Письма, эссе, воспоминания...

Мой отец был мастер отчаяния... Искреннего, огромного.

Я видела своими глазами, как, получив оскорбительное письмо от одного литератора, он лёг на пол и пролежал весь день, с утра до вечера, не соглашаясь ни встать, ни прилечь на диван, ни выйти на улицу.

Он уверял нас, что его обидчик прав, он ничтожество, жалкая бездарность и по этому случаю вест остаток жизни он теперь пролежит на полу...

Кончилось тем, что ночью, когда его никто не видел, он встал и уселся за стол: работать. Работал до утра — в наказанье себе, что предался отчаянию.

(Лидия Чуковская, дочь Корнея Чуковского)

В 20 годах в Петербурге я был на митинге глухонемых. Это нечто потрясающее и дьявольское. Вы вообразите только: сидят безгласные люди, и безгласный человек с эстрады делает им [доклад], показывает необыкновенно быстрые, даже яростные свои пальцы, и они вдруг - рукоплещут. Когда же кончился митинг и они все безмолвно заговорили, показывая друг другу разнообразные кукиши, ну, тут уж я сбежал. Неизреченно, неизобразимо, недоступно ни Свифту, ни Брейгелю, ни Босху и никаким иным фантастам. Был момент, когда мне показалось, что пальцы звучат.

/Максим Горький/

Однажды я познакомился с одним Буддистом.

Я терпеть его не мог — за высокомерие. Он, видите ли, знал всё на свете. Как-то я просил его сдать мне дом в центре города, но он только рассмеялся.

— Вы — глупец, — сказал он. — Если будете заниматься недвижимостью, быстро обанкротитесь. С такими глупцами, как вы, никто церемониться не станет.

— Я понимаю, — ответил я. — Ничего, кроме провала и позора мне не светит. И всё-таки я знаю кое-что, что вам неизвестно.

Он опять рассмеялся мне в лицо.

— Ерунда, — сказал он. — Вы ничего не знаете.

— Я знаю ответ на самую сложную загадку в мире, — сказал я. — Я выяснил, как звучит хлопок одной ладони. Ответ наконец найден.

Несколько других Буддистов, оказавшихся в комнате, загоготали. Я знал, что им не терпится унизить меня, они не сомневались, что я попался, ведь именно на этот вопрос ответа не существует. Недаром же эти козлы в жёлтом тряпье всё время предлагали нам эту загадку и радовались, когда не получали ответа.

— Хо-хо, — я присел, занося левую руку за спину, — наклонитесь ближе. Я хочу ответить на ваш несравненный вопрос без ответа.

Когда он придвинул ко мне свой бликующий лысый череп, я неожиданно разогнулся и шлёпнул его по уху раскрытой ладонью. Я сложил ладонь чашечкой, чтобы удар вышел посильней.

Монах заметался из стороны в сторону, сжав голову обоими руками. Затем он упал на пол и начал проклинать меня.

— Свинья! — заорал он. — Зачем ты порвал мне барабанную перепонку?

— Это-то и есть звук хлопка одной ладони, — сказал я. — Я ответил на ваш вопрос.

(Хантер С. Томпсон, мемуары “Царства страха”)

В 1960-х в Индонезии произошёл военный переворот, установивший новый порядок с диктатором во главе.

С одобрения последнего последовали репрессии, в результате которых погибло полмиллиона человек: массовые расстрелы, пытки, дотла сожжённые вместе с обитателями деревни…

В своей книге “Среди правоверных” В. Найпол приводил услышанные им в Индонезии слухи, что, когда армейские соединения прибывали в деревню для полной зачистки, они привозили с собой традиционный оркестр гамелан, совершенно там, казалось бы, неуместный.

Но однажды у Найпола появилась возможность проверить эту информацию. Он встретился с непосредственным участником резни, который признался: «Да, действительно, в составе нашего подразделения были музыканты, певцы, флейтисты». «Но зачем?» — спросил Найпол.

Мужчина с удивлением посмотрел на него и дал очевидный, с его точки зрения, ответ: «Чтоб было красиво».

Пьянство моё затихло, но приступы депрессии учащаются.

Именно депрессии, то есть беспричинной тоски, бессилия и отвращения к жизни. Просто я всю жизнь чего-то ждал.

Аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребёнка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас всё произошло, ждать больше нечего, источников радости нет.

Главная моя ошибка — в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану весёлым и счастливым.

Этого не случилось.

(Сергей Довлатов, из письма)

Я с Шукшиным познакомился позднее в общежитии ВГИКа. Мы сидели в комнате и вдруг услышали позвякивание бутылок из коридора, а Шукшин в то время закончил свой фильм «Живет такой парень» и получил гонорар. Мы выбежали в коридор и увидели, что идет Шукшин. У него четыре ящика водки связаны веревками, а последняя веревка, как у бурлака, перекинута через плечо, и он тянет эти бутылки по коридору. Сказал: «Давайте все ко мне, пропивать гонорар».

из воспоминаний Эдуарда Володарского

В 1966 году Лидия Чуковская описала в своём дневнике телефонный разговор с поэтом Евгением Евтушенко.

Накануне он передал ей глазные капли и она позвонила, чтобы поблагодарить. В какой-то момент разговор зашёл об Ахматовой. Чуковская была её многолетней подругой и недавно как раз выпустила свою книгу об Анне Андреевне.

Евтушенко, в свою очередь, сказал, что ему тоже есть, что вспомнить о поэтессе, ведь в 50-е годы он, эстрадная звезда, осчастливил её своим телефонным звонком. «Я прочитал её стихи в “Литературной газете”, пришёл в восторг и позвонил. Вот что она сказала мне: “Евгений Александрович, я бесконечно тронута, что вы, вы, о ком скучают сейчас все красивейшие девушки Москвы, вы, потрясающий своей поэзией стадионы – нашли минуту, чтобы позвонить мне, всеми забытой старухе”».

Чуковская не стала тогда ничего говорить, но в своём дневнике заметила: «Я думала, он по крайней мере умён, а он, оказывается, не понял, что получил по морде».

«В жизни бывают периоды, когда утрачивается сознанье последовательности и цели, когда невозможно представить своего «завтра» и когда все кажется странным, пожалуй, даже утомительным сном.

Все последнее время я находился как раз в этом периоде».


Николай Гумилев. Письмо Валерию Брюсову, 3 августа 1907

В oдной московcкой школе пеpecтал ходить на зaнятия мaльчик. Нeделю не хoдит, две... Телефона у Лёвы нe было, и однoклассники, по cовету учительницы, peшили cходить к нему домой. Дверь откpыла Лёвина мaма. Лицо у неё былo очень груcтное. Ребята поздоровались и робкo cпросили: "Почему Лёвa не ходит в школу?" Мама печально ответила: "Он большe не будeт учиться с вaми. Ему cделали опepaцию. Неудачно. Лёва оcлеп и caм ходить не может." Peбята помолчали, пepeглянулись, и тут кто-тo из них предлoжил: "А мы eго по oчереди в школу водить будeм."
— И дoмой провожaть.
— И уроки поможeм делать, — перебивaя друг друга, защeбетали однокласcники.

У мaмы на глaза навеpнулись слёзы. Она пpoвела друзей в комнату. Немнoго погoдя, ощупывая путь рукой, к ним вышeл Лёва с повязкой на глазах. Ребята замеpли. Только тепеpь они по-настоящему поняли, какое несчаcтье пpоизошло с их другoм. Лёва с трудом сказал: "Здравствуйте." И тут co всех стоpон посыпалось: — Я завтра зайду за тобой и пpoвожу в шкoлу. — А я расcкажу, что мы проходили по алгебре. — А я по истоpии.

Лёва не знал, кoго cлушать, и тoлько растерянно кивaл головой. По лицу мамы градом катились cлёзы. После уxода рeбята составили план — кто когда захoдит, кто какиe предметы oбъясняет, кто будет гулять с Лёвой и водить его в школу. В школе мaльчик, который сидел с Лёвой за одной партой, тихонько раcсказывал ему во время урока то, что учитель пишет на дoске. А как замиpал класс, когда Лёва отвечал! Как все радовались eго пятёркам, дажe больше, чем своим! Учился Лёва прекpacно. Лучше учитьcя cтал и весь класс. Для того, чтобы объяснить урок другу, пoпавшему в бeду, нужно самому его знать. И ребята старались. Мaло тoго, зимoй они стали водить Лёву на каток. Мальчик очень любил классичеcкую музыку, и одноклассники ходили с ним на симфоничecкие концеpты.

Школу Лёва окoнчил с зoлотой медалью, затем пoступил в институт. И там нашлись друзья, котоpые стали его глазами. После института Лёва продолжал учитьcя и, в конце концов, стал всемиpно известным математикoм, академикoм Понтрягиным. Не cчесть людей, прозревших для добpa.

Лев Семёнoвич Понтpягин (1908-1988) — советcкий мaтематик, один из крупнeйших математиков XX века, акaдемик АН СССР, потеpявший в 14 лет зpение. Он внёc значитeльный вклад в алгебраичeскую и дифференциальную топoлогию, теорию колебaний, вариационное исчиcление, тeoрию упpавления. В теории упpавления Понтрягин — создатель математичеcкой теории оптимaльных процессов, в основе которой лeжит т. н. принцип мaксимума Понтрягина; имеет фундaментальные рeзультаты по диффepенциальным играм.

Рабoты шкoлы Понтрягина oказали бoльшое влияние на paзвитие теории упpaвления и вариaционного иcчисления во всём миpe.

Эрнест Хемингуэй страдал манией преследования.

Ранним утром, пока его жена Мария ещё спала в спальне наверху, Эрнест Хемингуэй вошёл в вестибюль своего дома в Айдахо, выбрал любимый дробовик из стойки с охотничьими ружьями и покончил с собой.

Существовало множество теорий и объяснений его поступка, начиная от версии, что накануне Хемингуэй поссорился с Марией, заканчивая тем, что у него был рак в неоперабельной стадии. Но близкие друзья знали, что в последние годы писатель страдал от тяжёлой депрессии и паранойи.

Хемингуэй постоянно жаловался друзьям и близким на то, что за ним следят агенты ФБР, что повсюду в доме и автомобиле расставлены жучки, телефоны прослушиваются, почту кто-то вскрывает и прочитывает перед тем, как доставить, банковские счета проверяются неизвестными лицами. Находясь на улице, писатель нервно поглядывал по сторонам, часто оборачивался, чтобы взглянуть через плечо на то, что происходит позади. Разговаривал пониженным тоном, чтобы не подслушивали. В общем, проявлял все признаки мании преследования.

Его не раз отправляли в психиатрические клиники, откуда он также звонил и жаловался на то, что повсюду расставлены жучки и телефонные разговоры прослушиваются. В качестве лечения Хемингуэю назначили электрошок, которым в то время лечили все психические расстройства. От электрошоковой терапии блестящий писатель, выдающийся признанный талант своего времени, полностью потерял способность писать и даже внятно формулировать свои мысли. Однако терапия ему не помогла, и Хемингуэй до конца своих дней мучался от «паранойи».

Спустя несколько десятилетий был сделан официальный запрос в ФБР о деле писателя, в ответ на который ФБР предоставило информацию о том, что, начиная с 1940-х годов, за Хемингуэем была установлена слежка. Правительство с подозрением отнеслось к его деятельности на Кубе, и поэтому агенты спрятали жучки в доме, машине и больничной палате писателя, прослушивали телефонные разговоры, вскрывали почту, проверяли банковские счета. Надо отдать им должное: слежка велась так хорошо, что никто из близких не мог допустить и мысли, что Хемингуэй был прав.

«Пять лeт назад со мною стало случаться что-то очень странное.

Нa меня стали находить минуты недоумения, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему.

Потом эти минуты стали повторяться чаще и чаще и всё в той же форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а что потом?.. Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, что это не глупые вопросы, а самые глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, что я не могу, сколько бы ни думал, разрешить их.

Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?…» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше.

Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: «Зачем?» Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: «А мне что за дело?“ Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее всех писателей в мире — ну и что ж!..»

И я ничего не мог ответить. Жизнь моя остановилась. Я мог дышать, есть, пить, спать, но жизни не было… Если бы пришла волшебница и предложила мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать.

Даже узнать истину я не мог желать, потому что я догадывался, в чём она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица.»

Лев Толстой, “Исповедь”.

Вы спрашиваете меня, друг мой, почему я не бываю у Тургенева.

Всю мою жизнь я был мучеником обязательных отношений к людям. Каждое знакомство, каждая новая встреча с человеком была для меня всегда источником сильнейших нравственных мук.

Мне даже трудно объяснить, в чём сущность этих мук. Знаю только, что пока я по своему положению не мог избегать встреч, я с людьми встречался, притворялся, что нахожу в этом удовольствие, по необходимости разыгрывал ту или другую роль (ибо, живя в обществе, нет ни малейшей возможности обойтись без этого) и невероятно терзался.

Единый бог знает, сколько я страдал от этого, и если я теперь так покоен, то это именно потому, что могу жить, не видя никого. Да! я очень счастлив с тех пор, как могу прятаться в своей норке, с тех пор, как книги, ноты составляют моё всегдашнее и почти исключительное общество.

Что касается собственно знакомства с знаменитыми людьми, то я ещё прибавлю, что по опыту додумался до следующей истины: их книг и их ноты гораздо интереснее их самих.

Вот почему, милый друг, я не иду ни к Тургеневу, ни к кому бы то ни было.


(Пётр Чайковский, из письма Надежде фон Мекк)

На выставке «Париж Москва». Испытал потрясение от портрета Ремизова в молодости, написанного Ильей Репиным.

Когда я познакомился с Ремизовым, ему было восемьдесят шесть: он жил в полупустой квартире, которую консьержка хотела отобрать для своей дочери и строила козни, чтобы выжить его оттуда под тем предлогом, что эта квартира рассадник заразы, крысиное гнездо.

Вот до чего дошел тот, кого Пастернак считал величайшим русским стилистом.

Контраст между жалким, истрепанным, всеми покинутым стариком и образом блистательного молодого человека поразил меня настолько, что у меня пропало всякое желание смотреть оставшуюся часть выставки.

Эмиль Чоран "Признания и проклятия"

Из книги П. Г. Калеро «Философия с шуткой»:

«В "Эссе о Чоране" Саватер признаётся, что подумывал защитить диссертацию о вымышленном философе, ученике Гераклита, жившем в Афинах эллинистической эпохи.

Потом он отказался от этой идеи и решил писать о Чоране. В те времена в Испании мало кто слышал о румынском философе, и в университетских кругах поползли слухи о том, что Саватер его просто-напросто выдумал.

Саватер написал Чорану: "Здесь никто не верит, что вы существуете". Философ, убежденный в бессмысленности человеческого существования и в том, что большинству из нас было бы лучше вовсе не рождаться, ответил: "Умоляю, не разубеждайте их!"».

«Кроме моей подруги еще одно существо оказало мне протекцию при знакомстве с Варламом Тихоновичем Шаламовым.

Я сначала не оценила всей важности этой рекомендации, и когда большой кот настойчиво стал тереться об мои ноги, я небрежно погладила его ногой. Тогда он вспрыгнул мне на колени и стал бодать мои руки, и я его согнала без всяких церемоний, чтоб не мешал. И удивилась, когда Варлам Тихонович растроганно сказал: „Не подходит к чужим“.

Он рассказал мне о другой кошке, о кошке Мухе, которая погибла в 1965 году. „Ближе ее не было у меня существа никогда. Ближе жены…“ Муха гуляла с ним вечерами, как собака. Сидела на письменном столе, когда он писал. Существо, которое не мешало, но любило.

Когда кошка пропала, Варлам Тихонович искал ее всюду, даже там, куда свозят пойманных животных. Он рассказывал об этом, дрожа всем телом. „Я вошел, меня всего трясло, там в клетках на стеллажах сидят кошки — и молчат. Все молчат. Они все поняли и готовы умереть. Я звал ее, но ее там не было“.

Рабочие, что-то ремонтировавшие во дворе, сказали Варламу Тихоновичу, что закопали утром убитую кошку. По просьбе В.Т. они ее выкопали. В.Т. ее вымыл, высушил на батарее, простился с ней и похоронил».

Из воспоминаний Ирины Сиротинской

На фото – Варлам Шаламов сидит со своей мертвой кошкой Мухой, 1965 год.

Однажды ирландского писателя Брендана Биэна пригласили в университет для чтения лекции по своему искусству.

Репутация Биэна, называвшего самого себя «алкоголиком с пристрастием к писательству», сделала своё дело: аудитория была забита до краёв. Тот, кто не вместился, стоял вдоль стен или же теснился прямо в проходе.

Но когда пришло время лекции, гость так и не явился. Не появился он и полчаса спустя. Лишь когда его опоздание приближалось уже к часовому, взъерошенный Биэн ввалился в зал и прямо с порога произнёс: «Поднимите руку те, кто хочет стать писателем». Отозвались почти все.

«Ну так идите домой и пишите, чёрт вас дери», — ответил Биэн и покинул аудиторию.

Я тогда поехал в Коктебель, а потом мне оттуда пришло письмо от уборщицы коттеджа.

Она сочла, что я был сыном – избалованным сыном! – знаменитого поэта Евгения Евтушенко. Она писала, сколько бутылок она выгребла, какие разные девушки у меня, то есть у моего сына, появлялись…

«Вы такой серьёзный, хороший поэт, я так люблю ваши стихи, но сын вас дискредитирует. Конечно, он ничего особенно плохого не делал, мальчишка, но вы всё-таки поговорили бы с ним всерьёз…»

Наверное, и стоило бы мне с самим собой поговорить тогда всерьёз…

(Евгений Евтушенко, из интервью)

В “Письмах к немецкому другу” Альбер Камю рассказал историю, которую услышал от своего знакомого.

Это случилось во Франции во время Второй мировой войны. Грузовик с вооружёнными солдатами на заре увозил из тюрьмы одиннадцать пленников на расстрел.

Из этих одиннадцати лишь шестеро действительно что-то сделали: листовки, несколько тайных встреч и — самое тяжкое — неповиновение. Остальные не совершили ровно ничего. Среди них — шестнадцатилетний мальчик.

Его терзает ужас. Рядом с ним — немецкий духовник, чья задача облегчить людям близящийся конец. И исповедник занялся мальчиком, забившимся в угол машины. А мальчик цепляется за этот утешающий голос. «Я ничего не сделал», — говорит он. — «Я твой друг, — отвечает священник, — и я, конечно, тебя понимаю. Но теперь слишком поздно. Я не оставлю тебя до конца, и наш добрый Господь также».

Остальные по-прежнему молчат, но надо подумать и о них. Священник на минуту отворачивается от подростка, который прислоняется к брезентовому чехлу, и тот слегка поддаётся, открыв щель. При желании в неё можно протиснуться и спрыгнуть с машины. Мальчик, не раздумывая, приподнимает брезент. Еле слышный звук падения, дальше тишина. Беглец оказался в поле, где вспаханная земля приглушает звук.

Но хлопанье брезента заставляет обернуться священника. Один короткий миг, в течение которого слуга Божий должен решить, с кем он — с палачами или мучениками. Но он не раздумывает, он уже заколотил в стенку кабины.

Тревога поднята. Два солдата берут пленников на мушку, пока двое других бегут через поле. Шум преследования, сдавленные крики, выстрел, тишина. Священник садится в кабину рядом с шофёром. Занимается рассвет.

Альбер Камю не даёт подробных комментариев к этой истории. Он лишь замечает, что даже Бога, мобилизовав на войну, заставили служить убийству.