Письма, эссе, воспоминания...

Сэмюэл Морзе, до 34 лет был весьма успешным художником, не проявляющим никакого интереса к техническим изобретениям. Однако в 1825 году его спокойную картину жизни нарушило письмо, доставленное специальным посыльным от его отца. В нем говорилось о том, что жена Морзе находится на грани смерти. Эта неожиданная и весьма печальная новость заставила Морзе покинуть Вашингтон в спешке и отправиться в Нью-Хейвен, где проживала вся его семья.

Однако, когда Морзе прибыл в родной город, он столкнулся с неутешительным фактом: его супруга уже была погребена, и он не успел проститься с ней в последний раз. Эта потеря, эта трагедия, оказалась стимулом для радикального изменения жизни самого Морзе.

Морзе принял решение оставить мир искусства и полностью погрузиться в изучение способов быстрой доставки сообщений на большие расстояния. Это решение, хотя и несло в себе множество жизненных изменений и рисков, оказалось чрезвычайно важным и судьбоносным для Морзе.

Благодаря своей решимости и стремлению к новым открытиям, Морзе в 1838 году представил миру нечто великое и революционное - Азбуку Морзе и электрический телеграф. Именно благодаря ему люди стали иметь возможность передавать сообщения на длинные расстояния гораздо быстрее и эффективнее, чем когда-либо прежде.

Сэмюэл Морзе, покинувший свою художественную карьеру ради новых исследований в области техники и коммуникации, стал одним из самых значимых и влиятельных изобретателей своего времени. Его вклад в науку и общество надолго останется в памяти истории, а его именем будут называть уникальный код передачи сообщений - "Морзе".

Мир, в который я попал, был ужасен. B этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. B этом мире убивали за пачку чая.

B этом мире я увидел людей c кошмарным прошлым, oтталкивающим настоящим и трагическим будущим.

Я дружил c человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.

Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добpa и зла, горя и радости – оставалось неизменным.

B этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат, патриотизм, богатство, нищета. B ней были люмпены и мироеды, карьеристы и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты.

Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерархия ценностей была полностью нарушена. To, что казалось важным, отошло на задний план. Мелочи заслонили горизонт.

Возникла совершенно новая шкала предпочтительных жизненных благ. По этой шкале чрезвычайно ценились – еда, тепло, возможность избежать работы. Обыденное становилось драгоценным. Драгоценное – нереальным.

Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший в барак, производил сенсацию. Перебранка c надзирателем воспринималась как интеллектуальный триумф.

Ha особом режиме я знал человека, мечтавшего стать хлеборезом. Эта должность сулила громадные преимущества. Получив ee, зек уподоблялся Ротшильду. Хлебные обрезки приравнивались к россыпям алмазов.

Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были фантастические усилия. Нужно было выслуживаться, лгать, карабкаться по трупам. Нужно было идти на подкуп, шантаж, вымогательство. Всеми правдами и неправдами добиваться своего.

Taкие же усилия на воле открывают дорогу к синекурам партийного, хозяйственного, бюрократического руководства. Подобными способами достигаются вершины государственного могущества.

Став хлеборезом, зек психически надломился. Борьба за власть исчерпала его душевные силы. Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами…

Сергей Донатович Довлатов. Зона

Почему это, когда мы хотим рассказать что-нибудь страшное, то черпаем материал не из жизни, а непременно из мира привидений?

Моя фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и это, уверяю вас, мне не казалось страшнее обыденщины, от которой никто из нас не может спрятаться.

Я неспособен различать, что в моих поступках правда и что ложь, и они тревожат меня; я сознаю, что условия жизни и воспитание заключили меня в тесный круг лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой лжи.

Мне страшно смотреть на мужиков, я не знаю, для каких таких высших целей они страдают и для чего они живут. Если жизнь есть наслаждение, то они лишние, ненужные люди; если же цель и смысл жизни — в нужде и непроходимом, безнадёжном невежестве, то мне непонятно, кому и для чего нужна эта инквизиция.

Если бы вы знали, как я боюсь своих обыденных, житейских мыслей, в которых, кажется, не должно быть ничего страшного.

(Антон Чехов, “Страх”)

Скука удручающая.
Жениться, что ли?

А.П. Чехов — М.В. Киселевой, 13 сентября 1887 г.

Я могу никого не бояться, товарищи. Ни-ко-го.

Что хочу, то и сделаю. Всё равно умирать!.. Понимаете? Что хочу, то и сделаю!.. Никого не боюсь! В первый раз за всю жизнь никого не боюсь!

Захочу вот, пойду на любое собрание, на любое, заметьте себе, товарищи, и могу председателю… язык показать. Не могу? Нет, могу! Дорогие товарищи! В том-то и дело, что всё могу. Никого не боюсь!

Вот в Союзе нас 200 миллионов, товарищи, и кого-нибудь каждый миллион боится, а вот я никого не боюсь. Никого. Всё равно умирать… Что хочу, то и сделаю. Что бы сделать такое со своей сумасшедшей властью, товарищи? Что бы сделать такое?.. Для всего человечества?..

Знаю, нашёл. До чего это будет божественно, граждане. Я сейчас, дорогие товарищи, в Кремль позвоню. Прямо в Кремль. Прямо в красное сердце советской республики. Позвоню… и кого-нибудь там… поругаю по-матерински. Что вы скажете? А? Цыц! Все молчат, когда колосс разговаривает с колоссом!

(Снимает трубку) Дайте Кремль. Вы не бойтесь, давайте, барышня. Ктой-то? Кремль? Говорит Подсекальников. Под-се-каль-ни-ков. Индивидуум. Ин-ди-ви-дуум. Позовите кого-нибудь самого главного. Нет у вас?

Ну, тогда передайте ему от меня, что я прочёл Маркса и мне Маркс не понравился.

(Николай Эрдман, “Самоубийца”, 1928)

До сих пор бытует медицинский миф, что выпивка вредна здоровью.

Хочу твёрдо заявить, что несколько десятков лет я проверял сию паскудную легенду на себе. Чушью это оказалось, не вредна нам выпивка нисколько.

А возникло это заблуждение по нашей общей, в сущности, вине: мы часто выпиваем с теми, с кем не следует садиться рядом и делить божественный напиток. А вот это – вредно безусловно. Только проявляется намного позже.

Я не сразу додумался до истины и много лет бездумно себя отравлял. Ныне же я здоровье берегу: я начисто лишил себя общения с людьми, которые мне малосимпатичны.

И любое возлияние приносит мне одну лишь пользу.

(Игорь Губерман, из воспоминаний)

Я до сих пор помню, как Фрейд сказал мне: "Мой дорогой Юнг, обещайте мне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего. Понимаете, мы должны сделать из нее догму, неприступный бастион". Он произнес это со страстью, тоном отца, наставляющего сына: "Мой дорогой сын, ты должен пообещать мне, что будешь каждое воскресенье ходить в церковь". Скрывая удивление, я спросил его: "Бастион - против кого?" - "Против потока черной грязи, - на мгновение Фрейд запнулся и добавил, - оккультизма". Я был не на шутку встревожен - эти слова "бастион" и "догма", ведь догма неоспоримое знание, такое, которое устанавливается раз и навсегда и не допускает сомнений. Но о какой науке тогда может идти речь, ведь это не более чем личный диктат.

И тогда мне стало понятно, что наша дружба обречена; я знал, что никогда не смогу примириться с подобными вещами. К "оккультизму" Фрейд, по-видимому, относил абсолютно все, что философия, религия и возникшая уже в наши дни парапсихология знали о человеческой душе. Для меня же и сексуальная теория была таким же "оккультизмом", то есть не более чем недоказанной гипотезой, как всякое умозрительное построение. Научная истина, в моем понимании, - это тоже гипотеза, которая соответствует сегодняшнему дню и которая не может остаться неизменной на все времена.

К. Г. Юнг. Воспоминания, сновидения, размышления

Ницше говорил, что когда он бывает на людях — он думает как все, и потому, главным образом, искал уединения, что только наедине с собой чувствовал свою мысль свободной. Этим и страшна обыденность: она гипнотизирует миллионами своих глаз и властно покоряет себе одинокого мыслителя. И в одиночестве трудно жить!

Ницше с горькой насмешкой замечает: «В одиночестве ты сам пожираешь себя; на людях — тебя пожирают многие: теперь — выбирай!».

Лев Шестов

Если бы мой брат Митя или сестра Надя - через 21 год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли, и посмотрели бы на меня: что со мной сталось?

— Я стал уродом, изувеченным, и внешне, и внутренне.

— Андрюша, разве это ты?

— Это я: я прожил жизнь.

Андрей Платонов

О разлуке и смерти.

После того, как при мне Ахматовой позвонили по телефону, мы заговорили с Анной Андреевной о совершенствах техники.

Совершенная техника — говорила Анна Андреевна — вовсе уничтожит расстояние, а следовательно, уничтожит и разлуку. Разлуки не будет, не будет и ощущений, вызываемых разлукой. Человек отвыкнет от них.

Но тогда смерть будет неизмеримо более страшной и непонятной, чем сейчас, ибо в течение жизни человека ничто по ощущению не будет напоминать ему смерти.

Ибо разлука ближе всего смерти. И ощущения разлуки больше всего схожи с представлением о смерти...

(Павел Лукницкий, из дневника)

С какой стороны ни взгляни, человек представляется довольно-таки жалким созданием.

Посмотрите на некоторые детали его организма. Зачем ему миндалины? Они не исполняют никакой полезной функции. У них есть только одно назначение – обеспечивать своему обладателю тонзиллит, ангину и тому подобное.

А зачем ему слепая кишка? Она ни для чего не нужна, она не несёт никакой полезной службы. Это – всего лишь укрывшийся в засаде враг, который выжидает появления случайной виноградной косточки, чтобы с её помощью устроить гнойный аппендицит.

А чему служат мужские соски? С практической точки зрения они бесполезны, а как украшение не выдерживают никакой критики. Но зато его волосы! Это – прекрасное украшение, это – лучшая из защит против некоторых губительных недугов. Но именно поэтому Природа столь небрежно закрепляет волосы на его голове, что они, как правило, недолго на ней остаются.

Человеческое зрение, обоняние, слух, чувство направления – как они все жалки! Кондор видит падаль за пять миль. Ищейка идёт по следу двухдневной давности. Малиновка слышит, как червяк роется в земле. Кошка, увезённая в закрытой корзине за двадцать миль, отыщет дорогу домой через места, которых она прежде никогда не видела.

Некоторые функции, присущие слабому полу, также производят жалчайшее впечатление, если сравнить их с теми же функциями у высших животных. Для женщины такие слова, как менструация, беременность и роды, означают неизреченные ужасы. У высших же животных эти явления нельзя назвать даже неудобством.

Что касается внешности – взгляните на бенгальского тигра, на этот идеал грации, физического совершенства и величия. А потом взгляните на человека – на эту жалкую тварь. На это животное в парике, со слуховой трубкой, с искусственным глазом, с фарфоровыми зубами, с деревянной ногой, – на существо, с ног до головы состоящее из заплаток.

Напрашивается весьма мрачный вывод: мы, пожалуй, вовсе не так важны, как нам это всегда казалось.

(Марк Твен, “Низшее животное”)

Я пришёл с хором в сумасшедший дом — петь заупокойную по пациенту, который помер.

Пришли мы рано и пробрались в сад. Там по дорожкам расхаживал какой-то бледный и усталый человек в халате. Мы решили, что это сумасшедший.

Но он подошёл к нам и начал разумно спрашивать меня, кто я, зачем пришёл, где пою. Я уже принял его за доктора, как вдруг он, указывая на бревно, предложил: «Давайте покатим его!» Мы спросили — зачем. «Чтобы Христа бить!» – серьёзно объяснил он. Мы: «Какого Христа?», на что он уверенно и спокойно: «Христа-бога, который помешал мне жить на свете». Тут как раз подошли служащие и увели его.

Меня очень поразил этот человек. И своей фантазией, и тем, что, потеряв разум, всё-таки не забыл привычку разумных – бить и драться.

(Фёдор Шаляпин, из воспоминаний)

Да! Вдумайтесь.

Тем двум в раю был представлен выбор: или счастье без свободы или свобода без счастья. Третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу — и что же? Понятно — потом века тосковали об оковах.

Об оковах — понимаете — вот о чём мировая скорбь. Века!

(Евгений Замятин, “Мы”)