже, расслоив тебя на небеса, стрекоз и вечность, и ты, - не отрываясь от земли, - становишься бездонным, бесконечным… Страница автора в Сети.
Весь мир в тебе, и ты, как мир, един. Со всеми будь, но избегай общин. Их основал когда-то дух, но вот Толпа рабов, отгородясь, бредет За буквой следом, накрепко забыв Про зов свободы и любви порыв. Им не свобода - цепи им нужны. Они свободой порабощены. И, на колени пав, стремятся в плен К тому, кто всех зовет восстать с колен. Знакомы им лишь внешние пути, А дух велит вовнутрь себя войти И в глубине увидеть наконец В едином сердце тысячи сердец. Вот твой предел, твоих стремлений край, Твоей души сияющий Синай. Но здесь замри. Останови полет, Иначе пламя грудь твою прожжет. И, равновесье обретя, вернись К вещам и дням, вдохнув в них ширь и высь. О, твердь души! Нерасторжимость уз! Здесь в смертном теле с вечностью союз И просветленность трезвого ума, Перед которым расступилась тьма! Я только сын Адама, я не бог, Но я достичь своей вершины смог И сквозь земные вещи заглянуть В нетленный блеск, божественную суть. Она одна на всех, и, верен ей, Я поселился в центре всех вещей. Мой дух - всеобщий дух, и красота Моей души в любую вещь влита. О, не зовите мудрецом меня, Пустейший звук бессмысленно бубня. Возьмите ваши звания назад,- Они одну лишь ненависть плодят. Я то, что есть. Я всем глазам открыт, Но только сердце свет мой разглядит. Абу ибн аль-Фарид
Всё тише бьётся море в сушу, В себя уходит вновь волна. Речей я больше и не рушу, Когда не вижу в них и дна. Но ими строится отрада - Смочить и сдвинуть море в дне, Ведь посуху ум телом ходит, Как капля океана в сне. Что наши речи? В обороте Ты видишь всё, как в зеркалах, И поцелуем ты встречаешь, Что возвращается впотьмах. Все речи - только отраженья Воды словесной в суете, Коль остановлено движенье, То никого нет и нигде. Всё ровно в бесприградном штиле И ясно без творенья снов, Но только образ вновь творится От переполненности слов. Безмолвье знаем мы, как ясность, И в нём источник наших реч, И стоит ли "совсем несчастных" Нам от безмолвия стеречь? Пускай бунтуют, негодуют И выражают всё сполна, Пока волнами от сердечья Не прикоснутся знаний дна. Оно волшебно и живое, Но рассказать тому, кто слеп, Идти придётся от покоя, И путь готовит только склеп. В сознанье целом есть отрада, Где ты всегда вернёшься в дом, Но в это чудное мгновенье Забывший верит всё ж с трудом. Ведь дом его - одни лишь речи, А пустота - не человечья. автор: "Джали"мой понимающий друг
Иосиф Бродский - стихи Л. В. Лифшицу Я всегда твердил, что судьба - игра. Что зачем нам рыба, раз есть икра. Что готический стиль победит, как школа, как способность торчать, избежав укола. Я сижу у окна. За окном осина. Я любил немногих. Однако - сильно. Я считал, что лес - только часть полена. Что зачем вся дева, раз есть колено. Что, устав от поднятой веком пыли, русский глаз отдохнет на эстонском шпиле. Я сижу у окна. Я помыл посуду. Я был счастлив здесь, и уже не буду. Я писал, что в лампочке - ужас пола. Что любовь, как акт, лишена глагола. Что не знал Эвклид, что, сходя на конус, вещь обретает не ноль, но Хронос. Я сижу у окна. Вспоминаю юность. Улыбнусь порою, порой отплюнусь. Я сказал, что лист разрушает почку. И что семя, упавши в дурную почву, не дает побега; что луг с поляной есть пример рукоблудья, в Природе данный. Я сижу у окна, обхватив колени, в обществе собственной грузной тени. Моя песня была лишена мотива, но зато ее хором не спеть. Не диво, что в награду мне за такие речи своих ног никто не кладет на плечи. Я сижу у окна в темноте; как скорый, море гремит за волнистой шторой. Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли и дням грядущим я дарю их как опыт борьбы с удушьем. Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи.
Ноябрьские сказы концовка тронула ...Я – человек. Мне чувства словом выражать. Но, как и голуби, могу я промолчать, Да только стаи нет, чтоб выразить без слов Полётом знанья круг, вещающий покров. И, как вороны в смуте, я могу кричать, И это таинство базаром размечать, Оспаривать, смещаться и ворчать, И про жильё, тепло, еду во всю вещать. Что мне милей? Единство сказа от воды, Рассказы правой правды, левой – льва ряды, В страницах странною бывает речь всегда, Но как ещё расскажет о себе вода?(Джаля)
«О, твердь души! Нерасторжимость уз! Здесь в смертном теле с вечностью союз И просветлённость трезвого ума, Перед которым расступилась тьма! Я только сын Адама, я не бог, Но я достичь своей вершины смог И сквозь земные вещи заглянуть В нетленный свет, в божественную суть. Она одна на всех, и, верен ей, Я поселился в центре всех вещей. Мой дух – всеобщий дух, и красота Моей души в любую вещь влита. О, не зовите мудрецом меня, Пустейший звук бессмысленно бубня. Возьмите ваши звания назад, – Они одну лишь ненависть плодят. Я то, что есть. Я всем глазам открыт, Но только сердце свет мой разглядит. Ум груб, неповоротливы слова Для тонкой сути, блещущей едва. Мне нет названий, очертаний нет. Я вне всего, я – дух, а не предмет. И лишь иносказания одни Введут глаза в незримость, в вечность – дни, Нигде и всюду мой незримый храм, Я отдаю приказы всем вещам. И слов моих благоуханный строй Дохнёт на землю вечной красотой. И подчиняясь чреде ночей и утр, Законам дней, сзываю всех вовнутрь, Чтоб ощутить незыблемость основ Под зыбью дней и под тщетою слов. Я в сердцевине мира утверждён. Я сам своя опора и закон. И, перед всеми преклонясь в мольбе, Пою хвалы и гимны сам себе». Омар ибн аль-Фарид "Большая таыйя"
Поэту .. Болота вязкие бессмыслицы певучей покинь, поэт, покинь и в новый день проснись! Напев начни иной - прозрачный и могучий; словами четкими передавать учись оттенки смутные минутных впечатлений, и пусть останутся намеки, полутени в самих созвучиях, и помни - только в них, чтоб созданный тобой по смыслу ясный стих был по гармонии таинственно-тревожный, туманно-трепетный; но рифмою трехсложной, размером ломаным не злоупотребляй. Отчетливость нужна и чистота и сила. Несносен звон пустой, неясность утомила: я слышу новый звук, я вижу новый край... Владимир Набоков
Театр! Чем он так прельщает, В нем умереть иной готов, Как милосердно Бог прощает Артистов, клоунов, шутов. Зачем в святое мы играем, На душу принимая грех, Зачем мы сердце разрываем За деньги, радость, за успех? Зачем кричим, зачем мы плачем, Устраивая карнавал, Кому‑то говорим — удача, Кому‑то говорим — провал. Что за профессия такая? Уйдя со сцены, бывший маг, Домой едва приковыляя, Живет совсем, совсем не так. Не стыдно ль жизнь, судьбу чужую, Нам представлять в своем лице! Я мертв, но видно, что дышу я, Убит и кланяюсь в конце. Но вымысел нас погружает Туда, где прячутся мечты, Иллюзия опережает Всё то, во что не веришь ты. Жизнь коротка, как пьесы читка, Но если веришь, будешь жить, Театр — сладкая попытка Вернуться, что‑то изменить. Остановить на миг мгновенье, Потом увянуть, как цветок, И возродиться вдохновеньем. Играем! Разрешает Бог! Валентин Гафт.
До зари сидел я на утесе, На туман глядел я, недвижимый; Простирался, будто холст бесцветный, Покрывал седой туман окрестность. Вдруг подходит незнакомый мальчик. "Что сидишь ты,- говорит мне,- праздный? Что глядишь на этот холст бесцветный, Или ты навек утратил жажду Бодрой кистью вызывать картины?" На него взглянул я и помыслил: "Ныне уж учить и дети стали!" "Брось тоску,- сказал он,- лень и скуку! Или с ними в чем успеть мечтаешь?- Посмотри, что здесь я нарисую; Перейми, мой друг, мои картины!" Тут он поднял пальчик, алый пальчик, Схожий цветом с юной, свежей розой: Им он водит по ковру тумана, Им он пишет на холсте бесцветном. Сверху пишет ясный образ солнца И слепит мой взор его сияньем, И лучи сквозь облака проводит, И огнем края их обливает; Он рисует зыбкие вершины Леса, напоенного росою; Протянув прелестный ряд пригорков, Не забыл он и воды сребристой; В даль он пролил светлый ручеечек, И, казалось, в нем сверкали блески, В нем струи кипели, будто жемчуг. Вдруг цветочки всюду распустились: Берег ими, дол, холмы пестреют, В них багрец, лазурь и злато блещут; Дерн под ними светит изумрудом, Горы бледной сединой оделись, Свод небес подъялся васильковый... Весь дрожал я - и, восторга полный, На творца смотрел и на картину. "Не совсем дурной я живописец,- Молвил он,- признайся же, приятель! Подожди: конец венчает дело". Вот он снова нежною ручонкой Возле леса рисовать принялся: Губки закусил, трудился долго, Улыбался и чертил и думал. Я взглянул,- и что же вдруг увидел? Возле рощи милая пастушка: Лик прелестный, грудь под снежной дымкой; Стройный стан, живые щечки с ямкой; Щечки те под прядью темных кудрей Отражали сладостный румянец, Отражали пальчик живописца. "Мальчик! мальчик!- я тогда воскликнул,- Так писать, скажи, где научился?"- Восклицанья продолжать хотел я; Но зефир повеял вдруг и, тронув Рощу и подернув рябью воду, Быстрый, заклубил покров пастушки,- И тогда (о, как я изумился!) Вдруг пастушка поднимает ножку, Вдруг пошла и близится к утесу, Где сидел я и со мной проказник! Что же тут, когда все всколебалось - Роща и ручей, цветы и ножка, Дымка, кудри, покрывало милой? Други, верьте, что и я не пробыл На скале один скалой недвижной! В.К. Кюхельбекер.
САКЬЯ-МУНИ По горам, среди ущелий темных, Где ревел осенний ураган, Шла в лесу толпа бродяг бездомных К водам Ганга из далеких стран. Под лохмотьями худое тело От дождя и ветра посинело. Уж они не видели два дня Ни приютной кровли, ни огня. Меж дерев во мраке непогоды Что-то там мелькнуло на пути; Это храм, - они вошли под своды, Чтобы в нем убежище найти. Перед ними на высоком троне - Сакья-Муни, каменный гигант. У него в порфировой короне - Исполинский чудный бриллиант. Говорит один из нищих: "Братья, Ночь темна, никто не видит нас, Много хлеба, серебра и платья Нам дадут за дорогой алмаз. Он не нужен Будде: светят краше У него, царя небесных сил, Груды бриллиантовых светил В ясном небе, как в лазурной чаше..." Подан знак, и вот уж по земле Воры тихо крадутся во мгле. Но когда дотронуться к святыне Трепетной рукой они хотят - Вихрь, огонь и громовой раскат, Повторенный откликом в пустыне, Далеко откинул их назад. И от страха всё окаменело, Лишь один - спокойно-величав - Из толпы вперед выходит смело, Говорит он богу: "Ты неправ! Или нам жрецы твои солгали, Что ты кроток, милостив и благ, Что ты любишь утолять печали И, как солнце, побеждаешь мрак? Нет, ты мстишь нам за ничтожный камень, Нам, в пыли простертым пред тобой, - Но, как ты, с бессмертною душой! Что за подвиг сыпать гром и пламень Над бессильной, жалкою толпой, О, стыдись, стыдись, владыка неба, Ты воспрянул - грозен и могуч, - Чтоб отнять у нищих корку хлеба! Царь царей, сверкай из темных туч, Грянь в безумца огненной стрелою, - Я стою как равный пред тобою И, высоко голову подняв, Говорю пред небом и землею: "Самодержец мира, ты неправ!"" Он умолк, и чудо совершилось: Чтобы снять алмаз они могли, Изваянье Будды преклонилось Головой венчанной до земли, - На коленях, кроткий и смиренный, Пред толпою нищих царь вселенной, Бог, великий бог, - лежал в пыли! Д.С.Мережковский пророк20вв
Всё не ладится в этой квартире… Все не ладится в этой квартире, В этом городе, в этой стране, В этом блеклом, развинченном мире, И печальней всего, что во мне. Мир ли сбился с орбиты сначала, Я ли в собственном бьюсь тупике — Все, что некогда мне отвечало, Говорит на чужом языке. Или это присуще свободе — Мяться, биться, блуждать наугад? То ли я во вселенском разброде, То ли космос в мое виноват. То ли я у предела земного, То ли мир переходит черту. То ли воздух горчит. То ли слово. То ли попросту горечь во рту.
У меня в Трианоне деревьев подстрижены кроны, будет ночь - будет бал: королевское наше житье. Но я чувствую кожей, моей ты робеешь короны. Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю ее. Я корону сниму, но сначала сними остальное: мои туфли, подвязки, чулки, кружева, кружева... Поскорее, родной! Скоро утро настанет стальное и потребует хлеба, и смелют меня жернова. Но должно же меж ночью и утром быть что-нибудь третье, но должно ж между жизнью и смертью быть что-то еще... Я корону сниму, как бродяга снимает отрепья, и мне станет теплее, тепло, горячо, горячо.. Впрочем, стой...Ничего мы уже не успеем с тобою... Вот идет мой народ - и я чувствую боль в волосах, потому что короны снимают всегда с головою. Так что я без всего буду ждать тебя на небесах. стихи Инны Кабыш
Папе в апреле 80. Прислал мне сегодня свое последнее стихотворение. Звучит во мне целый день. Об этом же ВОСЬМИДЕСЯТИЛЕТИЕ Двери были закрыты, но щель пламенела, пока я в чулане метался туда и сюда среди хлама и пыли. Восемь десятилетий, как восемь ног паука, малую тушку мою сквозь эту щель протащили. Стою на пригорке - король не горы, но холма, как пожаром, простором охвачен, который впервые открыл я. Замолкли кузнечики. Сладкая, словно халва, трава подо мной расправляет могучие крылья. На мягком ковре мимо теплых камней и цветов лечу, как во сне в нарушенье законов и правил, и словом, и делом, и телом коснуться готов того, кто меня в путешествие это отправил.
Я в мысль глухую о себе Ложусь, как в гипсовую маску. И это - смерть; застыть в судьбе, В судьбе - формовщика повязке. Вот слепок. Горько разрешен Я этой думою о жизни. Мысль о себе - как капюшон, Чернеет на весне капризной 1909 Борис Пастернак
