Помни о смерти

ПАМЯТЬ СМЕРТНАЯ

С моим зачатием написывался внутри меня закон разрушения: на каждый вновь образующийся член смерть накладывала свое грозное клеймо, говоря: он мой. Цепь дней моих есть цепь больших или меньших страданий, каждый новый день моей жизни есть новый шаг, приближающий меня к истлению. Приходят болезни, и трепещущее сердце вопрошает их: предвестники ли вы только моей кончины или уже дана вам власть разлучить тело от души разлукой горестной и страшной? Иногда умственное мое око, развлеченное суетой, оставляет созерцание моей печальной участи, но едва встретится какое-либо внезапное скорбное приключение, опять быстро притекает к моему любимому поучению, как младенец к сосцам матерним, – к поучению о смерти, ибо в истинной печали сокрыто истинное утешение, и благоразумное памятование смерти расторгает смертные узы (прп. Макарий, 20).

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

* * *
Для возбуждения нашего нерадения и это приводить себе на память нужно всегда, что мы смертны, жизнь наша весьма скоропреходяща и неизвестностью смертного часа очень опасна, ибо хотя и известно знаем, что умрем, но не знаем, когда умрем: сегодня ли или завтра, рано ли или поздно, в день ли или в ночь. Эта судьба каждого человека совсем неизвестна, когда кого посечет смертная коса и в каком устроении обрящет: готового ли благими делами или неготового и злыми преисполненного. В чем застанет кого, в том и перед Богом на суд представит, и от дел своих всяк или прославится, или постыдится. И никто нам в часе оном смертном не поможет, только с Богом добрые дела (прп. Моисей, 20).

* * *
Не только старые, но и юные умирают. А посему и мы не должны беспечальными быть, но опасаться, чтобы смерть и в нашу келью когда не пожаловала нежданная. Потому будем молиться и бдеть, ибо блажен раб тот и блаженна раба та, коих смерть обрящет бдящими, недостойны же и окаянны те, кого обрящет унывающими и погруженными в нерадение (как в сон) о спасении своей бедной души (прп. Антоний, 20).

* * *
Смерть – всему конец. K этому концу нам надо сводить все счеты наши и расчеты. В таком случае, т.е. если будем помнить во всяком затруднительном положении о конце этого отчета, то можем избавляться от излишних забот и от чрезмерных скорбей, вернее, огорчений душевных (прп. Амвросий, 1).

* * *
Старайся сокрушать свое сердце памятью внезапной смерти. Вот как случилось у нас. Один иеромонах умер на праздник Рождества Христова. Все служащие, т.е. иеродиаконы и иеромонахи, в два часа дня ходили поздравлять отца архимандрита. Пили чай и прочее утешение праздничное, затем были все у нас в Скиту, тоже угощение. Ушли из Скита часа в три с половиной. А в четыре часа уже не стало одного иеромонаха. Никак нельзя было подумать, что он через час умрет. Паралич пал на сердце, и омертвело. Он, конечно, милости Божией не лишился, ибо ездил за послушание в село служить, т.е., значит, приобщался Святых Таин в день трехдневной Пасхи, но живущим то назидательный и даже выше урок. Так и ты говори себе: «Бедная Магдалина, а ну-ка твою душу поймут в ночь сию. Куда пойдешь?» (прп. Иосиф, 19)

Оптинские старцы

Смерть

Кришнамурти.Дж

Теперь постараемся разобраться в вопросе смерти, которая для большинства людей является огромной проблемой. Вы знаете смерть – она всегда рядом с вами. Можно ли подойти к ней целостно, чтобы вы не создали этой проблемы вообще? Для того, чтобы подойти к ней таким образом, всякая вера, надежда, всякий страх по отношению к ней должны прекратиться. Ибо иначе вы подойдете к этому необычайному явлению с умозаключением, представлением, заранее имеющейся тревогой, и, таким образом, ваш подход будет связан со временем.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Время – это интервал, промежуток между наблюдающим и наблюдаемым. Это значит, что наблюдающий, которым являетесь вы, боится встретить то, что называется смертью. Вы не знаете, что это такое. У вас имеются всякого рода надежды, теории относительно нее; вы верите в перевоплощение, или воскресение, или в нечто, именуемое душой, атманом, духовной сущностью, которая пребывает вне времени и которую вы называете по‑разному; но выяснили ли вы для себя вопрос существования души? Или это идея, которую вам внушили? Существует ли что‑либо постоянное, продолжающееся за пределами мысли? Если мысль может об этом думать, значит это находится в сфере мышления и, следовательно не может быть постоянным. В сфере мышления нет ничего постоянного. Чрезвычайно важно осознать это, ибо только тогда вы будете свободны видеть, а в этой свободе – великая радость.

Вы не можете испытывать страх перед неизвестным, так как вы не знаете, что оно такое, и, следовательно, нет того, чего вам надо бояться. Смерть – это слово, а слово, образ – это то, что вызывает страх. Итак, можете ли вы смотреть на смерть без образа смерти? Пока существует образ, представление, из которого возникает мысль, эта мысль должна всегда порождать страх. Тогда вы или стараетесь страх смерти побороть рассудком и сопротивляться неизбежному, или придумываете бесчисленные верования, чтобы защитить себя от страха смерти. Таким образом, создается брешь, интервал между вами и тем, чего вы боитесь. В этом пространственно‑временном интервале должен существовать конфликт, который есть страх, тревога и жалость к себе. Мысль, порождающая страх смерти, говорит: «Давай отсрочим ее, давай избежим ее, будем держать ее как можно дальше, не будем думать о ней», – но вы о ней думаете. Когда вы говорите: «Я не буду о ней думать», вы уже думаете, как ее избежать. Вы боитесь смерти, потому что хотите ее отсрочить.

Мы отделили жизнь от умирания, и этот интервал между жизнью и умиранием есть страх. Этот интервал, это время создано страхом. Жизнь – это наши каждодневные муки, обиды, печали, смятения со случайными проблесками, когда мы, как в раскрывающееся окно, видим полное красоты море. Вот что мы называем жизнью, и мы боимся умереть, что означало бы прекратить эти страдания. Мы готовы цепляться за известное, чтобы не оказаться лицом к лицу с неизвестным. Известное – это наш дом: наша обстановка, наша семья, наш характер, наша работа, наши знания, наши слова, наше одиночество, наши боги, – все то мелкое, что образует нескончаемый круговорот в самом себе со своим собственным ограниченным шаблоном полного горечи существования.

Мы думаем, что жизнь протекает всегда в настоящем и что смерть – нечто такое, что ожидает нас в отдаленном времени. Но мы никогда не задавали себе вопрос, является ли эта борьба каждодневной жизни жизнью вообще. Мы хотим знать истину о перевоплощении. Мы хотим получить доказательства, что наша душа будет продолжать жить; мы прислушиваемся к утверждению ясновидящей и выводам из психологических исследований, но мы никогда не спрашиваем, как жить, жить с восторгом, очарованием каждый день. Мы примирились с жизнью, какая она есть, со всей ее болью и отчаянием, мы к ней привыкли и думаем о смерти как о чем‑то, чего надо стараться избежать. Но смерть – нечто такое же необычайное, как и жизнь, если мы знаем, как жить, Вы не можете жить без умирания. Вы не можете жить, если вы не умираете психологически каждую минуту. Это не интеллектуальный парадокс. Чтобы жить полно, целостно, в каждом дне открывая все новую и новую прелесть, нужно умирать для всего вчерашнего; если этого нет, вы живете механически, а механический ум никогда не сможет узнать, что такое любовь или что такое свобода.

Большинство из нас боится умирания, потому что мы не знаем, что значит жить, мы не знаем, как жить, и поэтому не знаем, как умирать. До тех пор, пока мы испытываем страх перед жизнью, мы будем бояться смерти. Человек, который не боится жизни, не страшится и полной беззащитности, ибо он понимает, что внутренне, психологически никакой защищенности не существует. Когда нет уверенности в безопасности, имеет место нескончаемое движение, и тогда жизнь и смерть – одно и то же. Человек, живущий без конфликта, живущий в красоте и любви, не боится смерти, так как любить – значит умирать. Если вы умираете для всего, что вы знаете, включая вашу семью, ваши воспоминания, все, что вы чувствовали, тогда смерть – очищающий, обновляющий процесс; тогда смерть приносит чистоту, невинность, и только невинные, чистые люди обладают страстью, а не те, которые верят и хотят выяснить, что же произойдет после смерти. Для того, чтобы действительно выяснить, что произойдет после, когда вы умрете, вы должны умереть. Вы должны умереть не физически, но психологически, внутренне умереть для всего, чем вы дорожите и что вас огорчало. Если вы умрете хотя бы для вашего одного удовольствия, самого малого или самого большого, умрете естественно, без какого‑либо усилия или аргументации, вы будете знать, что значит умирать. Умирать – значит иметь ум совершенно пустой от своего собственного содержания, от своих повседневных стремлений, удовольствий и мук. Смерть – это обновление, мутация, в которой мысль совершенно не функционирует, так как мысль есть старое. Когда приходит смерть, возникает нечто совершенно новое. Свобода от известного есть смерть. И только тогда вы живете.

Бессмысленность личных желаний перед лицом смерти

Зайдите на кладбище и подумайте о желаниях и личных стремлениях тех людей, что похоронены там. Чего они теперь стоят? Столько же стоят и ваши.

Представьте где-нибудь там и свою могилу и задумайтесь над ней: насколько важны ваши стремления и достижения? Чего они стоят? Стоят ли они вообще времени, отпущенного на жизнь, или его можно использовать с большей пользой? Ведь все ваши обретения останутся здесь, на кладбище. Даже память о них не останется вам. Это нужно очень глубоко осознать, не отмахиваться от смерти.

Это означает взросление, это означает начало проявления мудрости. Обязательно сходите на кладбище и поразмышляйте о бренности вашего бытия. Об этом нужно размышлять сейчас, а не когда «жареный петух клюнет». Не забывайте о смерти никогда, всегда ощущайте её «за спиной», потому что в свете её осознания все ваши желания и стремления потеряют смысл, вы перестанете гоняться за «мыльными пузырями». Этим вы сильно ослабите хватку личности, потому что она как раз и состоит из всех ваших стремлений и желаний.

Ослабление хватки личности, отказ от желаний и личных стремлений – это не предписание к практике, а результат осознания бессмысленности всех личных достижений, результат осознания бренности бытия личности, возможности её смерти в любой момент.

В свете осознания смерти личности любые её мнения также теряют смысл. Какая сейчас разница, какие личные мнения имел человек, закопанный под могильным камнем? Если при возникновении любого желания, стремления или мнения вспоминать свою будущую могилку, то они сразу теряют смысл, отпадают. А без них нет и личности, ведь именно из мнений, желаний, стремлений и достижений как раз и «сделаны» наши личности.

Вы же понимаете, что человек, которым вы себя ошибочно считаете, не будет жить вечно? Не прячьтесь от этого понимания, наоборот, используйте его максимально! Оно поможет вам избавиться от всех иллюзий на свой счёт и ослабит хватку личности. Индивидуальные качества останутся, пока живо тело, а вот ощущение своей обособленности исчезнет.

Ваше «я» (самосознание) ни от чего не обособлено! Только став ничем и ничего себе не присваивая, ни заслуг, ни вины, ни достижений, вы ощутите единство с Брахманом, которое и есть просветление. Только когда я забываю о себе, только когда я ничто, «пыль на дороге», только тогда есть единство меня и Божественной Сущности, только тогда я ощущаю, что я «за пазухой у Бога».

Из книги "К вопросам о самореализации, или что такое просветление"

Смерть — это ваш единственный истинный друг

Смерть это ключ к жизни. Смерть определяет жизнь, придаёт ей форму, значение и контекст. Без ясного и честного отношения к нашей смертности мы живём, постоянно скрючившись в неуклюжей духовной позе, в густом сером тумане, создающем адскую иллюзию жизни, которая растягивается бесконечно во всех направлениях.

Мы гомогенизировали свою жизнь, спрятав стороны, которые нас пугают, и таким образом исключив из жизни всю её неотложность. Мы вынули смерть из жизни, и это позволило нам жить неосознанно. Смерть никуда не ушла, конечно, мы просто отвернулись от неё, притворились, что её нет. Если мы хотим пробудиться – и это очень большое если – тогда мы должны принять смерть обратно в свою жизнь. Смерть это наш персональный дзен мастер, наш источник силы, наш путь к ясности, но мы должны перестать убегать от неё в слепой панике. Нам нужно лишь остановиться и обернуться – и вот она, на расстоянии в пару дюймов, глядит немигающим взором, и палец её каждый миг готов опуститься. Этот палец – единственная истинная вещь в царстве сна, и он, без сомнения, когда-нибудь опустится.

Осознавание смерти это универсальная духовная практика. То, что мы ищем в книгах и журналах, в учениях и учителях, в древних культурах и чужих землях, всё это время дышало прямо нам в шею. Это не просто ещё одна поднимающая настроение духовная техника, с которой вы позабавляетесь пару недель и будете обвинять самого себя, что она не сработала. Смерть всегда срабатывает. Смерть — это ваш единственный истинный друг, который никогда не покинет вас, и которого никто у вас не отнимет. Она искромсает всякую ложь, поднимет на смех любую веру, сведёт на нет любую суету, и доведёт эго до абсурда. Она сидит рядом с вами прямо сейчас. Если вы хотите что-либо узнать, спросите её. Смерть никогда не лжёт.

Джед МакКенна

БЕЗ ПЯТИ МИНУТ ТРУПЫ

Здравствуй, живой, ты — без пяти минут мёртвый! Мы все без пяти минут трупы. Жизнь стремительно иссякает, а для вечности она и вовсе краткий миг. Один вдох, один выдох. Осознание смерти, постоянное ощущение неминуемого, и отсутствие знания о том, когда она тронет за плечо, позволяют прямо сейчас осознать себя трупом. Города наши, как кладбища для жития тех, кто без пяти минут мёртвые, в которых постоянно культивируется жизнь. Полумёртвые непременно хотят жить, поэтому выдумывают ценности жизни. Но всё, что кроется за этими ценностями, превозносящими рождение, творение, красоту, любовь — умрёт. Кто-то скажет, что они полезны, кто-то, что бесполезны, но что они для вечности: эстафета иллюзий полумёртвых людей перед своим исчезновением?

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

На этом кладбище искусственного людского мира один полумёртвый мнит себя важнее другого полумёртвого. Полумёртвые хотят найти лучшее место под Солнцем для своей плоти, в которой без пяти минут поселятся черви. Но пока тела ещё двигаются, психику полумёртвых поедают черви предрассудков, сугубо эгоистического и антропоцентрического подхода к жизни, не оправданного ничем. Черви пороков, невежества, деструктивных программ и установок, тоталитарных идеологий и верований, ослепляющих иллюзий, тюремных норм и шаблонов. Куда бы полумёртвые ни шли, куда бы ни ездили — никуда они не идут, не едут. Лишь неосознанно суетятся на земле, которую из блаженного сада превращают в выжженное поле экспериментов. Полумёртвый эксплуатирует полумёртвого, чтобы давиться плотскими «прелестями жизни». Полумёртвый ненавидит, давит, убивает себе подобных, объясняя свои поступки очередными благими галлюцинациями. Играет в примитивные игры. Бежит по головам, чтобы упасть в могилу, оставив всё, чем «обладал».
Слышишь, живой, без пяти минут мёртвый, у тебя есть только твои пять минут осознанности и взгляда в собственную смерть. Пять минут танца на краю могилы. Пять минут глубинного самоосознания. Так пляши свой последний танец жизни, что всегда на грани смерти. Жизни, что не уподобилась людскому разложению. Прокричи свой истошный вопль отчаяния и непримиримости с реальностью вместо культивирования людских галлюцинаций, рождаемых за пять минут до гниения. Вбери в себя всё, что тебе хочется, чтобы всё это отпустить и оставить. Как первый вдох для последнего выдоха. Запусти руки в прах, ведь только прах тебе доступен. Покрой им своё лицо, и посмотри во Вселенную, что потусторонней Бездной стоит за каждой крупинкой земли твоей могилы. Могилы, в которой ты родился, и в которой ты умрёшь. У тебя есть пять минут свободной воли, торжества твоих лучших качеств, пять минут самовыражения, исследования, единения, пять минут пробуждения перед прыжком в неизвестность.
Не время цепляться за полумёртвых, и уж тем более за грёзы, порождаемые умом, не желающим принять собственную смерть. Вот же мы, вот же наша жизнь, вот наши актуальные занятия, вот наш постоянный взгляд в будущее, и переосмысление прошлого. Мы очень привыкли к земной жизни, словно она будет всегда. Становясь на позицию самой смерти, смотришь на себя её пустыми глазницами, и понимаешь, что, много ли, мало, ты себя любишь, но ты вынужден исчезнуть и сгнить самым отвратительным образом, который уравнивает всех. Привыкнуть к мысли о своей смертности — не значит глубоко осознать смерть. Осознать смерть — значит осознать неотвратимое расставание с самим собой и теми, кто смог быть рядом. Дико быть живым, смеяться, вынашивать планы, творить, познавать, умиляться, любить, плакать, ощущать неповторимый мир, но при этом доподлинно знать, что самым жёстким образом обречён на отключение от себя, от жизни, как кукла, которая ещё и не знает когда и как это может произойти.
Полумёртвые находятся в постоянном отрицании смерти. Они откладывают её на потом, и мысли о ней на потом. Всегда на потом, потому что очень привязаны к себе, и к жизни, какой бы она ни была. Им хочется отодвинуть смерть, расширив пространство жизни. А она просто случается. Внезапно, потому что разум не ждёт её так, как смерти может ждать жертва на гильотине, которой вот-вот отрубят голову. Сколько бы о ней ни думали. Пока не нагрянут те самые секунды агонии.
Так возьми свои кости, живой, без пяти минут мёртвый, и бей ими в колокол смерти, чтобы пробудить спящих для их последнего танца. Последнего макабра, последней пляски смерти! Самого безумного движения на этой планете. Возьми свои кости, издай сквозь них последний гул — отклик от всего живого для Вечности, что породила нас и холодом окутала рассудок. Возьми свои кости и продырявь своё бренное тело, чтобы горячая кровь согрела его в предсмертный час. Оставшимися костями спляши, чтобы втыкались они в сырую от наших слёз горя и радости землю. За секунду до смерти, живой, вырви своё сердце из груди и брось его со всей силы — за пределы Млечного Пути. И пусть оно летит за всевозможные пределы, о которых мы мечтали. Пусть почувствует всё то, что почувствовать мы бы хотели. Пусть достигнет невозможного, которым мы, живые, горели.

Автор: Леонид Арчегениус

ПАМЯТОВАНИЕ О СМЕРТИ

На определённом этапе практика памятования о смерти в повседневности становится немного наскучившей приторной идеей, почти не имеющей силы. В этом случае, если вокруг вас не умирают близкие люди, и вы почти не бываете на кладбище — стоит посетить это место, чтобы обновить ощущения. Памятовать о смерти на кладбище, особенно на мрачном российском, это не то, что памятовать об этом в обыденности. Осознание становится намного глубже и сильнее.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Ещё неизвестно что можно там встретить. Однажды я видел там умирающую собаку, оказавшуюся в «капкане» непреодолимых обстоятельств. И это стало для меня более шокирующим впечатлением, чем само жуткое кладбище. Собака, время и неминуемая погибель. Травмирующее впечатление. Именно такие аспекты реальности многие люди обычно игнорируют, пребывая в иллюзиях о добром и хорошем мире.

Мировосприятие, напитавшееся от атмосферы кладбищенского измерения, можно переносить в повседневность. Жизнь и смерть сливаются воедино. Видишь окружающих людей, как живых мертвецов, будто бы смотрящих на тебя потускневшими глазами со своих будущих могильных плит. На самом деле, все, кого мы не знаем, кто не входит с нами в контакт — в каком-то смысле мертвы для нас, потому что мы не знаем их, и никогда не узнаем, не дотронемся до их жизни. Они что живые, что мёртвые, так как никакого прямого отношения к нам не имеют.

Часто кладбища находятся прямо в городе, а не на его окраине, но когда выходишь из них в сам город, то понимаешь, что общественное сознание вытесняет измерение мёртвых, как и тему смерти из пространства живых. В пространстве живых принято изолировать всякого рода мертвечину. И даже разного рода памятники погибшим в боевых конфликтах не несут в себе силы смерти. Подлинное ощущение атмосферы смерти утрачивается из-за общественного заезженного ритуализма. Два разных мира — до тех пор, пока не случится смертоносное происшествие, которое уже не упрятать от глаз общества так быстро, как это обычно делается.

Есть и другие примеры, наводящие на мысль о смерти. Я бы назвал их ликами смерти и разрушения, разрывающими обыденный поток ума. В частности, врезался в память образ одной девочки, которую я мог наблюдать в неврологическом отделении больницы. Точного диагноза я не знаю, но по разговорам я понял, что у девочки с рождения серьёзные проблемы с сосудами и кровоснабжением мозга. Она не могла ни сидеть, ни стоять, ни ходить нормально. Головокружение, тошнота, нарушение координации движений, общее неудовлетворительное состояние. Девушка всё время находилась возле своей заботливой мамы. Из бесед, которые я невольно слышал, я понял, что девочка обречена вот так вот «жить».

Для меня это всегда болезненные, но отрезвляющие наблюдения. В них есть глубина ощущения бытия, глубина сравнения. На фоне чужих мучений, когда у человека нет нормальной жизни, нет будущего, кроме как постоянного страдания и агонии — та часть мира, которая в здоровом состоянии не находит в жизни ничего, кроме плотских развлечений, тупого веселья, деградации, алкоголя и наркотиков до рвоты и посинения, и прочего беснования, видится такой мерзкой и глупой. Если бы люди чаще обращались к таким живым примерам боли и невозможности жить полноценной жизнью, которую другие воспринимают как поле для воплощения собственного идиотизма — мир мог бы быть другим. Меня лично трогают такие примеры другой жизни рядом, которая не есть какая-то отдельная реальность, а всё та же самая общая действительность, в которой сосуществуют разные примеры экзистенции и разная степень касания смерти.

Автор: Leonid Archgenius

Память смертная и ея плоды

Храните память Божию и память смертную. От них страх Божий будет в силе. От страха – внимание к себе и всем делам своим, мыслям и чувствам. От сего трезвенная благоговейная жизнь. От сей – страстей подавление. От сего – чистота. От чистоты – с Богом пребывание, не мыслями только, но и чувствами.

Трудитесь. Труд все преодолевает с Божией помощию.

27 декабря 1888 г.

Память смертная

Для начала я хотел бы попытаться рассеять отношение к смерти, которое выработалось у современного человека: страх, отвержение, чувство, будто смерть - худшее, что может с нами произойти, и надо всеми силами стремиться выжить, даже если выживание очень мало напоминает настоящую жизнь.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

В древности, когда христиане были ближе и к своим языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во Христе и через Него Живого Бога, о смерти говорили как о рождении в вечную жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную; вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый, есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически, жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти? Не таково было ощущение христиан в древности. Они воспринимали смерть как решающий момент, когда окончится время делания на земле, и, значит, надо торопиться; надо спешить совершить на земле все, что в наших силах. А целью жизни, особенно в понимании духовных наставников, было - стать той подлинной личностью, какой мы были задуманы Богом, в меру сил приблизиться к тому, что апостол Павел называет полнотой роста Христова, стать - возможно совершеннее неискаженным образом Божиим.

Апостол Павел в одном из Посланий говорит, что мы должны дорожить временем, потому что дни лукавы. И действительно, разве не обманывает нас время? Разве не проводим мы дни своей жизни так, будто наскоро, небрежно пишем черновик жизни, который когда-то перепишем начисто; будто мы только собираемся строить, только копим все то, что позднее составит красоту, гармонию и смысл? Мы живем так из года в год, не делая в полноте, до конца, в совершенстве то, что могли бы сделать, потому что "еще есть время": это мы докончим позднее; это можно сделать потом; когда-нибудь мы напишем чистовик. Годы проходят, мы ничего не делаем, - не только потому, что приходит смерть и пожинает нас, но и потому, что на каждом этапе жизни мы становимся неспособными к тому, что могли сделать прежде. В зрелые годы мы не можем осуществить прекрасную и полную содержания юность, и в старости мы не можем явить Богу и миру то, чем мы могли быть в годы зрелости. Есть время для всякой вещи, но когда время ушло, какие-то вещи уже осуществить невозможно.

Я не раз цитировал слова Виктора Гюго, который говорит, что есть огонь в глазах юноши и должен быть свет в глазах старика. Яркое горение затухает, наступает время светить, но когда настало время быть светом, уже невозможно сделать то, что могло быть сделано в дни горения. Дни лукавы, время обманчиво. И когда говорится, что мы должны помнить смерть, это говорится не для того, чтобы мы боялись жизни; это говорится для того, чтобы мы жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, если бы мы сознавали, что каждый миг - единственный для нас, и каждый момент, каждый миг нашей жизни должен быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой. И когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду внешний успех или его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание, способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент.

Антоний Сурожский

Антоний Сурожский (продолжение)...

Личные воспоминания: смерть матери

Моя мать три года умирала от рака. Ее оперировали - и неуспешно. Доктор сообщил мне это и добавил: "Но, конечно, вы ничего не скажете своей матери". Я ответил: "Конечно, скажу", И сказал.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Помню, я пришел к ней и сказал, что доктор звонил и сообщил, что операция не удалась. Мы помолчали, а потом моя мать сказала: "Значит, я умру". И я ответил: "Да". И затем мы остались вместе в полном молчании, общаясь без слов. Мне кажется, мы ничего не "обдумывали". Мы стояли перед лицом чего-то, что вошло в жизнь и все в ней перевернуло. Это не был призрак, это не было зло, ужас. Это было нечто окончательное, что нам предстояло встретить, еще не зная, чем оно скажется. Мы оставались вместе и молча так долго, как того требовали наши чувства. А затем жизнь пошла дальше.

Но в результате случились две вещи. Одна - то, что ни в какой момент моя мать или я сам не были замурованы в ложь, не должны были играть, не остались без помощи. Никогда мне не требовалось входить в комнату матери с улыбкой, в которой была бы ложь, или с неправдивыми словами. Ни в какой момент нам не пришлось притворяться, будто жизнь побеждает, будто смерть, болезнь отступает, будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба мы знаем, что это неправда. Ни в какой момент мы не были лишены взаимной поддержки. Были моменты, когда моя мать чувствовала, что нуждается в помощи; тогда она звала, я приходил, и мы разговаривали о ее смерти, о моем одиночестве. Она глубоко любила жизнь. За несколько дней до смерти она сказала, что готова была бы страдать еще 150 лет, лишь бы жить. Она любила красоту наступавшей весны; она дорожила нашими отношениями. Она тосковала о нашей разлуке: Oh, for the touch of a vanished hand and the sound of a voice that is still...(О, хоть руки прикосновенье! О, хоть услышать голос смолкший...(Теннисон).

Порой, в другие моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я приходил, и мы разговаривали об этом, и мать поддерживала меня и утешала о своей смерти. Наши отношения были глубоки и истинны, в них не было лжи, и поэтому они могли вместить всю правду до глубины.

И кроме того, была еще одна сторона, которую я уже упоминал. Потому что смерть стояла рядом, потому что смерть могла прийти в любой миг, и тогда поздно будет что-либо исправить, - все должно было в любой миг выражать как можно совершеннее и полнее благоговение и любовь, которыми были полны наши отношения. Только смерть может наполнить величием и смыслом все, что кажется как будто мелким и незначительным. Как ты подашь чашку чаю на подносе, каким движением поправишь подушки за спиной больного, как звучит твой голос, - все это может стать выражением глубины отношений. Если прозвучала ложная нота, если трещина появилась, если что-то не ладно, это должно быть исправлено немедленно, потому что есть несомненная уверенность, что позднее может оказаться слишком поздно. И это опять-таки ставит нас перед лицом правды жизни с такой остротой и ясностью, каких не может дать ничто другое.

Марк Аврелий "Наедине с собой. Размышления"

Пойми не только то, что жизнь убывает с каждым днем и остается все меньшая ее доля, но и то, что при очень долгой жизни не всегда сохраняется сила мысли для понимания происходящего и постижения дел божеских и человеческих.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Если человек тупеет, это не отражается на его дыхании, пищеварении, воображении, желаниях и тому подобном. Но слабеет власть над самим собой. Он уже не понимает своих обязанностей, не способен разобраться в окружающем и не может дать себе отчет в том, что уж лучше расстаться с такой жизнью. Все это требует твердого разума, который уже потерян безвозвратно. Итак, нужно торопиться не только потому, что мы все ближе подходим к смерти, но и потому, что еще при жизни нас подстерегает потеря способности правильного понимания и наблюдения вещей...

Гиппократ, исцелив множество болезней, сам заболел и умер. Халдеи предсказали многим смерть, а затем и их самих судьба настигла. Александр, Помпеи, Гай Цезарь, разрушив дотла столько городов и умертвив в боях десятки тысяч всадников и пехотинцев, в конце концов и сами расстались с жизнью. Гераклит, столько рассуждавший о всемирном пожаре, умер от водянки; не помог ему и коровий помет, которым он был намазан. Демокрита заели паразиты, Сократа убили тоже своего рода паразиты. Но какой вывод из всего этого? Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани: пора слезать...

Не расточай остатка жизни на мысли о других, если только дело не идет о чем-либо общеполезном. Ведь раздумывая о том, кто что делает и ради чего он это делает, кто что говорит, замышляет и предпринимает, ты упускаешь другое дело: все подобное отвлекает от забот о собственном руководящем начале. Надлежит удалять из своих представлений все бесцельное и праздное, а в особенности все, внушаемое любопытством и злобой. Следует приучать себя только к таким мыслям, относительно которых на внезапный вопрос: "О чем ты теперь думаешь?", ты мог бы откровенно ответить, что о том-то и о том-то. Эти мысли исполнены искренности, и благожелательности и достойны существа общежительного, гнушающегося чувственных удовольствий, наслаждений, строптивости, зависти, подозрительности и всего, что заставит покраснеть при сознании, что оно было в тебе. Человек, никогда не оставляющий попечения о том, чтобы быть в числе наилучших, есть жрец и пособник богов. Он дружен и с живущим внутри его божеством, которое делает человека недосягаемым для наслаждений, неуязвимым для страданий, чуждым всякой гордыне, нечувствительным к какому бы то ни было проявлению злобы, борцом в величайшей борьбе, где он должен противостать всем страстям. Оно побуждает его глубоко проникнуться справедливостью и от всей души приветствовать все происходящее и выпадающее на его долю. А о том, что говорит, делает или помышляет другой человек, следует думать не часто, в случае, если этого требует великое и общеполезное дело. Такой человек занят исключительно своими личными делами, а постоянным предметом его размышлений является жребий, предуготовленный ему строением Целого. Первое он стремится довести до совершенства, а что касается второго, то он твердо уповает на его благость. Ибо жребий, выпадающий на долю каждого, и приноровлен к нему и полезен. Он помнит также, что все разумное в родстве между собой, что забота о всех людях отвечает природе человека, но ценно одобрение не всех людей, а только живущих согласно природе. Он никогда не упускает из виду, что представляют собою те, кто живут не так, каковы они дома и вне дома, ночью и в течение дня, и с кем, и какую водят дружбу. И похвалу людей, которые и сами-то себя не удовлетворяют, он не ставит ни во что. Итак, следует быть исправным, а не исправляемым.

Никогда не считай полезным для себя то, что когда-либо побудит тебя преступить обещание, забыть стыд, ненавидеть кого-нибудь, подозревать, клясть, лицемерить, пожелать чего-нибудь такого, что прячут за стенами и замками. Ведь тот, кто отдал предпочтение своему разуму, своему гению и служению его добродетели, не надевает трагической маски, не издает стенаний, не нуждается ни в уединении, ни в многолюдстве. Он будет жить, – и это самое главное, – ничего не преследуя и ничего не избегая. Его совершенно не беспокоит, в течение большего или меньшего времени его душа будет пребывать в телесной оболочке, и когда придет момент расставания с жизнью, он уйдет с таким же легким сердцем, с каким он стал бы приводить в исполнение что-нибудь другое из того, что может быть сделано с достоинством и честью...

Марк Аврелий "Наедине с собой. Размышления"

Не живи так, точно тебе предстоит еще десять тысяч лет жизни. Уже близок час. Пока живешь, пока есть возможность, старайся стать достойным...

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Тот, кто мечтает о посмертной славе, упускает из виду, что каждый, помнящий о нем, сам скоро умрет, за ним последует и тот, кто унаследовал ему, и так до тех пор, пока не угаснет вся память, пройдя поколения помнивших и обреченных. Но допусти, что бессмертны помнящие о тебе и неистребима память. Что тебе до этого? Я не говорю уже, что это – ничто для умерших. Но что до похвалы живому, кроме разве имущественных выгод? Оставь же теперь заблаговременно заботы, об этом суетном даре, зависящем только от людской молвы....

Окинь мысленным взором хотя бы времена Веспасиана, и ты увидишь все то же, что и теперь: люди вступают в браки, взращивают детей, болеют, умирают, ведут войны, справляют празднества, путешествуют, обрабатывают землю, льстят, предаются высокомерию, подозревают, злоумышляют, желают смерти других, ропщут на настоящее, любят, собирают сокровища, добиваются почетных должностей и трона. Что сталось с их жизнью? Она сгинула. Перенесись ко временам Траяна: и опять все то же. Опочила и эта жизнь. Взгляни, равным образом, и на другие периоды времени в жизни целых народов и обрати внимание на то, сколько людей умерло вскоре по достижении заветной цели и разложилось на элементы. Чаще же всего следует возвращаться к тем, которых ты знал лично, как людей стремящихся к суетному и пренебрегавших делом, отвечавшим их собственному строю, не остававшихся ему верными и не довольствовавшихся им. Необходимо также помнить, что внимание, уделяемое каждому делу, оценивается по нему и должно быть соразмерно ему. Таким образом, если ты не будешь заниматься незначительными делами более, чем приличествует, то не придется тебе и разочаровываться.


Твой конец уже близок, а ты все еще не отрешился от всего искусственного, все еще не свободен от треволнений, все еще опасаешься вреда извне, не преисполнен благосклонности ко всем, не понимаешь, что мудрость исключительно в справедливой деятельности.

Зло коренится для тебя не в руководящем начале других людей и не в превращениях и изменениях твоего тела. – "Но где же?". – В твоей способности составлять себе убеждение о зле. Пусть эта способность пребывает в покое даже тогда, когда наиболее ей близкое, ее тело, режут, жгут, когда оно гноится и гниет, т.е. пусть она рассудит, что нет ни добра, ни зла в том, что равно может случиться как с дурным, так и с хорошим человеком. Ведь то, что одинаково может случиться как с живущим в противоречии с природой, так и с живущим согласно ей, то согласно то согласно с природой и не идет против нее.

"Человек – это душонка, обремененная трупом", как говорил Эпиктет.

Если бы кто-нибудь из богов сказал тебе, что ты умрешь завтра или уже во всяком случае послезавтра, то едва ли ты стал бы добиваться, чтобы это произошло послезавтра, если ты не труслив до низости. Ибо ничтожна разница! Точно так же не считай очень важным, умрешь ли ты по истечении многих лет или же завтра!

Всегда размышляй о том, сколько умерло врачей, хмуривших чело над ложем больного, сколько математиков, гордившихся своими предсказаниями смерти другим людям, сколько философов, распространявшихся о смерти и бессмертии; сколько воителей, загубивших множество людей, сколько тиранов, пользовавшихся своей властью над чужой жизнью с таким высокомерием, точно они сами были бессмертны. Сколько погибло целых городов, как Геликия, Помпеи, Геркуланум и бесчисленное множество других. Вспомни и тех, кого ты знал лично: один хоронит одного, другой – другого, а затем умирают и сами – и все это в течение краткого промежутка времени. Смотри на все человеческое, как на мимолетное и кратковечное – то, что было вчера еще в зародыше, завтра уже мумия или прах. Итак, проведи оставшийся момент времени в согласии с природой, а затем расстанься с жизнью так же легко, как падает созревшая олива: славословя природу, ее породившую, и с благодарностью к произведшему ее древу.

Простое, но действенное средство для того, чтобы научиться презирать смерть – это воскрешать в памяти тех, кто жадно цеплялся за жизнь. Чем им лучше, нежели умершим преждевременно? Лежат где-нибудь и Катилиан, и Фабий, и Юлиан, и Лепид , и им подобные, многих схоронившие, а затем погребенные и сами. Разница во времени вообще незначительна, да и при каких условиях, с какими людьми и в каком жалком теле придется провести это время! Итак, не считай все это важным. Оглянись назад – там безмерная бездна времени, взгляни вперед – там другая беспредельность. Какое же значение имеет, по сравнению с этим, разница между тем, кто прожил три дня, и прожившим три человеческих жизни?

Всегда иди кратчайшим путем. Кратчайший же – путь, согласный с природой: он в том, чтобы блюсти правду во всех речах и поступках.
Подобное решение избавит тебя от утомления, борьбы, притворства и тщеславия.

Еще немного – и ты прах или кости; останется одно имя, а то и его не найти. Имя же – пустой звук и бездушное эхо. Все блага, ценимые в жизни, суетны, бренны, ничтожны...

Марк Аврелий "Наедине с собой. Размышления"

Не презирай смерти, но будь расположен к ней, как к одному из явлений, желаемых природой. Ведь разложение есть явление того же порядка, что молодость, рост, зрелость, прорезывание зубов, обрастание бородой, седина, оплодотворение, беременность, роды и другие действия природы, сопряженные с различными периодами жизни. Поэтому человек рассудительный должен относиться к смерти без упорства, отвращения или кичливости, но ждать ее, как одного из действий природы.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

И как ты теперь ждешь, пока дитя выйдет из утробы твоей жены, так следует ждать того часа, когда твоя душа сбросит с себя эту оболочку. Если же ты хочешь средства немудреного, но действительного, то лучше всего примирит тебя со смертью внимательный взгляд на предметы, которые тебе предстоит покинуть, и мысль о характере людей, с которыми твоей душе уже не придется соприкасаться. Ибо, хотя и не следует гневаться на них, а наоборот, надлежит и заботиться о них, и переносить их с кротостью, но в то же время не нужно забывать, что разлука предстоит тебе не с людьми единомыслящими. Ведь если вообще есть что-нибудь в жизни, что влекло бы к ней и в ней удерживало, то лишь одно: возможность жить в общении с людьми, усвоившими те же основоположения, что и мы. Но теперь ты видишь, насколько тягостно разномыслие с окружающими, и можешь воскликнуть: "Поспеши, смерть! чтоб мне самому не забыть о себе!"..

Прекращение деятельности, приостановка стремления и способности убеждения и вообще смерть отнюдь еще не есть зло. Подумай только о возрастах, как то: детство, юность, молодость, старость. Ведь и в них всякое изменение – смерть. Но разве все это страшно? Подумай, далее, о своей жизни при деле, затем при матери и при отце и, всюду наталкиваясь на всяческие различия, изменения и прекращения, спроси себя: "Разве страшно все это?" Но в таком случае не страшны и прекращение, приостановка и изменение всей жизни...

Скоро всех нас покроет земля, затем изменится и она, и то, что произойдет из нее, будет изменяться до бесконечности. И кто, размышляя над набегающими друг на друга с такой быстротой волнами изменений и превращений, не преисполнится презрения ко всему смертному?..

Перебирая мысленно все предметы своей деятельности, спрашивай себя относительно каждого в отдельности, – не потому ли смерть страшна, что я его лишусь?..

Помни о том, что все, руководящее тобою, таится внутри тебя самого. Здесь – дар слова, здесь – жизнь, здесь, если хочешь знать, весь человек. Никогда не отождествляй с этим облекающую его оболочку и присущие ей органы. Они подобны плотничьему топору, различаясь только тем, что даны нам от природы. И будь эти части лишены движущей и сдерживающей их причины, от них было бы не больше пользы, чем от веретена для ткача, от пера для пишущего, от бича для возницы...

При каждом разрешении вопроса: поступать так или этак — спроси себя, как бы ты поступил, если бы знал, что ты умрёшь к вечеру, и при том никто никогда не узнал бы о том, как ты поступил.

— Лев Толстой, Круг чтения

Существует шесть способов выявить самое насущное:

Выясни, действительно ли выгодны мирские цели.

Осознай, что когда умрешь, оставишь все накопленное богатство.

Наблюдай, как на сделанное тобой "добро" иногда отвечают "злом".

Отмечай, что остаешься одиноким среди столь многих "других".

Осознай, что выигрыши и потери этой жизни не помогут в момент смерти.

Пойми: когда ты умрешь, известность, власть и влиятельность останутся позади.

Рассмотрев положение вещей, примени это к своему внутреннему опыту.

***

Существует шесть способов сосредоточения, приводящих духовную практику к завершенности:

Почувствуй Владыку Смерти как убийцу, преследующего тебя.

Уподобься жене, разочаровавшейся в плохом муже, почувствуй такое же разочарование в самсаре.

Почувствуй такое же отвращение к искаженному восприятию, как к блевотине, предлагаемой под видом пищи.

Почувствуй такое же отвращение к обывательским делам, как к тем, кто любил тебя и вдруг предал.

Почувствуй такое же безразличие к мирским призваниям, как к пустырю, вымершему от мороза.

Почувствуй такое же отвращение к наивной привязанности к друзьям и [прочим мирским] отношениям, как когда‑то в детстве, когда кто‑то [тебе близкий] вдруг становился твоим "врагом".

Лишь следуя этим наставлениям, сможешь успешно завершить практику священной дхармы.

Лонгчен Рабджам, "Драгоценная сокровищница устных наставлений"

Дзигоку-таю ("Адская красавица") была куртизанкой высшего ранга (таю) и легендарной современницей знаменитого дзэнского эксцентрика - монаха Иккю.
По легенде Иккю, следуя своему особому пути, бражничал с красавицами в веселых кварталах, где его и встретила Дзигоку-таю. Куртизанка поначалу сочла его обычным мошенником и, распорядившись развлечь гостя танцами и песнями, стала наблюдать за ним из-за ширмы. Каково же было удивление Дзигоку-таю, когда она увидела на ширме тени Иккю и танцующих с ним скелетов. Постигнув бренность материального мира, Дзигоку-таю стала ученицей Иккю и смогла достичь просветления.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Дзигоку-таю — адская куртизанка

Дaвным-давно жила юная девушка по имени Отобоси, дочь самурая. Когда её отца убили, вместе с семьей она бежала на гору Нёи, но там они попали в засaду грабителей. Отобоси похитили и продали богатому владельцу борделя в Сакаи, которого звали Тамана. Там её обучили искусству ю:дзё — куртизанки высшего класса.

Отобоси выросла очень красивой. Кроме того, она была умна и находчива. Хотя её жизнь была полна несчастий, она считала, что все эти несчастья были просто кaрмой — результатом того, что она совершила в прошлых жизнях. Будучи куртизанкой, она взяла себе имя Дзигоку («Ад»), чтобы посмеяться над своими несчастьями. Кимоно, облегавшее её тело, было украшено скелетами, пламенем и сценами из ада. Она говорила элегантно и остроумно, а стихи читала с такой грацией, что всякий, кто слышал её, был мгновенно очарован. Но в сердце она непрестанно повторяла имя Будды, надеясь достичь спасения от своих грехов. Изящество, крaсота и остроумие Дзигоку быстро выделили её среди других куртизанок. Даже уникальное имя застaвляло отличаться на фоне конкуренток с их затейливыми прозвищами, типа Хотокэ-годзэн («Госпожа Будда»).

Дзигоку быстро поднялась до ранга таю: — самого высокого из доступных куртизанке. Молва об этой странной женщине привлекла внимание Иккю: — дзэнского монаха. Он пришёл в Такасу — район удовольствий в Сакаи, — и отпрaвился в бордель Тамана, чтобы разыскать необычную куртизанку, о которой так много слышал. Когда Иккю: появился перед Дзигоку, она прочла ему стихи:

Sankyo seba
miyama no oku ni
sumeyokashi
Koko ha ukiyo no
sakai chikaki ni

Ежели живёшь
Далёко в горной глуши,
Лучше там и быть.
Это место у границ
Плывущего мира.

Стихи были многослойны и богаты метафорой, играя на знaчении слов сакаи («граница») и Сакаи (город). Иккю: не упустил из виду, что подразумевала Дзигоку. Она спрашивала, что делает монах, который обычно не должен покидать свой храм в глубине гор, на краю развлекательного квартала — «плывущего мира» скорби и горя, откуда буддисты ищут спасения. Заинтригованный, Иккю: ответил ей собственным стихотворением.

Ikkyū ga
mi wo ba mi hodo ni
omowaneba
Ichi mo yamaga mo
onaji jūsho yo

Думаю я, что
Это бренное тело —
Ничто для меня.
Город ли, хижина ли —
Никакого различья.

Он подразумевал, что как монах школы Дзэн не испытывает привязaнности к своему телу — и поэтому всё равно, если он придёт в бордель. Для просветленных тело на сaмом деле не существует, и потому нет никакой существенной разницы между борделем и храмом. Всё здесь едино. Зaтем последовало ещё одно стихотворение:

Kikishi yori
mite otoroshiki
jigoku ka na

Лично видеть Ад
Куда как ужасней,
Чем слышать о нём.

Дзигоку поняла, что Иккю: на самом деле поясняет: он пришёл специaльно, чтобы увидеть её и хвалит за ужасaющую крaсоту и остроумие. Дзигоку закончила за ним стихотворение:

Shi ni kuru hito no
ochizaru ha nashi

Никого из смертных нет,
Кто туда бы не попал.

Её стихи, кроме обыгрывания буддийских тем, одновременно означали, что каждый при виде неё влюбляется.

Дзигоку приняла Иккю: у себя. Она предложила ему растительную пищу, подходящую для монaха. Но Иккю: отказался и вместо этого попросил сакэ и карпа. Дзигоку охватило сомнение. Спиртное, мясо и секс были запрещены монахам, и этот человек, конечно, монахом не был. Она отправила к Иккю: девушек, чтобы проверить его истинный нрав. Девушки пели, играли на барaбанах и флейте и танцевали для Иккю:. Монах наслаждался их выступлением и вскоре присоединился к веселью.

Дзигоку тайком подслушивала из соседней комнаты. Внезапно тени на бумажных дверях покaзались ей странными. Она заглянула в комнату и увидела, что все танцоры, упиваясь музыкой, превратились в скелеты. Когда Дзигоку возвратилась в комнату, всё стало как обычно.

Иккю: веселился, пока не свалился с ног. Среди ночи монах проснулся и пошёл на веранду, где, после усердного потакания желаниям, его вырвало в озеро. Когда рвота попaла в воду, карп, которого съел Иккю:, превратился в живую рыбу. Дзигоку видела и это тоже.

На следующее утро она спросила Иккю: не было ли это сном, и рассказaла ему о том, что видела прошлой ночью. Иккю: рассказал ей про ад и небеса, и про то, как обманчива может быть внешность. Он объяснил ей:

«Когда мы не находимся во сне? Когда мы не скелеты? Мы все просто скелеты, обёрнутые в плоть, которая бывает женской или мужской. Когда наше дыхaние прекращается, наша кожа разрывается, наш пол исчезает, а высшее и низшее становится неразличимо. Под кожей человека, которого мы сегодня ласкаем, нет ничего, кроме скелета, подпирающего плоть. Думай об этом! Высшее и низшее, молодость и старость, мужское и женское — всё это едино. Если ты пробудишься к этой основной истине, то обретёшь понимание».

Дзигоку поклялась отказаться от своей профессии и стать монахиней, но Иккю: сказал ей оставаться куртизанкой. Он объяснил ей, что она должна найти собственный путь к просветлению; что религия лицемерна, а проститутка более достойна, чем монахиня.

С этого момента Дзигоку стала ученицей Иккю:. Она оставалась в своём борделе, а Иккю: навещал её снова и снова, чтобы помедитировать и помолиться вместе. Дзигоку поняла, что все люди — просто скелеты в мешках из плоти, и обрела покой. Она продолжaла работать проституткой и щедро жертвовала на благотворительность. Каждый день она медитировала и молилaсь, и наконец достигла просветления.

Как и большинство куртизанок, Дзигоку заболела и умерла ещё будучи молодой. В момент смерти Иккю: был с ней рядом. Её предсмертное стихотворение выражало последний акт сострадания:

Ware shinaba
yaku na uzumu na
no ni sutete
uetaru inu no
hara wo koyase yo

Когда увяну,
Не сжигай, не зарывай,
А кинь эту плоть
Голодным псам в поле,
Чтобы их накормить.

Иккю: положил Дзигоку покоиться в поле, как она хотела, а затем возвёл для неё могилу в храме Кумэда из соседней деревни в Яги.

Дзигоку-таю — легендарная фигура города Сакаи (современная префектура О:сака.). Её история случилась в эпоху Муромати, но впервые появляется в искусстве и литерaтуре эпохи Эдо, когда были популярны романы и рисунки, изображавшие жизнь в районах красных фонарей. Её легенда пересекается с легендой о дзэн-мастере Иккю: — эксцентричном бунтaре, который прославился скандальным образом жизни.

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847 - 1918) - русский поэт, критик, адвокат.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Этого влюбленного в жизнь, изысканно умного и красивого человека, отличавшегося забавными чудачествами и капризами, неотступно преследовала мысль о смерти. Она гнездилась в нем с самых ранних лет, почти с тех пор, как он начал сознавать себя, и чем дальше, тем сильнее отравляла ему существование. С.А. Андреевский работал над «Книгой о смерти» в 1890-1912 гг., но окончательно завершил ее в 1917 г. «Все, что мною написано в моих тетрадях «О смерти», написано искренно; все мною прочувствовано или выстрадано; все может откликнутся в чьем-то уме или сердце. А поэтому прошу ничего не выбрасывать, и если что-нибудь окажется неудобным для печати, то прошу отложить до поры до времени…»

"Пусть, когда закроется книга моей жизни, раскроется моя книга о смерти.

Я ее посвящаю вам, живые, не для того, чтобы омрачить ваше сердце, но для того, чтобы каждый из нас смотрел на свою жизнь, как на непроницаемую святыню.
Нетв жизни ничего поразительнее смерти. Она отрицает все, перед чем мы преклоняемся: гений, красоту, власть. Она делает наше отдельное существование таким бессмысленным, что, собственно говоря, каждому следовало бы сойти с ума от сознания, что он умрет. Но от этого никто с ума не сходит.
Над раскрытой могилой прославленных людей произносят речи. В них обыкновенно говорится, что «безжалостная смерть» похитила этого человека, но что «его дела будут жить». Здесь сказывается и наша хвастливость перед силою смерти, и стремление побудить других людей продолжать без уныния заниматься общеполезными делами. Но и то и другое бесцельно.

Никакое хвастовство не запугает смерти, и никакие ее опустошения не остановят здоровых людей в их занятиях. Они будут заниматься потому, что такова уже их природа и что всякая смерть ими забывается, будто она была суждена только покойнику, но не им. Но сколько бы там ни разглагольствовали ораторы, теснящиеся возле дыры с опущенным в нее гробом, об энергии человечества – все-таки всего менее энергии к «делу» может внушить именно этот последний мертвец. Всякий знает, что в агонии, когда мутился его ум, он был совершенно чужд тому делу, которое любил при жизни, и всякий уходит от этой зарытой куклы с сознанием какой-то неразрешимой нелепости. Недоумение это, впрочем, скоро проходит… до нового подобного же случая, когда совершенно заново – сколько бы похорон ни повторилось – возникает и опять так же
быстро проходит то же самое недоумение. И так все живут от сотворения мира..."


Оба тома "Книги о смерти" доступны бесплатно на https://www.litres.ru/sergey-andreevskiy…

Продолжение...

Природа нестерпимо умна, то есть так умна, что мы не только не можем переделать ее законов, но при всем нашем негодовании на нее, при всем нашем страдании от нее, – мы не в силах даже придумать иного устройства мира.

Кажется, чего проще – устранить смерть, и все было бы хорошо… Но попробуйте. При настоящем строе все мило, потому что преходимо, – тогда бы все сделалось постоянным и стало несносным. Наша любимая земля, если бы только с нее решительно никогда и никуда ни за какие блага невозможно было уйти, сделалась бы нам столь ненавистною, что мы, сжимая кулаки и стуча головами о камни, изрыгали бы проклятия на те далекие звезды, которые теперь почему-то кажутся нам такими таинственными и сродными. Они были бы от нас еще дальше, чем теперь…

Не было бы ни власти, ни религии, потому что никто бы не мог отнять жизни. Встречая постоянно Адама, Клеопатру и Александра Македонского, мы были бы к ним совершенно равнодушны и не имели бы истории. Поэт и художник ничего бы не создавали, потому что у них не было бы побуждений оставить свой след, да и мотивы для искусства совершенно бы исчезли в этой неизменной, неразвивающейся жизни. Все люди имели бы один возраст, и юность утратила бы свою прелесть. Все, что мы называем «благами жизни»: удобство, роскошь, ткани, которые нежат наше тело, колесницы и вагоны, избавляющие нас от утомления, дворцы, заставляющие нас забывать о погоде и климате, – все это не только бы лишилось значения, но едва ли бы и возникло, потому что холод бы нас не простуживал, голод нам не вредил, усталость не изнуряла и т. д. и т. д.

Самое различие полов едва ли было бы нужно и возможно, потому что в обновлении человечества, сделавшегося неистребимым во всем его составе, не было бы надобности, а безграничное разложение его было бы очевидно невозможно.

Словом, та именно жизнь, которую мы теперь так страстно любим, ни под каким видом не могла бы быть такою, как теперь, если бы не было смерти. Сохранить ее в настоящем ее виде, с устранением из нее смерти, не было бы никакой возможности. И как ни странно, но следует сказать, что та жизнь, которую мы любим, создана не чем иным, как смертью.

Но как бы там ни было – смерть ужасна, отвратительна, непостижима!

И сколько я о ней думал!

Андреевский С. А "Книга о смерти" т.1

"В прежнее время, когда умирал мой знакомый, то самый день, предназначенный для его смерти, самая минута его кончины, получали для меня особое, роковое значение. Мне думалось: «Итак, он умер двадцатого марта, в понедельник, в семь часов вечера… Вот она, минута, издавна ожидавшая его и которой он никогда не знал. Этот час во всю жизнь не смущал его; он не подозревал, что именно на этом положении стрелки застигнет его смерть; понедельник ничем не отличался для него от других дней; и даже двадцатое марта не вызывало в нем никакой перемены. (Я помнил ясно, как он провел этот день в прошлом году). А если бы он знал?..»

Для каждого из нас есть такое число, и день, и час, и минута..."

"Еще пугали и огорчали меня такие мысли: ведь вот где-нибудь уже есть дерево, которое пойдет мне на гроб? Где оно? Растет ли еще в лесу или уже распилено на доски? На какую отвратительную близость мы оба с ним осуждены. И, однако, мы друг друга не знаем. Или: гробовщик, который снимет с меня мерку, – ведь он уже есть, он где-то ходит, этот мужик… И материал на уродливые мертвецкие башмаки уже давно готов. И все это от меня где-то спрятано…

Но это уже совсем вздор. Все это можно себе заранее приготовить по примеру схимников или Сары Бернар… Наконец, есть сожжение трупов… Наконец: не все ли равно?.."


Андреевский С. А

Сколько бы ни думалось нам, что все горестное проделывается, только с другими, а что вот я и мои близкие никогда этому не подвергнемся, но все то же происходит решительно со всеми в свою очередь. И странно, до чего просто миришься впоследствии с тем, что прежде казалось невозможным.

Старик… Право, глядя со стороны на стариков, казалось, что это какие-то загримированные карикатуры на сцене жизни. Чтобы когда-нибудь пришлось и самому дойти до такого внешнего вида (совсем белые волосы, резкие, отвислые морщины, ввалившийся рот, очки, горб) – да это представлялось невозможным.

Мало того. Вот уже почти ваш сверстник – здоровый и веселый человек – жалуется вам, например, что его зрение ослабело, что он плохо видит вблизи, видит нечто неопределенное и – не разбирает… А вы смеетесь. Вы думаете, что это мнительность или предрассудок. Вы совершенно уверены, что ваши собственные превосходные глаза уже никоим образом не вздумают сделать вам подобную каверзу.

И вдруг, совсем для себя незаметно, вы начинаете не то что хуже видеть, но как будто утомляться от печатного шрифта. Вы отдаляете книгу больше и больше, и все это считаете пустяками: «Захочу – и все разберу вблизи». Однако же от подобных усилий каждый раз утомляется голова… Наконец, выдаются такие вечера (должно быть, погода дурная или лампа плохо светит), что при чтении почти ничего не разбираешь. «Надо полечить глаза», – думаете вы. Доктор спрашивает: «А сколько вам лет? – и, узнав, что перевалило за сорок, говорит: Глаза у вас здоровы; нужно надеть очки».

Да, очки. И надеваешь их. И – ничего!

А молодые, встречая вас поседевшим и в очках, находят, что вы уже принадлежите к совершенно особому племени, которое устроено лишь для того, чтобы они, молодые, смотрели на него издали, но никогда сами в него не попадали.

Андреевский С. А