Письма, эссе, воспоминания...

Мы думаем на вас!


Рассказывает Андрей Мальгин:
«Однажды дома у писателя Попова я сидел за столом с Беллой Ахмадулиной и услышал от нее такой рассказ (по ходу дела дополняемый Борисом Мессерером).

У них в подъезде на Воровского внизу в каком-то закутке жила настоящая княгиня Мещерская. Древняя старуха. Вроде бы раньше ее семье принадлежал весь дом. Ахмадулина любила у нее сидеть и вести антисоветские разговоры. Однажды она заглянула к ней по дороге в мастерскую и обнаружила старуху в большом беспокойстве: ей отключили телефон, а здоровье у нее слабое, старуха боялась, что не сможет вызвать скорую. Белла Ахатовна пулей взлетела на чердак в мастерскую. Мессерер там на антресолях что-то ваял. К своему ужасу, он услышал, как поэтесса набрала номер справочной и спросила телефон КГБ.

Он не успел принять мер, как номер был набран, и вот что он услышал: «Это КГБ? Послушайте. У дамы многих лет отключили телефон. Там, конечно, копают во дворе, но мы думаем на вас».

На том конце опешили и спросили: «А вы кто собственно такая?» «А я Ахмадулина!» На этом разговор закончился, и Мессерер стал ей кричать сверху: «Дура! Зачем ты себя назвала!» «А как я еще могу назваться, если я действительно Ахмадулина?»

Через минуту снизу с благодарностью позвонила княгиня — ей включили телефон.

Из жизни Георгия Данелии

Георгий Николаевич (тогда Гия) влюбился в некую даму, прекрасную и недоступную. Долго безуспешно ухаживал за ней и в конце концов добился благосклонности. К свиданию он готовился с волнением и предчувствием радости долгих и серьезных отношений. Даже цветы купил. Подходя к дому, который находился на Маяковке, над бывшим тогда магазином «Грузия», прихватил в этом самом магазине бутылку коньяка «Енисели» просто так. Для букета. (Пить не будем. Просто посидим.)

Дама его ждала, однако Гия столь долго мечтал об этом моменте, что несколько оробел. И для храбрости выпил рюмочку. После другой, третьей робость постепенно уступила жизнелюбию.

— Хорошо сидим!

Эту фразу из «Осеннего марафона» он, возможно, и не произнес, но подумал наверняка. Неприступный предмет его долговременного обожания был на расстоянии вытянутой руки, но рука была занята стаканчиком. Вечер складывался как нельзя лучше, да и ночь обещала радость, и Гия решил ее не оттягивать.

— А теперь давай поедем во Внуково, там ресторан работает круглые сутки. Посидим хорошо. Наверняка увидим кого-нибудь из друзей.

— Лучше останемся здесь, — сказала слегка фраппированная таким поворотом событий долгожданная прекрасная дама.

— Ладно, — согласился Гия, — тогда я поеду один.

Травля "Метрополя"
Владимир Высоцкий, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Виктор Ерофеев и даже Василий Аксенов – все сливки советской литературы времен застоя собрались в 1979, чтобы издать альманах «Метрополь». Никакой цензуры и купюр – это был настоящий вызов прогнившей советской системе. Скандальная травля «Метрополя», вскоре опубликованного в «тамиздате», стала кульминацией эпохи застоя.



Как начинался «Метрополь»

В предисловии к альманаху написано, что он начинался с зубной боли. Как ни странно, это вовсе не метафора: идея создания «Метрополя» пришла в голову Аксенову, когда они вместе с Ерофеевым сидели у стоматолога. Для конца 70-х выпуск такого альманаха был невероятной дерзостью. В нем планировали собрать не только работы начинающих авторов и настоящих «отверженных», но и маститых писателей, уже признанных и повсеместно печатавшихся.

Работали над альманахом неспешно: целый год собирали материал, приглашали авторов. Предложили присоединиться молодому талантливому Петру Кожевникову, Генриху Сапгиру, которому до той поры удалось напечатать лишь детские стихи, Евгению Рейну, который публиковался урывками. Юрий Трифонов через некоторое время рукопись забрал, заявив, что будет бороться с цензурой сам.Булат Окуджава, член партии, участвовать в создании альманаха отказался, но поддерживал составителей. Из-за разницы во взглядах среди участников «Метрополя» часто возникали споры, но Аксенов и Ерофеев изначально делали ставку на «плюрализм».

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Авторы «Метрополя», 1979 год

Где делают фальшивые деньги

Составители собирались в маленькой квартире покойной Евгении Гинзбург на Красноармейской. Ерофеев вспоминает: «Звонил в дверь Владимир Высоцкий, на вопрос «кто там?» отзывался: «Здесь делают фальшивые деньги?» Мы хохотали, понимая, что получим за свое дело по зубам, но что те, наверху, совсем озвереют, и в сравнении с нами, «литературными власовцами», настоящие фальшивомонетчики будут для них социально близкими, почти родными, не предполагали». Альманах мастерили вручную: на ватман клеили по 4 печатных страницы. Оформлением занимались Борис Мессерер и Давид Боровский.

«Метрополь» издали в 12 экземплярах и надеялись напечатать в СССР — непременно без цензуры. Составителей позже осуждали в том, что они изначально готовили альманах к публикации на Западе. На самом же деле, лишь два экземпляра отправили за границу, на всякий случай, чтобы сохранить издание в случае потери остальных. Но после того, как разгорелся скандал, руководитель американского издания «Ардис» Карл Проффер, тот самый, который помогал Иосифу Бродскому и многим другим русским писателям, заявил на «Голосе Америки», что экземпляр у него в руках и готовится к публикации.


Альманах «Метрополь»

«Порнография духа»

Первоначально бунтари планировали провести вернисаж, где хотели представить «Метрополь» публике. Сняли кафе, пригласили знакомых. Но Аксенова и Ерофеева вынудили мероприятие отменить, а для уверенности закрыли кафе из-за якобы заполонивших его тараканов, а улицу перекрыли.

20 января накануне запланированного вернисажа состоялся секретариат Московской писательской организации, который и положил начало настоящей травле «Метрополя». Председательствовал и больше всех возмущался Феликс Кузнецов. Поочередно он зачитывал цитаты из опубликованных в альманахе произведений, которые старательно критиковал. Бунтарей обвиняли в клевете на СССР (якобы в стране есть группа гонимых писателей), ругали за излишнюю «приблатненность», имея в виду Высоцкого, и за «сдвинутое сознание», приводя в пример Фридриха Горенштейна и Беллу Ахмадулину. Главными же пороками «Метрополя» называли «порнографию духа» и «грязь, которая ползла по страницам». Когда один из писателей напомнил момент из опубликованного рассказа Виктора Астафьева, где солдат пристает к женщине, а та говорит: «Да на, жалко что ли», его резко перебили: «Там чистое, а здесь у них грязь».


Авторы «Метрополя» с альманахом

Международный скандал

На «Метрополь» обрушилась волна критики. Римма Казакова назвала альманах «мусором, близким к графомании». Вскоре Ерофеева и Попова исключили из Союза писателей. Для писателя это означало одно: невозможность печататься. Коллеги по альманаху отреагировали однозначно. Аксенов, Битов, Искандер и Ахмадулина отправили письмо протеста. Они грозились выйти из Союза, если Ерофеева и Попова не восстановят. Инна Лисянская и Семен Липкин так и поступили. Вслед за этим о скандале рассказали на «Голосе Америки», а 12 августа в «New-York Times» была опубликована телеграмма титанов американской литературы к советскому Союзу писателей. В поддержку бунтарей выступили Курт Воннегут, Уильям Стайрон, Артур Миллер, Эдвард Олби, Джон Апдайк. Последний и вовсе по приглашению Аксенова опубликовал в «Метрополе» отрывок из романа «Переворот».

Шумиха, возникшая вокруг «Метрополя», напугала Кузнецова. Ерофеева и Попова едва не приняли обратно в Союз писателей, но на деле их призывали написать политического заявление, от чего они отказались. На секретариате, призванном решить судьбу членства авторов в Союзе писателей, бунтарей вызывали по одному. Ерофеев вспоминал: «Меня сразу спросили: считаете ли вы, что участвовали в антисоветской акции? Я понял — шьется дело: участие в антисоветской акции — это 70-я статья, а не прием в Союз писателей».

Это был настоящий разгром. Многие писатели, опубликованные в «Метрополе», потеряли почти все средства к существованию, Аксенов уехал в Америку. Ерофеев сравнивал «Метрополь» с рентгеном, который просветил власть и показал ее загнивающую сущность. «И в то же время эпопея «Метрополя» показала, что той власти можно было сопротивляться и следовало сопротивляться. Более того, стало понятно, как сопротивляться ей».

Автор Екатерина Астафьева

Сандерлай Энделай

Во время заключения Владимир Переверзин, отсидевший 7 лет по делу ЮКОСа, нелегально вел записи о жизни в неволе. Часть записей сохранились — Владимир хранил их в камере под видом писем и передавал жене в комнате свиданий. Записки превратились в цикл документальных рассказов «Оставаясь свободным». «Сноб» представляет первый рассказ — «Сандерлай Энделай»

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Мое пребывание в местах лишения свободы очень напоминало путешествие в поезде дальнего следования. Поезд делал остановки, менялись пассажиры, я ехал все дальше и дальше...
Купе, или, как называют это место заключенные, «проходняк», где арестанты проводят значительную часть своей жизни, представляет собой проход между двумя двухъярусными железными кроватями или шконками, между которыми располагается небольшая тумбочка с жалким скарбом заключенных. Поставленный в проходняк между шконками стул превращается в импровизированный стол, где зэки могут пить крепко заваренный чай и общаться друг с другом.
Говорят, что в мире ничего не происходит случайно. Иначе, как можно объяснить, что цепь кажущихся абсолютно не связанных между собой событий и случайных встреч, словно разрозненные кусочки пазла, складывается в единую целостную и логически завершенную картину. Мог ли я когда-нибудь предположить, что встречу, а тем более буду общаться с такими людьми, о существовании которых я раньше и не подозревал? Что было у меня общего с простым и необразованным двадцатилетним парнем из деревни Тургенево Мелеховского района Владимирской области? Он стал моим попутчиком и соседом по проходняку, хочешь не хочешь, но я был вынужден с ним общаться больше года.

— А что такое звезды? Камни или костры какие? И почему они не падают? — спрашивал он.​

Он был чист и наивен, как белый лист бумаги. Небольшого роста, примерно 160 см, он напоминал большого ребенка, которым, собственно говоря, и являлся. После смерти мамы у Вовы окончательно спился и умер отец, и в 13 лет он попал в детский дом. Вова был младшим в семье, где кроме него росли еще семь сестер. Все они повыходили замуж, устроили свои судьбы и зажили относительно благополучной жизнью, напрочь забыв о своем младшем брате. Почему старшая сестра не оформила над ним опекунство, для меня так и осталось загадкой, хотя младший братик отнюдь не был подарком и мог довести до белого каления любого. И в тюрьму-то он отчасти попал из-за своей непосредственности и наивности — за банальное воровство. Не чувствуя разницы между чужим и своим, он начал воровать по мелочи, а позже, войдя во вкус, закончил кражей, а точнее, грабежом — открытым хищением чужого имущества. Схватил в магазине понравившийся мобильный телефон и попытался убежать. Не успел... За что и получил два года общего режима. Он был дремуч, невежественен и упрям, как осел.... Очень любил умничать, чем часто вводил меня в бешенство.
— Да стоит мне только захотеть, я и в МГИМО поступлю и в МГУ, — разглагольствовал он.
— Да я захочу, в «Челси» играть буду и с Абрамовичем в одной ложе сидеть, — любил хвастаться Вова. По местным меркам неплохо игравший в футбол, он на полном серьезе считал, что играет не хуже Роналдо или Бекхэма... Просто не попадался на глаза нужным людям...
Он был глуп и наивен, где-то открыт и доверчив... Однажды Вова спросит меня: «А почему Луна светит только ночью?» В силу своих познаний в астрономии я начал объяснять ему, что Земля вращается вокруг Солнца, а Луна вокруг Земли... Похоже, эти факты стали для него полным откровением, и Вова глубоко задумался. Видимо, проблема мироздания всегда беспокоила его, и на вечерней прогулке он опять задал повергший меня в ступор вопрос:
— А что такое звезды? Камни или костры какие? И почему они не падают? — спрашивал он.
Мне сразу вспомнилось гениальное «Письмо ученому соседу» Чехова: «Из какого мокрого тела сделаны на солнце пятны, если они не сгорают?» — писал Василий Семи-Булатов своему соседу. Но, в отличие от рассказа Чехова, мне было совсем не смешно, а наоборот, очень грустно и бесконечно жаль молодого человека, и я продолжил свои объяснения об устройстве Солнечной системы...

Илья действовал четко по книге, решительно цитируя наизусть инструкцию по введению человека в транс.​

Не знаю, сколько времени я смог бы выдержать такое общение, если бы его не разбавил и гармонично не дополнил другой мой случайный попутчик, Илья, осужденный за нанесение тяжких телесных повреждений. Из общей массы он выделялся своей интеллигентностью и тягой к знаниям. Москвич, из образованной семьи, всерьез увлекался Кастанедой, изучал книги по психологии и нейролингвистическому программированию. Обладая живым и пытливым умом, Илья решил перейти от теории к практике, благо его величество случай предоставил ему хороший подопытный экземпляр в виде Вовы Майсюка, который, обрадовавшись проявленному к нему вниманию, сразу согласился на участие в психологических экспериментах. Мне же выпала роль наблюдателя и ассистента.
Илья действовал четко по книге, решительно цитируя наизусть инструкцию по введению человека в транс.
— Вам не нужно слушать мой голос, потому что ваше бессознательное услышит его, — медленно и четко говорил Илья удобно расположившемуся на шконке Вове. Тот отключался на третьей минуте.
— Вы хотите войти в транс сейчас или через несколько минут? Вы хотите войти в транс быстро или медленно? Если ваше бессознательное хочет, чтобы вы вошли в транс, поднимется ваша правая рука, если же нет, то левая, — продолжал Илья.
К моему удивлению, у Вовы поднялась правая рука. Он оказался на редкость гипнабельным человеком, с пол-оборота впадающим в транс.
Началась интересная и увлекательная часть моего путешествия. Неожиданно для нас Вова заговорил на неизвестном языке:
Сандерлай эндерлай
Сандерлай ринедезей
Сандерлай унузер
Сандерлай индурен
Процитировав это четверостишье, он сразу перевел его и объяснил нам, еще не успевшим прийти в себя от легкого шока, что это заклинание, приносящее удачу:
Моя удача быстрее
Моя удача веселее моя
Моя удача лучше всех
Моя удача сила
Мы серьезно увлеклись этими экспериментами. После выхода из состояния транса Вова с удивлением и удовольствием выслушивал уже в нашем изложении то, что недавно сам говорил. Очевидно, что это были два совершенно разных человека. Он начал выдавать удивительные и странные вещи.
Не знаю, как однажды Илье пришло в голову спросить Вову, кем он был в прошлой жизни. На что Вова рассказал всю свою непростую биографию. В прошлой жизни он был кошкой, звали Барсик, жил в доме в лесу с каким-то мужиком. От чего умер? Съели волки. До кошки был кузнечиком, жил на большом зеленом шаре, пока не раздавили. До этого был мышкой, которую раздавили большим колесом на поле — при этих словах лицо его искажается от ужаса и у него начинаются конвульсии. До мышки он был рыбкой, лягушкой и мухой. До мухи — блохой.
— А кем ты был до блохи? — задавал очередной вопрос Илья.
— Никем! Меня не было! Я был в пробирке на Марсе! — отвечал нам Вова.
— Откуда появилось сознание и подсознание? — продолжал допрос мой товарищ.
— Его нам дали большие люди, которые живут на Марсе и за нами наблюдают.
— Но на Марсе же нет жизни! — продолжал допытываться до истины Илья.
— А это другой Марс, который не видно, — авторитетно объяснял нам Вова, — там все скрыто невидимой оболочкой.
Нас съедало любопытство узнать свои собственные биографии. Биография Ильи была уже сложнее и представительнее и состояла из более высших животных: он был лошадью, носорогом и йети. Когда дошла очередь до меня, я с удивлением узнал, что в прошлой жизни был обезьяной. На мой наивный вопрос «А какой породы?» Вова с удивлением, пожав плечами, как само собой разумеющееся, ответил: «Как какой? Гориллой, которая жила 45 лет». До гориллы, как выяснилось, я все же был человеком! Меня звали Максим, и в 1899 году я уехал в Америку, где занимался торговлей.

Мне великодушно была предсказана смерть от сердечного приступа в 2049 году.

В состоянии измененного сознания Вова отвечал на любые вопросы, называл наши даты смерти и предсказывал конец света — коллапс в 2800 году. Было удивительно, что в обычном состоянии он не знал и половины тех слов, которые использовал во время сеансов. Вова долго ходил за мной и спрашивал, что такое «колумбус». Прошло немало времени, прежде чем я понял, что он имел в виду «коллапс».
Мне великодушно была предсказана смерть от сердечного приступа в 2049 году. Похоже, от всей информации, которую выдавал Вова, в транс, растянувшийся на несколько месяцев, впали мы с Ильей. Количество вопросов, на которые мы жаждали получить ответы, росло с каждым днем. Вова же продолжал нас удивлять. Обо мне он выдал, что я сижу ни за что, что меня несправедливо осудили. Вова предсказал освобождение Ходорковского в 2013 году. На мой вопрос, сколько у власти пробудет Путин, он, не задумываясь, сказал, что 2017 год будет последним годом его правления — он тяжело заболеет и его еле спасут...
Не знаю, как долго продолжались бы наши эксперименты, если бы Илью не перевели в другой отряд, а меня совершенно неожиданно не освободили. Я часто вспоминаю наши опыты. Что это было? Безумная фантазия Вовы или же он был чувствительным проводником или каналом, посредством которого можно было заглядывать в неведомое? Я так и не нашел ответы на эти вопросы. У меня даже были мысли продолжить наши эксперименты на свободе, благо Илья давно освободился и прекрасно себя чувствует — мы общались по телефону и собирались встретиться. Вот только Вова нас сильно подвел. Едва освободившись, опять попал в тюрьму.
Жизнь продолжается. Мы ждем тебя, Вова!

Одинокий зэк желает познакомиться. Как находят себе подруг, сидя в тюрьме

Во время заключения Владимир Переверзин, отсидевший 7 лет по делу ЮКОСа, нелегально вел записи о жизни в неволе. Записки превратились в цикл документальных рассказов «Оставаясь свободным». «Сноб» публикует пятый рассказ

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Начало цикла читайте здесь:

• Сандерлай Энделай. Как выйти в транс в российской колонии
• Матросская Тишина. Знакомство
• Постоянный клиент
• Раб на галерах. Подневольная экономика зоны

• Не есть из одной посуды. Как живут неприкасаемые в тюрьме

Я категорически против разных обобщений, но здесь я твердо заявляю, что русские женщины самые лучшие в мире, ибо терпение их бесконечно, самоотверженность безгранична, а поступки необъяснимы.

Как известно, в местах лишения томится и коротает время большое количество здоровых и не очень одиноких мужчин, которые искренне верят в то, что самые лучшие представители сильного пола находятся именно в тюрьмах, а на свободе остались лишь неполноценные мужчины или люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Наверное, при других обстоятельствах, например, во время войны, некоторые зэки действительно могли бы вершить подвиги и быть настоящими героями, но в силу разных жизненных обстоятельств они стали преступниками. Многие из них имели и имеют верных жен, которые годами, а то и десятилетиями терпеливо несут свой крест, преданно ожидая своих благоверных. Кто-то из заключенных не успел обзавестись семьей, а от кого-то семья отказалась.

Неудивительно, что каждый заключенный мечтает устроить свою личную жизнь и найти свою единственную. В отсутствие интернета и телефонов, газеты с объявлениями о знакомствах в колонии пользовались бешеной популярностью, и их буквально вырывали из рук. И на волю, словно птицы, выпущенные из клетки, летели многочисленные письма арестантов. Что такого мог написать заключенный, осужденный на двадцать четыре года за двойное убийство, что обычная одинокая женщина, работающая учительницей младших классов, начинает ездить к нему на свидания, слать посылки, возить передачи и в конце концов выходит за него замуж? Для меня это так и осталось загадкой.

Петя К., которому оставалось сидеть из двадцати четырех лет еще восемнадцать, умудрялся получать посылки от нескольких поклонниц одновременно. У этого экземпляра, который в колонии работал в Секции дисциплины и правопорядка (СДИП) и следил за другими заключенными, святого не было ничего. Он в открытую ходил в оперативный отдел и стучал на других заключенных, в том числе и на меня, за что имел многочисленные поблажки и послабления от администрации колонии. Но его избранница Лена была так счастлива, что попросила Петю найти мужа для ее лучшей подруги и коллеги по работе Наташи, что Петя незамедлительно и сделал, благо от желающих познакомиться не было отбоя.

Я не очень удивился бы, если бы узнал, что он выменял адрес и фотографию потенциальной невесты на десять блоков сигарет или на килограмм кофе и шоколада, а может быть, и того и другого, вместе взятого.

Надо отдать должное Пете, он подобрал Наташе достойного жениха. В иерархии красной зоны Слава С., наверное, был самым крутым зэком. Рецидивист, осужденный второй раз на семнадцать лет за разбой и изнасилование, был комендантом зоны. Пользующийся особым доверием администрации, он отвечал за бесконечные ремонты, за порядок и обустройство территории колонии. Будучи неплохим организатором, Слава бросал подчиненных ему рабов то на уборку снега, то на ликвидацию последствий прорыва трубы или еще каких-нибудь катаклизмов. Не зная, как расстараться и ублажить тюремщиков, он хотел вымостить тротуарной плиткой все пространство колонии и был постоянным клиентом нашего цеха. Я его ненавидел и проклинал. У тюремщиков было другое мнение, и они по заслугам оценили его организаторский талант и преданность, предоставив ему персональный кабинет и кучу разных льгот и привилегий. Он спокойно мог ходить по зоне в обычной «вольной» обуви, что было неслыханной и непозволительной роскошью для обычных заключенных, которые круглый год носили чудовищное подобие ботинок, сделанных из дерматина. В посылках ему присылали запрещенные другим зэкам рис и гречку, которую Слава варил на плитке у себя в кабинете. Устроив свою личную жизнь и женившись на Наташе, он, получая бесчисленные поощрения и благодарности от администрации, стал безвылазным посетителем комнаты свиданий. Для обычных заключенных таких комнат всегда не хватало, и мы всегда чего-то ждали. Сначала ждали положенного тебе свидания, потом ожидали своей очереди в комнате свиданий.

Я всегда ломал голову: что двигало этими женщинами, что их привлекало в этих людях? Любовь? Сострадание? Однажды, попав на длительное свидание со своей женой, мне удалось увидеть этих самоотверженных женщин. Я обомлел, увидев милых, симпатичных и вполне нормальных женщин.

Не знаю, как в дальнейшем сложилась судьба этих двух пар, но я лично знаю одну счастливую пару. Рома Л., осужденный на двадцать четыре года за разбои, бандитизм и убийства, тоже женился в колонии. На зоне мы много общались. Профессиональный спортсмен, мастер спорта международного класса по боксу и тренер, вместе со своими благодарными учениками, которые в дальнейшем стали его подельниками, в свое время держал в страхе всю область, где он жил. Умный и обаятельный, Роман был очень серьезным преступником и, пожалуй, одним из немногих заключенных, про которых я могу сказать, что он искренне раскаялся и жалел о содеянном. Совсем недавно Рома условно-досрочно освободился, чудом оставив два года из двадцати четырех. Мы встретились в центре Москвы в одном из ресторанов и долго разговаривали. Он не отказался от своей возлюбленной, которая самоотверженно в течение нескольких лет ездила к нему на свидания и возила передачи, он не вернулся к себе домой, а приехал жить к своей избраннице в небольшой провинциальный город. Ее семья: мама, родной брат и сын, обитающие в двухкомнатной квартире, — не очень обрадовалась новому жильцу. Как мне сказал Рома, против была даже их собака, потому что из колонии он привез кошку... Не обрадовались его появлению и местные милиционеры, у которых он был вынужден встать на учет и еженедельно отмечаться. Ему было очень непросто, но через некоторое время Рома сумел организовать маленький бизнес, снять квартиру и начать новую жизнь.

P. S. Для тех, кого заинтересовала эта история, у меня на примете есть свободный жених, с которым я поддерживаю отношения и всячески помогаю, отправляя ему в колонию посылки и передачи. Андрей З. настоящий рецидивист и сидит с пятнадцати лет. К своим пятидесяти двум годам на свободе он был меньше года. Из последнего срока в двадцать три года за убийство и разбой сидеть ему осталось всего лишь пять лет. Нет ни родственников, ничего и никого. Идти некуда. Желающим познакомиться я могу дать адрес. Обращайтесь, если что…

КАК МАЛЕНЬКИЙ ТОЛЯН ПОНЯЛ ЖИЗНЬ

Есть друг-племянник один у меня, пока маленький, - Толян. Про себя его Чистоглазиком зову.

Такой он простой мальчишка, в школе учится плохо, если не заставлять. Гулять может сам по себе хоть целыми днями. Голова его мало чем забита - плавать с первого раза научился - ему забыли сказать, что он не умеет.. - он в речку, и поплыл.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Так вот. Затеяла я этой весной сад посадить. Небольшой, с черешней для детворы местной. Саженцев насобирала, лопату в руки и пошла за огороды, на окраину посёлка. Он за мной. Смотрит так полужалобно, интересно ему, хочется тоже поучаствовать, но знает мою строгость, боится попросить.. Взяла его.

Стали сажать вместе мы. Он копал, как истинный девятилетний мужчина, я - закапывала. Вёдра с водой самые тяжёлые он нес, я полегче..)

Посадили. На другой день приходит, смотрит так, как всегда полужалобно и говорит:

- Анюта, а мы сегодня деревья сажать пойдём?

- Нет, мы всё посадили.

- Ааа.. И завтра не пойдём?

- И завтра..

- Ясно. Ну я тогда потом, когда вырасту, чтобы мне лопату
брать разрешали, сам сажать пойду.

- Зачем?

- Да я понял тут.. если у меня дом будет, мне сад обязательно нужен. Ведь яблоки можно всегда есть, даже когда денег нет. (подумав) Да и сливы тоже.. И вообще хорошо, когда сады есть. Я понял. Я сажать буду.

Это было весной. Я не знаю, какие мысли в его голове сейчас, но следующей весной мы с ним вновь пойдём сажать деревья.

И, понимаете, он.. он теперь жить на земле не боится. Он знает, что есть сад! Он понял, что если у Человека есть сад, то этот Человек - Богат! Он сам в своей голове сопоставил что к чему и сам понял, что и без денег есть жизнь! И я знаю, что система его ещё не раз подомнёт.. знаю, как в школе их "обрабатывают", но мы снова пойдём сажать! И я верю в Толяна, я знаю, что этот мужичок вырастет и дом сам себе построит, и сад посадит, и счастлив будет!

Он сразу всё увидел, сопоставил, понял. Подарите возможность понять это своим детям!

Автор: Анна Шкарина

Из воспоминаний Якова Полонского о Тургеневе:

«Тургенев был уверен, что темя его с детства не совсем заросло и что мозг его, на том месте, где небольшая впадина, сверху прикрыт одною кожей.
"Когда я еще был в пансионе, школьником, - говорил он мне в Спасском, - всякий раз, когда кто-нибудь из товарищей пальцем тыкал мне в темя, со мной делалась дурнота или головокружение, и так как детский возраст не знает жалости, то иные нарочно придавливали мне темя и заставляли меня чуть не падать в обморок..."
Тургенев, конечно, не совсем на этот счет ошибался: врачи, которые исследовали его после смерти, нашли, что черепная кость его очень тонка и, весьма вероятно, на темени она была еще тоньше, - так тонка, что подавалась или вдавливалась при сильном нажатии, особливо в раннем, отроческом возрасте».

Одна из самых трогательных историй жизни Маяковского произошла с ним в Париже, когда он влюбился в Татьяну Яковлеву.
Между ними не могло быть ничего общего. Русская эмигрантка, точеная и утонченная, воспитанная на Пушкине и Тютчеве, не воспринимала ни слова из рубленых, жестких, рваных стихов модного советского поэта, «ледокола» из Страны Советов.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Она вообще не воспринимала ни одного его слова, — даже в реальной жизни. Яростный, неистовый, идущий напролом, живущий на последнем дыхании, он пугал ее своей безудержной страстью. Ее не трогала его собачья преданность, ее не подкупила его слава. Ее сердце осталось равнодушным. И Маяковский уехал в Москву один.
От этой мгновенно вспыхнувшей и не состоявшейся любви ему осталась тайная печаль, а нам — волшебное стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» со словами: «Я все равно тебя когда-нибудь возьму - Одну или вдвоем с Парижем!»
Ей остались цветы. Или вернее — Цветы. Весь свой гонорар за парижские выступления Владимир Маяковский положил в банк на счет известной парижской цветочной фирмы с единственным условием, чтобы несколько раз в неделю Татьяне Яковлевой приносили букет самых красивых и необычных цветов — гортензий, пармских фиалок, черных тюльпанов, чайных роз орхидей, астр или хризантем. Парижская фирма с солидным именем четко выполняла указания сумасбродного клиента — и с тех пор, невзирая на погоду и время года, из года в год в двери Татьяны Яковлевой стучались посыльные с букетами фантастической красоты и единственной фразой: «От Маяковского». Его не стало в тридцатом году — это известие ошеломило ее, как удар неожиданной силы. Она уже привыкла к тому, что он регулярно вторгается в ее жизнь, она уже привыкла знать, что он где-то есть и шлет ей цветы. Они не виделись, но факт существования человека, который так ее любит, влиял на все происходящее с ней: так Луна в той или иной степени влияет на все, живущее на Земле только потому, что постоянно вращается рядом.
Она уже не понимала, как будет жить дальше — без этой безумной любви, растворенной в цветах. Но в распоряжении, оставленном цветочной фирме влюбленным поэтом, не было ни слова о его смерти. И на следующий день на ее пороге возник рассыльный с неизменным букетом и неизменными словами: «От Маяковского».
Говорят, что великая любовь сильнее смерти, но не всякому удается воплотить это утверждение в реальной жизни. Владимиру Маяковскому удалось. Цветы приносили в тридцатом, когда он умер, и в сороковом, когда о нем уже забыли. В годы Второй Мировой, в оккупировавшем немцами Париже она выжила только потому, что продавала на бульваре эти роскошные букеты. Если каждый цветок был словом «люблю», то в течение нескольких лет слова его любви спасали ее от голодной смерти. Потом союзные войска освободили Париж, потом, она вместе со всеми плакала от счастья, когда русские вошли в Берлин — а букеты все несли. Посыльные взрослели на ее глазах, на смену прежним приходили новые, и эти новые уже знали, что становятся частью великой легенды — маленькой, но неотъемлемой. И уже как пароль, который дает им пропуск в вечность, говорили, улыбаясь улыбкой заговорщиков: «От Маяковского». Цветы от Маяковского стали теперь и парижской историей. Правда это или красивый вымысел, однажды, в конце семидесятых, советский инженер Аркадий Рывлин услышал эту историю в юности, от своей матери, и всегда мечтал попасть в Париж.
Татьяна Яковлева была еще жива, и охотно приняла своего соотечественника. Они долго беседовали обо всем на свете за чаем с пирожными.
В этом уютном доме цветы были повсюду — как дань легенде, и ему было неудобно расспрашивать седую царственную даму о романе ее молодости: он полагал это неприличным. Но в какой-то момент все-таки не выдержал, спросил, правду ли говорят, что цветы от Маяковского спасли ее во время войны? Разве это не красивая сказка? Возможно ли, чтобы столько лет подряд… — Пейте чай, — ответила Татьяна — пейте чай. Вы ведь никуда не торопитесь?
И в этот момент в двери позвонили… Он никогда в жизни больше не видел такого роскошного букета, за которым почти не было видно посыльного, букета золотых японских хризантем, похожих на сгустки солнца. И из-за охапки этого сверкающего на солнце великолепия голос посыльного произнес: «От Маяковского».

Откуда возникла ненависть к правительствам и русофобия Айн Рэнд.



Гуру либертарианства, россиянка по происхождению Айн Рэнд (Алиса Розенбаум) всегда питала ненависть к правительствам, а о России и русских никогда не отзывалась хорошо. Истоки этих фобий - в первых годах жизни в России, особенно в советский период. Русская культура для неё означала ненависть к личности и рациональному сознанию. Русский образ мыслей она считала основанным на эмоциях и интуиции, а не на логике и рассудительности.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Айн Рэнд всегда рисовала крайне негативный образ действий правительства. В её работах государство неизменно выступает в роли разрушителя, пытается воспрепятствовать естественному ходу мысли и стремлениям людей. Эти чувства Рэнд ярко отобразила в своих художественных произведениях. О своей первой Родине - России - она отзывалась редко, но метко, и всё - в негативных тонах. В книге " "Кто такая Айн Рэнд?" Антона Вильгоцкого описывается время её жизни в России. Краткие выдержки из её российской биографии таковы:

+++
Зимним днём 1918 года группа красногвардейцев постучала в дверь аптеки, принадлежащей Зиновию Захаровичу Розенбауму. Они принесли печать Российского государства, которую прибили на дверь, извещая о том, что учреждение конфисковано во имя народа. И провизору ещё повезло, что кровавый вихрь революции забрал только его собственность, а не жизнь. Но его старшая дочь, Алиса, которой было тогда двенадцать, воспылала негодованием. Аптека принадлежала её отцу. Чтобы добиться своего положения, отец потратил годы на получение образования, он заслужил уважение, давая своим клиентам ценные советы и помогая им с подбором лекарств. И вдруг в один момент у него отобрали дело всей жизни, в пользу безымянных и безликих крестьян, незнакомцев, которые никогда ничего не дадут взамен.

Солдаты пришли с оружием, ясно давая понять, что любое сопротивление будет означать смерть. Однако они ссылались на такие ценности, как справедливость и равенство, а их целью, как они говорили, было построение идеального общества и всеобщее благо. Наблюдая, слушая и запоминая, Алиса сделала для себя вполне конкретный вывод: тем, кто провозглашает столь возвышенные идеалы, верить нельзя. Разговоры о всеобщем благе являлись всего лишь прикрытием для силы оружия. Это был урок, который она никогда не забудет.

+++
"Моё чувство по отношению к России – это безграничная ненависть. Ненависть ко всей стране, включая царский период. Это самая омерзительная и самая мракобесная страна на земле», – говорила она впоследствии.

+++
Мать Алиса не любила. Алиса была одиноким, нерешительным ребенком. Оказываясь в незнакомых ситуациях, она просто замолкала, отстранённо наблюдая за происходящим. Анну Борисовну такое поведение дочери разочаровывало и раздражало. "Почему ты не играешь с остальными? Почему у тебя нет подруг? Эти вопросы превратились в навязчивые заклинания", – вспоминала Алиса. Иногда критические замечания матери перерастали в настоящие приступы ярости. Она могла даже пытаться специально досадить старшей дочери – например, сломать ногу её любимой кукле или отдать лучшие игрушки Алисы в детский приют. Анна открыто заявляла, что никогда не хотела иметь детей, и завела их лишь потому, что это было её обязанностью.

+++
Учась в школе, Алиса изучала произведения Тургенева, Чехова, Толстого и многих классических русских поэтов. Однако русская литература мало её занимала. Анна Розенбаум, работавшая преподавательницей иностранных языков в нескольких петроградских школах, познакомила свою старшую дочь с произведениями французского романтика Виктора Гюго. Его героическое видение человеческой природы и панорамные архитектурные отступления оказали на девочку неизгладимое впечатление. Если Аристотеля она называла своим единственным настоящим учителем философии, то в литературном плане такая честь выпала Гюго – он был единственным, чьё влияние на своё творчество она признавала.

+++
Тот факт, что Алиса (скорее всего) обучалась в Стоюнинской гимназии, имеет особенное значение. Основатели этого заведения, Мария и Владимир Стоюнины, были родителями жены Николая Лосского. Пользуясь этой родственной связью, они пригласили Лосского преподавать у себя в гимназии. С 1898-го по 1922 годы он обучал воспитанниц логике и психологии. Весьма вероятно, что Алиса Розенбаум уже тогда познакомилась с этим выдающимся человеком. Впоследствии их дороги пересеклись в стенах Петроградского государственного университета.

+++
Айн Рэнд уже в США писала: "Петроград был создан не людьми, но человеком. О нём не сложено ни легенд, ни сказок; он не воспевается в фольклоре; он не прославляется в безымянных песнях на бесчисленных дорогах России. Этот город стоит особняком, надменный, пугающий, неприступный. Через его гранитные ворота не проходил ни один паломник. Эти ворота никогда не распахивались навстречу кротким, убогим и уродливым, как ворота гостеприимной Москвы. Петрограду не нужна душа, у него есть разум.

И может быть, это не просто совпадение, что в русском языке о Москве говорят "она", а о Петрограде – "он".

И может быть, это не просто совпадение, что те, кто от имени народа захватил власть, перенесли свою столицу из холодного и надменного города-аристократа в добрую и смиренную Москву".

+++
Училась она в Петроградском Государственном университете на факультете социальной педагогики, с углублённым изучением истории. Именно там Алиса познакомилась с философскими трудами Аристотеля и Платона, которые оказали серьезное влияние на формирование её взглядов на политику и государство. Также она много времени проводила за изучением произведений Фридриха Ницше. Будущая Айн Рэнд свободно читала на французском и немецком, а её любимыми авторами стали Виктор Гюго, Эдмон Ростан, Фридрих Шиллер и Фёдор Достоевский.

+++
Молодая выпускница Ленинградского уже университета, Алиса Розенбаум всей душой полюбила кино. Российская киноиндустрия, долгое время пребывавшая в упадке из-за хаоса, вызванного войной и революцией, в начале 1920-х начала постепенно восстанавливаться. Благодаря НЭПу, в стране был разрешен прокат зарубежных фильмов. Алиса захотела стать сценаристом и с этой целью поступила в Государственный институт кинематографии.

Фильмы стали её наркотиком. В течение 1924 года Алиса посмотрела 47 картин. В течение следующего года – 117. Она завела специальный кинодневник, в котором оценивала по пятибалльной шкале каждый фильм, который посмотрела, а также составляла список своих любимых киноартистов. Именно благодаря кинематографу она открыла для себя Америку – этот идеальный мир, столь непохожий на ненавистную ей Россию.

Америка сверкала отблесками гламура, романтики, волнующих приключений, манила россыпью материальных ценностей. Интерес к далёкой стране подстегнуло письмо, неожиданно пришедшее Розенбаумам из Чикаго. Почти тридцать лет назад один из родственников Анны Борисовны, Гарри Портной эмигрировал в Америку, а её семья помогла ему оплатить переезд. Теперь его дочь, Сара Липски, интересовалась, как дела у Розенбаумов. В этом письме Алиса увидела свой шанс. Воспользовавшись знакомством с Портными, она могла бы получить гостевую визу в США – ну а там уже придумала бы способ остаться в стране навсегда. Родители поддержали эту идею, поскольку боялись, что их прямолинейная и бескомпромиссная дочь едва ли сумеет выжить в изменчивом политическом климате Советской России.

А ещё – потому, что они прекрасно видели, насколько она несчастна. Карьера в отечественном кинематографе казалась ей дорогой в никуда, поскольку Алиса понимала, что став сценаристом в России, ей придётся писать пропагандистские сценарии, прославляя ненавистную советскую систему.

+++
Переезду предшествовали несколько месяцев подготовки. Сначала были уроки английского языка. Потом Анна, Наташа и Нора начали пылкую прокоммунистическую деятельность, целью которой было убедить власти в том, что их семья верна идеалам революции. Розенбаумы стали готовить почву для отъезда Алисы, утверждая, что она собирается изучать американский кинематограф, чтобы, вернувшись, помочь развитию отечественной киноиндустрии. Эта ложь была достаточно правдоподобной, поскольку Алиса уже училась в Институте кинематографии. Материальную поддержку оказали чикагские родственники: семьи Портных, Липски, Сатриных и Голдбергов.

+++
Живя в Америке, Рэнд переписывалась с родителями и не оставляла попыток помочь им выбраться из России следом за ней. Однако в её воспоминаниях всегда четко прослеживается неизменное презрение по отношению к ярко выраженным «русским» аспектам культуры. Рэнд подчеркивала тот факт, что все её главные достижения были сделаны на Западе, и отрекалась от славянского мистицизма и коллективизма, которые, как она считала, являлись неотъемлемыми составляющими русской психологии. Этот факт важен для понимания её раннего интеллектуального развития. Он помогает понять, почему Рэнд так никогда и не смогла признать, что является порождением своего русского прошлого.

Русская культура для неё означала ненависть к личности и рациональному сознанию. Русский образ мыслей она считала основанным на эмоциях и интуиции, а не на логике и рассудительности. Он отбрасывал индивидуализм и с радостью принимал коммунальную форму организации быта. Он был антиматериалистическим и, прежде всего, антикапиталистическим. Каждый аспект этой русской целостности был естественным продолжением другого.

С точки зрения Рэнд, отказ от логического рассуждения означал также и отказ отличной свободы, материального достатка и капитализма. В своих философских, социологических и политических рассуждениях она подчеркивала неразрывную связь между рассудительностью, свободой, индивидуализмом и капитализмом – всеми теми элементами, за отсутствие которых она и презирала русскую культуру.

"Моё чувство по отношению к России было таким, которое было у меня с детства и ещё до революции. Я чувствовала, что она была такой мистической, такой развращённой, гнилой страной, что я не была удивлена установлению коммунистической идеологии", - писала Айн Рэнд.

© Блог Толкователя

Григорий Свирский. Люба - любовь... или Нескончаемый "Норд-Ост"

В основе романа подлинные документы, рассказы и глубоко личные черновые наброски ЛЮБЫ РЯБОВОЙ, студентки МГУ и ее товарищей по беде и страстям человеческим имени ОБУХА, хаотичные, торопливые наброски, которым, тем не менее, было посвящено специальное Слушание в СЕНАТЕ США (30 марта 1976 года).
Еще до Слушания в Сенате советская разведка начала широкую "спецоперацию" охоту за "уплывшими" в Штаты записками Любы Рябовой. Третьего сетнября 1975 года из ее квартиры в Нью-Йорке были украдены все черновики, копии документов и вся переписка.
Начался беспрецедентный шантаж известного ученого-химика профессора Азбеля, который в те же дни заявил на Международном Сахаровском Слушании в Копенгагене о полной поддерке самоотверженных и честных свидетельств Любы Рябовой.
Что произошло затем ни в сказке сказать, ни гусиным пером написать... Даже телефон в доме Любы раскалился от угроз и еще неведомой в Америке "воровской музыке": "Отдай книгу, падла!".
Книга существовала еще только в воображении КГБ, но ведь это еще страшнее. Вы хотели иметь в своей библиотеке "книгу Любы Рябовой", господа и товарищи? Пожалуйста!
Сердечно признателен Любе и ее друзьям за глубокое доверие ко мне и веру в меня.

http://lib.ru/NEWPROZA/SWIRSKIJ/nordost.txt_with-big-pictures.html

В мадридском музее Прадо, в одном из залов, скромно в уголке висит портрет молодого монаха.


Удивительно современное лицо. Лет пять-шесть назад, рассматривая работы Эль Греко я обратил внимание на этот портрет и захотел узнать, кто же этот молодой мужчина. Им оказался ученик Эль Греко, художник, монах-доминиканец тринитарий. Что это за тринитарий такой? Стал рыть дальше и оказалось, что это католический нищенствующий монашеский орден, основанный в 1198 году для выкупа христиан из мусульманского плена.
Девизом ордена стала фраза Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas (Слава Тебе Троица, а пленным - свобода). Этих монахов народ прозвал "братьями ослов" или "ослиным орденом", поскольку им было запрещено ездить на лошадях (видели, конечно, изображения монаха на осле). Тринитариям запрещалось вкушать мясо и рыбу и владеть какой-либо собственностью.
Выполняя свою основную задачу, за 437 лет орден выкупил из мусульманского плена 30732 (!) невольника. Средства для выкупа тринитарии, главным образом, добывали сбором милостыни. Нередки были случаи, когда тринитарии отдавали себя самих (!) в рабство за освобождение пленников. И вот самое интересное: в 1580 году они выкупили из алжирского плена Сервантеса, после чего тот вернулся в Испанию и написал "Дон Кихот".
Получается, что читая "Дон Кихот" мы обязаны этим монахам-тринитариям.
Вот такая ниточка протянулась от Эль Греко к Сервантесу.

Сталинистам хотя эти даже читать не будут! Многие уверены, что "сталин" других карать будет, а пассивные останутся неприкасаемыми.
Юрий Трифонов прожил в Доме на набережной до 13 лет, пока не арестовали его родителей. Об этом он оставил записи в своем детском дневнике: 3 апреля 1938 г.: "Сегодня ночью пришли из Н.К.В.Д. и забрали маму.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Нас разбудили. Мама держалась бодро и к утру уехала»; 8 апреля: "Сегодня сразу после школы я, Аня и Тинга пошли на Кузнецкий мост узнавать, где мама находится. В маленькой комнате было человек 20 народу... Все лица печальные, грустные, заплаканные. Мне сказали, что мамуля в Бутырской тюрьме: очевидно ее арестовали по делу папы, так как он тоже в Бутырках. 11-го я пойду передавать деньги и папе и маме. 21 апреля: «На душе погано. Мама! Посылаю тебе привет, где бы ты ни была… Тоска!.. Ма-а-м-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!
Евгения Лурье-Трифонова была отправлена в Акмолинский лагерь жен изменников родины. Долгое время она была лишена переписки. Свое первое письмо написала только спустя год, летом 1939 года. Она тоже очень тяжело переживала разлуку с детьми (кроме Юры еще была дочка Таня ), но все восемь лет старалась через письма участвовать в их воспитании и остаться для них близким человеком даже на расстоянии. 12 августа 39 г.: Допросов никаких у меня не было, просто следователь мне заявил, что как жена я должна знать о контррев. деятельности мужа и отвечаю по статье 38-8 через 17, т.е. знала, но не донесла. На что я сказала, что знала только о революционной деятельности мужа. Разговор был типичный для всех «жён». Т.к. до вызова я сидела в Бутырках чуть ли не 2 месяца, то точно знала, что мне скажут – всем «жёнам» одно и то же. 16 марта 40 г.: Седых волос есть порядочно. Зубов повылетало много, так что особенно широко улыбаться не стоит. Но особых поводов для улыбок, да ещё широких, нет. Так что в общем всё в порядке. Сердце здорово и нуждается только в том, чтобы несколько штук дорогих сердец билось где-нибудь поближе. Только и всего».
8 августа 42 г. Сколько лет, таких важных, значительных в вашем возрасте, прошло без меня и моего влияния. И так это больно, детки, трудно передать.
5 октября 44 г.: И всё же приспособиться, чтобы жить без своих собственных ребят трудно очень, трудно и обидно. Скорее бы война кончилась. А потом мы ка-а-ак встретимся. Иногда терзаю себя мыслями о том, что вдруг мы встретимся чужими, не сойдёмся характерами, не найдём общего языка. А где-то всё же живёт, что всё должно кончиться хорошо. И встретимся, и язык найдём, и как заживём и будем учиться и работать и веселиться изо всех сил. И для этого не надо никаких материальных благ. Только голова и руки и капелька чувства юмора, чтобы обсмеивать попадающиеся на пути недостатки. Освобождение пришло после окончания войны.
В 1945 году Евгения Лурье вернулась в Москву и еще тридцать лет прожила с семьей, работала в школьной библиотеке, писала детские рассказы. По воспоминания дочери у них дома подолгу жили мамины знакомые по лагерю, у которых просто не было крыши над головой.
Евгения Лурье умерла 3 октября 1975 года. В этот же год Юрий Трифонов напишет свою знаменитую повесть "Дом на набережной".

Редкий дар: быть никаким. Люди, умеющие быть гениальнейшим образом никакими, продвигаются далеко.
Вся суть в том, что те, кто имеет с ними дело, довоображают и дорисовывают на никаком фоне всё, что им подсказывают их желания и их страхи.

© Юрий Трифонов "Дом на набережной"

Моня
90е.
Моня появился на нашем сервисе в виде клиента. Этакий дяденька-дедушка ярко-семитской наружности и неопределенного возраста. От 50 до 80 включительно.Лысый смуглый черноглазый аид в костюмчике и на ВАЗ 2107 белого цвета. Обычно я тазоводов заворачивал с порога-но тут ,из внутресемитской солидарности нарушил свои принципы. И не прогадал.
Пока Моня (в миру Соломон Маркович) пил кофе в офисе-он очаровал весь коллектив. Вернувшись из ремзоны, я обнаружил его курящим сигару и пьющим кофе из любимой чашечки секретарши.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Причем мною лично дрессированная сука-Арина, что рвала клиентов в мясо по первому "Фас!"- угодливо хихикала и подносила мэтру пепельницу.
Невероятно!
Арина могла вышибить(и вышибала) в дверь солнцевских старших-за курение в помещении, а за свою кофейную китайскую чашечку с драконами могла запросто ушатать (и ушатывала) степлером. Коллектив нервно отмечал на календаре ее физиологические циклы и в опасные периоды старался без лишней нужды в контору не заходить.
А тут нате.
Я пристроился с краешку стола и распустил уши. Потихоньку народ сползся на представление. Там было что послушать. Эдакая квинтэссенция одесского еврейского юмора. Что ни фраза-то перл.
Еле разогнал публику по рабочим местам.
Моня прижился в коллективе. Жил он в доме через дорогу, был одинок (жена умерла, дети в Америке)-и заходил в нашу "хевру" (его определение) просто за почесать язык с шлемазлами и босяками (как нас он именовал в своих монологах). Шлемазлом был я, а босяками-солнцевская братва, что квартировала у нас в помещении. Саня-Америка пытался перековаться (в барыгу перекраситься-Моня) и делал "шахер–махер" (Моня) мопедами с мотоциклами. С переменным успехом. "Имел бульон с яиц и был при деле"- так оценил Моня Санину негоцию.
С блататой Моня не тушевался, легко переходил на феню, юморил, и вел себя с ними как с забавными умственно-отсталыми дитями.
Братва Моню чтила. Как выяснилось-его знали очень серьезные люди.
Мало того-Моня оказался директором ( а ныне и владельцем) овощебазы. Жившему в СССР понятно что это такое. Золотое дно.
-Ну шо, бандота? -заходил Моня к ним в малину-Почем продаем идею? За какие филки мантулим на цырлах? Рогом упираемся?
Барыш есть в лавке-или как всегда-одни слезы?
-Соломон Маркович , моциками торговать-это не морковку гноить для обирания трудящихся!
-Шоб ты так своими таратайками торговал, как я морковкой, босяк! Тебе б Ротшильд кланялся! Сам Гарант, шоб он был здоров, на твоем самокате б рассекал! -пророчил Моня ближайшее будущее.
На гвалт захожу я-в оставшейся от пейнтбола майке. Там написано SURVIVAL GAMES (игры на выживание)
-О, позор еврейского народа пожаловал!-переключается Моня на мою персону, ну? Где ты меня опять за себя краснеть заставишь?
Что это ты напялил?
-О!
-Мальчик, ты шо, в игры не наигрался еще? Зачем еврею игры на выживание? У нас вся жизнь так называется! Знаешь, шо мы чемпионы в этой игре?
-Какой? -туплю я.
-Исход она называлась, шлема. О Б-же, аид про Исход не знает! "40 лет в пустыне"-вот как эта еврейская SURVIVAL GAME звалась.
Куда катится этот мир!
-АААААА- орет Арина из кабинета. Как же я ЗАЕБАЛАСЬ РАБОТАТЬ!!!!
-Терпи, деточка-откликается Моня, жизнь коротка, работа бесконечна. Придет время-помрешь не хуже других.
-Вот спасибо, утешили, Соломон Маркович!
-Арина, сердце мое, ты не в том теле родилась. В твоем тугосисей и крепкозадой тушке томится душа пирата. Тебе бы сейчас по тайге на рывок идти под хриплый лай овчарок, или нарядчика подрезать из капризного блатного озорства-а ты тут на стуле жопу квадратишь!
-Так что мне себе яйца пришить?
-Яйца у тебя и так есть. Мало того, ты их сама у кого хошь оторвешь, деточка! Ты тут единственный путевый бродяга среди этих
тароватых фраеров.
И такой цирк каждый день.
Моня оказался, как я уже упоминал, довольно зажиточным кротом. Но ездил на белой "шестере" ВАЗ, в экспортном исполнении. Привычка. Страх перед преставившимся ОБХСС не давал Моне пофорсить. Единственный понт, что он себе позволял -менял машину каждый год. При этом номера оставались прежними.
Как? Да хер его знает.
Как то Моня присмотрел себе дачку.
Приходит ко мне.
-Максим, у меня до тебе просьба.
-Для вас хоть звезду с неба!
-Ой не бреши! Ты звезд с неба с детства не хватал -откуда они у тебя сейчас?
-Соломон Маркович- у вас ко мне просьба или вы опять таким макаром будете меня опять дискредитировать перед общественностью?
-Шо эта общественность за тебя не знает? Ладно- мне машина нужна шоб по говну полазить. Присмотрел себе фазенду, а на своей шохе я до нее, боюсь, не доеду.
-Мой Сабер в ремонте...крестовину ждет. Санин МЛ подойдет?
-Шо это?
-Мерседес МЛ. Джип такой.
-Я не притязательный. Мерседес так мерседес. Давай ключи.
-Ща я у Сани спрошу.
-Спроси. А то мне у босяков просить форс блатной не позволяет.
Звоню. Ставлю на громкую связь.
-Сань, Моня твой МЛ покататься просит.
-Блядей возить? Нашел таки свой потертый обрез в шкарах?
-Кто о чем, а вшивый все о бане!- вклинивается в разговор Моня. Богатый, строится, Саша,-а бедный все в пизде роется.
Или, говоря другими словами- голодной куме все хуй на уме.
-Так ты дашь ему Мерс?
-Да пусть берет. Только пусть гондоны не оставляет в машине.
-Ой, да твоему шарабану гондонов возить не привыкать-не выдерживает Моня. Он никого, кроме гондонов и не видел!
Моня уезжает.
Потом звонит наследующий день. Судя по голосу -в нем идет какая-то мучительная борьба.
-Максим!
-Аушки.
-Тут с этим шарабаном беда...
-Вы его таки ушатали, Соломон Маркович?
-Хуже. Я в него влюбился.
-Ээээ...
-Оставь свои пошлости при себе. Я хочу эту меркаву.
-Так купите себе другую такую же. Что вам эта-медом намазана?
-Максим, я старый человек. Я не хочу другую. Я хочу ЭТУ. Я как в нее сел-я отсюда вылезать не желаю.Я подумал- Шо ты все время боишься, Моня? Эти сойферы так запугали тебя своим митвахом , что ты ссышь, когда они все издохли. Сколько тебе жить осталось, Моня?-спросил я себя?! Так поживи эти годы как человек! Макс! Спроси у этого босяка, сколько шкур он сдерет со старого бедного человека.
-Саш, Моня запал на твою тачку.
-Оооо! Это начало большого пути! Я продам ему мерс за Божескую цену-пусть не ссыт. Он мне уже дважды сильно помог.
Это было правда. Не знаю сути вопроса, но по Сашиным муткам Моня разок даже вора подтягивал. Такого же лысого невзрачного старичка, которого Моня подъебывал в свойственной ему манере.
Перелаиваясь друг с другом, деды походя решили Сашину проблему и пошли пить пиво.
Дальше -больше. Собирались в ресторан пожрать, позвали Моню-а тут вокруг запробило. Москва стала намертво. Народ предложил поехать на мотоциклах. Моню усадили сзади на Харлей и погнали.
В ресторане Моня блестел глазами, как мальчишка. Вспоминал, как в юности гонял на трофейном BMW-R35. Потом попросился за руль.
-Моня, ну тя нахрен, я Харлей не отдам!
-Да я только покататься!
-Как на Мерине?
-Ой да шо ты жмотишься?
Моня очень резво дал с места и чуть не задрал машину на "козла". Приехав, долго молчал. Потом пошел к Саше и долго лаялся с ним за Харлей.
-Моня, что ты за мной все подбираешь?-орал Саша. я с тобой к блядям не пойду-ты там точно на поженишься если вслед за мной на кого влезешь!
Сошлись на том, что Саня продал ему Honda Gold Wing-этот Кадилллак среди мотоциклов.-Ну все-заметил Саша- Загулял клиент по буфету. Хрена теперь детки наследства дождутся. Моня нажитое непосильным трудом сам в притонах Танжера спустит.
Как в воду глядел.
Лет 10 назад я случайно встретил Моню в Паттайе. Он меня окликнул-иначе б не признал. Куда делся этот сухонький старичок в дешевом совковом костюмчике?
На меня загорело щурился с Голд Винга татуированный драконами от ушей до жопы байкер - в косынке с черепами, перстнями, в кожаной жилетке и с тайкой за спиной.
-Эээ...а что ты...ээээ...вы...тут делаете, Соломон Маркович?!
-Живу я тут!
Разговор не склеился-у меня выпадала челюсть.
Единственное, что я понял тогда: после 60 ти жизнь может только начаться.
Даже у старого еврея.
взято у Юрий Ройтман

Антон Чехов. Моя «она». Короткий рассказ.

Она, как авторитетно утверждают мои родители и начальники, родилась раньше меня. Правы они или нет, но я знаю только, что я не помню ни одного дня в моей жизни, когда бы я не принадлежал ей и не чувствовал над собой её власти. Она не покидает меня день и ночь; я тоже не выказываю поползновения удрать от неё,- связь, стало быть, крепкая, прочная… Но не завидуйте, юная читательница!.. Эта трогательная связь не приносит мне ничего, кроме несчастий. Во-первых, моя «она», не отступая от меня день и ночь, не даёт мне заниматься делом. Она мешает мне читать, писать, гулять, наслаждаться природой… Я пишу эти строки, а она толкает меня под локоть и ежесекундно, как древняя Клеопатра не менее древнего Антония, манит меня к ложу. Во-вторых, она разоряет меня, как французская кокотка. За её привязанность я пожертвовал ей всем: карьерой, славой, комфортом… По её милости я хожу раздет, живу в дешёвом номере, питаюсь ерундой, пишу бледными чернилами. Всё, всё пожирает она, ненасытная! Я ненавижу её, презираю… Давно бы пора развестись с ней, но не развёлся я до сих пор не потому, что московские адвокаты берут за развод четыре тысячи… Детей у нас пока нет… Хотите знать её имя? Извольте… Оно поэтично и напоминает Лилю, Лелю, Нелли…

Её зовут — Лень.

1885

«У меня была смешная история. Мне с моим Клаусом предстояло ехать на съемки в Германию, в ГДР. Я не знал, что такое выездные комиссии. Я впервые ехал за границу. Лиознова мне говорит:
— Завтра обязательно в райком.
Я отвечаю:
— Я не член партии.
— Неважно. Для того, чтобы поехать в ГДР (где тебя Тихонов застрелит), надо на комиссию в райком. На ковер.
Я не знал, что на ковер — это буквально. Огромный стол, тети с пышными прическами, дяди в черных костюмах с черными галстуками. И коврик. Они говорят:
- Пожалуйста.
Меня первым вызвали. По алфавиту — Дуров. Евстигнеев. Плятт.
Я стою. Они смотрят на меня, молчат.
— А вы мне сесть не предложите? — спросил я.
В ответ гробовая тишина. Потом вопрос:
— Опишите флаг Советского Союза.
Мне сразу стало плохо. Тетя-Мотя, ты меня, гражданина страны, просишь описать флаг как ненормального. Какому идиоту в Америке придет в голову спросить актера, едущего в Европу:
— Опиши флаг Америки.
Я говорю:
— Черный фон, белый череп, две скрещенных берцовых кости, называется Веселый Роджер.
В комиссии наступил паралич. На меня смотрели волчьими глазами. Новый вопрос:
— Перечислите союзные республики и назовите их столицы. Я ответил:
— Малаховка, Таганрог, Кривой Рог, Магнитогорск, — все, что в голову пришло. В ушах пульсировало. Думаю, сейчас крикну:
— Кретины!
Последний вопрос:
— Перечислите членов Политбюро. Мне совсем плохо стало.
— Я никого не знаю.
— Вы свободны.
— Наручники снимать не будете? — спросил я, выходя.
Лиознова звонит:
— Что вы натворили? Вас вычеркнули из списка!
Директор театра звонит.
— Левочка, что вы делаете, вы у нас первый невыездной!
Лиознова в обморочном состоянии.
— Вы теперь на пять лет невыездной!
Я ей говорю:
— У вас два выхода. Найдите другого актера. Татьяна, зачем мне ехать в Германию, пусть Тихонов застрелит меня здесь! Я хочу быть похороненным на родине. На том и порешили. Нашли озерцо возле Московского университета, на горах, там Тихонов меня и застрелил».
© Лев Дуров

Зинаида Миркина. Очерк моей жизни.

Я родилась 10 января 1926 года в Москве у молодых революционно настроенных родителей. Отец – член партии большевиков с 1920 года, участник Бакинского подполья. Мать – комсомолка в красной косынке. В доме была атмосфера глубокой веры в идеалы революции, аскетизма, жертвы во имя своего идеала. Будучи заместителем директора Теплотехнического института, отец получал партмаксимум, т.е. вчетверо меньше, чем на его месте получал бы беспартийный. Я ребенком не слышала никакой дубовой партийной фразеологии, но партия, какой я ее чувствовала тогда, впрямь казалась мне честью и совестью своей эпохи. Так я и в школе чувствовала — может быть, под влиянием микроклимата семьи.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

И вдруг – тридцать седьмой год. Половина, если не три четверти родителей моих знакомых детей были арестованы. Мама просила меня звать домой тех, у кого арестовали родителей, быть к ним особенно внимательной. Во-первых, говорила она мне, — бывают ошибки, а во-вторых, представляешь, как это страшно – жить, зная, что твои родители враги. Я только много лет спустя оценила эти слова. Да еще узнала, что отец два месяца спал, не раздеваясь, и прощался с нами не только на ночь.

В 14 лет (40-й год) я задумалась о многих несоответствиях идеологии и жизни. Из кризиса меня вывела книга Бруно Ясенского «Человек меняет кожу». Она убедила меня в том, что сам по себе энтузиазм и вера в идеалы, формирующие новые отношения людей и новую атмосферу, и есть главное, и это важнее всех материальных результатов. Я поняла, что само горение души важнее всего, что из этого горения получается. И я как бы присягнула внутренне на верность этому огню. Но через какое-то время я узнала, что Бруно Ясенский сам арестован и объявлен врагом народа…

Дальше – война. Она смыла все вопросы. Эвакуация в Новосибирск. Невероятная ностальгия по Москве в первый год. Невероятное напряжение всех подростковых сил (мне 15-16 лет). Но я до сих пор благодарна 50-й школе Новосибирска, в которой я проучилась в 9-м и 10-м классах. Это была хорошая школа с хорошими учителями. В Новосибирске у меня были первые литературные успехи, пожалуй, более громкие, чем когда-либо потом. Я была редактором школьной стенгазеты и произвела некоторую революцию в этом деле. Выходила газета на семи листах ватмана, занимала весь коридор, и вся наша школа и множество ребят из других школ ломились, чтобы ее прочитать. Но жить было тяжело, мучительный быт. Грань голода. Летом изнурительные работы в совхозе (это называлось трудфронтом)…

В сорок третьем году вернулась в Москву поступать в институт. Поступила на филфак МГУ. Долго сомневалась, имею ли я право заниматься литературой сейчас, когда страна в таком напряжении. Первый год университета дал отрицательный ответ на этот вопрос. То, чем там занимались, показалось мне пустым, суетой. И это тогда, когда гибли люди на фронте… И хотя любила я по-настоящему только литературу, была чистым гуманитарием, я сильно подумывала о том, чтобы сбежать в физику, в инженерию – быть полезной попросту, ощутимо. Только лекции Л.Е.Пинского примирили меня с филфаком. Я почувствовала, что мысль может быть не праздной, занятие литературой и историей мысли – отнюдь не суетой. И поняла я, что этот факультет меньше, чем какой-либо другой, уведет меня от души, от себя самой.

Студенческие годы были очень важным этапом моей жизни. Но, конечно, не университет, как таковой, а то, что происходило с душой, когда я в нем училась. Душа созревала. Очень трудно. Очень болезненно. Меня обступили, кажется, все проклятые вопросы, которые мучили человечество до меня. Но я понятия не имела, что они мучили многих и многих на протяжении веков. Я была одна, наедине с неведомым, с мучительной тайной бытия. Книги, хлынувшие потоком, только подводили к этой тайне, но никаких ответов из них получить я не могла. Библия, с которой я познакомилась примерно в 18 лет, очень захватила, взволновала. Но – только Ветхий Завет. Я чувствовала идущую из него огромную космическую волну, — другой масштаб, другую меру. Новый Завет был мне непонятен. Он ничего не говорил тогда душе. Я выросла в атеистической семье и была убежденной атеисткой. Но примерно к 18-ти годам начала чувствовать, что атеизмом не проживешь, что он мал, куц. И когда прочла у Достоевского (в романе «Идиот») фразу, что все атеисты не про ТО говорят, я поняла, что это так и есть, что эта фраза как бы и из моей души взята.

Огромное место в этот период жизни заняла музыка. Мы с подругой, с друзьями по университету бегали в консерваторию по нескольку раз в неделю, с билетами и без них. И там, на галерке, происходило с душой что-то великое, ни с чем не сравнимое. Сначала это был Чайковский. Особую роль в моей жизни сыграли 5-ая и 6-ая симфонии, затем Бетховен. А когда дошло до Баха, я уже была другим человеком. Началось это с одного органного концерта, открывшего такую внутреннюю бесконечность, о существовании которой я и подозревать не могла. Я написала тогда стихи, сами по себе очень слабые, но то, что заставило их появиться на свет, было огромно. В них была такая строфа:

Бог, человеческий голос органа!

И будь ты подателем силы для битвы,

Клянусь тем аккордом, бескрайностью пьяным,

Ты больше моей не услышишь молитвы!

На первый взгляд совершенно атеистические стихи. На самом деле это было мое первое религиозное стихотворение. Бог из внешнего пространства одним рывком переместился внутрь, в мою собственную внутреннюю бездну. Из внешнего, чужого, другого существа он превратился в глубоко внутреннее, в мою собственную бездонность, в мое иное, великое «Я». Таким образом, еще не прочтя слов о том, что царствие Божие внутри нас, я уже смутно ощутила это в своем собственном опыте. Не Бога вообще, а только внешнего бога, кумира, отвергала душа и отказывалась молиться ему без любви и благоговейного трепета. Напротив, душа впервые ощутиласвое божественное начало и великий трепет перед ним, благоговение, любовь.

Однако все это было еще очень смутно. Это приходило и уходило, и душа оставалась как бы в пустыне. И пустыня эта росла и росла. А «проклятые» вопросы подступали все ближе и ближе. Обступали, окружали стеной. Весь мир представлялся мне сплошною раной, сплошным страданием. Весь животный мир поедал друг друга. Да и человек ел животных, и все люди доставляли страдания друг другу. И я не могла не доставлять страданий, что меня совершенно ужасало. Ну вот хотя бы: не могла ответить на любовь и чувствовала, какое приношу страдание. От этого я сама страдала едва ли не больше, а может быть и гораздо больше, чем тот, кого я не могла принять.

Все это было ненормально, болезненно. Я ни с кем не делилась своими переживаниями и даже с виду была одной из самых веселых девочек на курсе. Вот такой парадокс. Однако жить становилось все невыносимей. И поток самообвинений все рос и рос. Как-то так получалось, что я всегда, если можно было с кого-то спрашивать, то спрашивала с себя. Считала себя виноватой перед всеми с полнейшей искренностью. Я была тогда очень далека от христианских книг, не знала никаких фраз вроде «я хуже всех», «я перед всеми виновата», но я именно так чувствовала. Плодотворным и важным мне казался только спрос с себя. Потом я поняла, что я как бы протирала душу, как бумагу ластиком, и дотерла до дырки. Душа стала сквозной, и в нее хлынуло то, что вечно рядом, но так редко проникает внутрь нас. Плотная стена нашего эго обычно не пускает. В какой-то день эта стена вдруг рухнула. Это был совершенно особый день. День кульминации боли. Казалось, еще немного и – сердце не выдержит. Это было на даче. Была гроза. А потом взошло солнце, и ель, которая стоит перед балконом, — вся в каплях, в тысячах крупных дождевых капель – вдруг вспыхнула тысячью солнц. Это было что-то непередаваемое. Потрясение. Душевный переворот. Когда несколько лет спустя я увидела икону Феофана Грека «Преображение», я почувствовала в опрокинутых, потерявших все прежние ориентиры апостолах – то самое, пережитое мной состояние. Свет, небывалый – сверхеъстества – как будто проколол сердце насквозь и не убил, а пересоздал его. Прежде всего появилась полная уверенность, сверхразумная, вне всякой логики, что Творец этой красоты — совершенен. Это сердцу открылось. А затем произошло нечто, что не передашь прямым словом, потому что слова нашего языка однолинейны, а то, что я увидела, была многомерность. И хотя физические мои глаза не видели НИЧЕГО, кроме ослепительной красоты, внутренние мои глаза увидели Бога. И другим словом я этого не передам. Я увидела то, чего представить себе не могла, ибо этого не знала раньше душа. – Новый облик, новый взгляд, новый строй чувств. Я почувствовала взгляд на себе, в котором была бесконечная любовь и покой в одно и то же время. Именно это скрещение любви и покоя было потрясающим. Беспредельная любовь ко мне и совершенный покой за меня, как бы трудно мне ни было. Если бы одна любовь без покоя – это было бы бессильем. Если бы один покой без любви – равнодушием. А вот сочетание их было каким-то сверхмирным внутренним всемогуществом. И в этом взгляде, в этом новом внутреннем строе был ответ на все мои вопросы и на всю боль. Смысл мой не в том, чтобы удовлетворять мои желания, а в том, чтобы преображать их, – в той самой высоте, которую может достичь моя душа и всякая человеческая душа. На этой высоте рождается внутренний свет и всеобнимающая любовь. Сердце чувствует вечность так же ясно, как рука – твердые предметы. – Небесная твердь. И на тверди этой уже ничего не нужно извне. Душа питается из внутреннего источника и находит в нем все для утоления своей жажды и голода. Весь мир в ней, и она раскрывает его для всех.

Но сколько бы я ни говорила, все равно главное остается за словами. Меня точно подняли на великую гору и показали сразу всецелость. Мир был страшным и бессмысленным, когда виделся дробно, по частям. Ни в какой отдельной части нет смысла. Он – в тайне всецелости. Это было мое второе рождение. Мне было 19 лет.

Однако духовный опыт, который я приобрела, соседствовал с нулевым опытом жизненным, не говоря уж о житейском. Мне казалось поначалу, что никто до меня ничего подобного не испытывал, иначе все ответы на вопросы были бы найдены в миг. И вот сейчас я отвечу всем на все вопросы… Я взяла Евангелие, и оно открылось мне мгновенно. Я знала уже все, что говорилось там. Надо было пройти годам, чтобы я поняла: опыт, подобный моему, был не раз и не десять раз, что он повторялся в разных людях, но изменяя всю душу, не мог ничего изменить в мире. Что у людей еще не подготовлены ни глаза, ни уши. «Имеющий уши, да слышит...» – не имели ушей…

И это было новым, невероятным ударом. Мне казалось, что сейчас, вот сейчас я дам людям то, что им нужнее всего. Но… Людям это НЕ БЫЛО НУЖНО. Я стала тяжела для них. Они не могли и не хотели жить на той горе, которая мне открылась. Нет, не плохие и не злые, а хорошие люди, родные, любимые – явно шарахались. Им не выдержать было этого внутреннего напряжения. И я как бы стала запихивать под обычное платье развернувшиеся крылья. Это было непереносимо трудно. И физически я этого не выдержала. Примерно к пятому курсу университета я заболела. Может быть, сказалось все: напряжение военных лет, голод, и, наконец, это внутреннее великое перенапряжение. Я слегла. Пять лет была прикована к постели. Я не могла ходить, не могла читать, я ничего не могла. И я испытывала невероятные муки. Если бы мне раньше сказали, что такое возможно, я попросила бы смерти, как высшей милости. Я и просила. Но безрезультатно. Мечтала о смерти, но о самовольной смерти не могло быть и речи. Я чувствовала одновременно с мукой, что она – мука эта – мое задание, что душа должна СМОЧЬ ЭТО ВЫНЕСТИ. Крест бывает разный. Это – мой крест. И от того, как я его вынесу, зависит что-то бесконечно важное для всех.

Может, вся моя жизнь разделилась на две части – до и во время болезни. Вторая часть длится по сей день. Хотя я давно уже и хожу и работаю. Рассказывать о том, как я научилась заново жить, не буду. Это очень трудно. Скажу только, что наверное так, как учатся ходить по канату. Я научилась. Не слишком хорошо, но научилась. И людям не видно, что я хожу по канату. Им видно, что я хожу, как и все. А то, что у всех земля под ногами, а у меня канат, этого не видно. Держусь за воздух… А, точнее – за ту самую небесную твердь. У меня появился термин – поднырнуть под болезнь. Это процесс, в чем-то напоминающий подныриванье под волны во время шторма. Я хорошо держусь в воде, пожалуй, гораздо увереннее, чем на земле. Не просто в воде, — в море, и поэтому это сравнение для меня естественно. Поднырнуть под болезнь, жить глубже болезни… Когда это удается, я живу и работаю. Мое самолечение – глубокое созерцание, выход в те просторы Духа, которые в самом деле вечны и законам этого мира не подвластны. Мы плохо себе представляем, до чего точно и верно выражение Достоевского, ставшее ходячим: мир красота спасет.

Я стала снова писать. (7 лет не писала). Писать училась заново, как и ходить. Стихи я писала с детства. В периоды «линьки» все рвала. Лет в 18 решила, что со стихами все кончено. И вдруг они начали приходить, как гроза, как буря. Это было счастье и полнота. Но потом это так же оставляло меня, как приходило. Позже я поняла, что двигалась от одного вида творчества к другому. Определение первому дала Ахматова. Второму – Тагор. У Ахматовой есть строки о Музе: «Жестче, чем лихорадка оттреплет, а потом целый год – ни гу-гу». А у Тагора: «Я погрузил сосуд моего сердца в молчание этого часа, и он наполнился песнями».

Теперь (и давно уже) у меня так и только так. И стихи – плод глубокого созерцания. И если душа входит в тишину, в ней все отмывается, сосуд становится чистым и в него натекает нечто из источника жизни. Стихи – следы этого нечто… И, может быть, каждый настоящий стих — прикосновение к источнику жизни.

То, что я стала писать после семилетнего перерыва, очень отличалось от того, что я писала раньше. Полнота жизни приходила не стихийно, в миги творчества, а иначе. Она собственно была постоянным внутренним состоянием, нарушаемым только чем-то внешним – болезнью. Когда удавалось локализовать болезнь, «поднырнуть под болезнь», душа становилась самой собой и была как бы постоянно подключена к источнику творчества, к источнику жизни (это одно). И все-таки стихи еще долго были беспомощными, много более беспомощными, чем до семилетнего перерыва. Училась писать заново. Мастерство – это постоянный труд…

О печатании стихов в начале 50-х годов не могло быть и речи. Но удалось достать работу – поэтические переводы. Я стала переводить советских поэтов разных республик – по подстрочнику. Работа была изнурительной и часто унизительной, хотя стихов подлых я не брала никогда. Но были стихи просто плохие, не подлинные, и переводить их было мукой. Переводила я с 55-го года. Первые переводы – Сильвы Капутикян (плохие переводы, стыжусь их).

У меня были близкие друзья, которым стихи мои были очень нужны. Главная среди них подруга, оказавшая огромное влияние на все мое становление, — Лима Ефимова. Это человек, который мог бы сказать как князь Мышкин: «Я не знаю, как это можно-видеть дерево и не быть счастливым. В ней я почувствовала впервые выход в духовный простор, неограниченный своим ЭГО И хотя она за всю жизнь не написала ни строчки, я чувствовала в ней истинное творчество духа. Эта дружба была бесконечно важна для меня. Она длится до сих пор.

С тех давних лет до сих пор остались мне ближайшими друзьями Роза Сикулер и Вера Шварцман. Что касается Веры, то я считаю её гениальной словесницей.В своей школе она ставила со старшеклассниками удивительные спектакли.Мне казалось чудом, что такое можно делать вместе с детьми.

В 60-м году произошло великое событие в моей жизни – встреча с Григорием Померанцем. Его привезла летом к нам на дачу одна из моих подруг, решившая, что ему надо обязательно услышать мои стихи. Он собирал стихи для первого «Синтаксиса» Алика Гинзбурга – антологии непечатной поэзии. Это кстати был первый журнал, напечатавший (тиражом 30 экземпляров) Бродского, нескольких других поэтов, которых сейчас знают. В 4-м номере должны были быть мои стихи. Но 4-го номера уже не было – Алика арестовали…

»Синтаксис" познакомил нас с Гришей. Вошел молодой человек в белой рубашке с огромной шевелюрой (потом оказалось, что ему уже 42 года – на вид лет 28). Попросил меня почитать стихи. Я начала. И вдруг исчезло ощущение пространства и времени. Все исчезло. Я почувствовала, что так меня еще никто не слушал. Глаза его потемнели и углубились. Они смотрели куда-то вверх и внутрь, и стихи – я это видела – входили глубоко-глубоко в самую бесконечность души. Нечаянно собралось много народу. Он не давал мне отрываться, не давал маме накормить гостей. Просил читать и читать еще. Иногда просил повторить, записывал.

В феврале 61-го года мы поженились. К моменту нашей встречи духовно я была уже совсем сложившимся человеком. Сложилась уже в 19. Когда встретились – было 34. Но физически я вряд ли выжила бы, если бы не Гриша. Со мной с той поры постоянно рядом был человек, деливший мою душу, со всей ее радостью и тяжестью. Человек, которому никогда не было меня слишком много. Я была всегда нужна, и не какой-то кусочек души, я – вся.

Дальше уже все было вместе. И это было бесконечно плодотворно для нас обоих. Как-то в начале 62-го года Гриша сказал мне: «Ты нашла себя в том, как ты пишешь, а я – нет. Я нашел себя в том, как я живу, как я люблю.» Сказал он это спокойно, без тени грусти. Чувствовал, что он нашел главное. Меня бесконечно обрадовали эти слова. Была найдена правильная иерархия. Все, что от него зависит, он делает, остальное не от него. И точно какая-то фея его подслушала. С тех пор он начал писать один эссе за другим, научился «погружать сосуд своего сердца в молчание этого часа», и слова пошли сами собой.

А у меня текли реки, моря стихов, несколько поэм, потом и проза. Прежде всего сказки. А позже эссе о Достоевском «Истина и ее двойники», о Пушкине – «Гений и злодейство», о Рильке – «Невидимый собор» и книга о Цветаевой – «Огонь и пепел», и наконец роман «Озеро Сориклен». Это в какой-то мере автобиография души. Но отнюдь не только. (Может быть, это самая дорогая мне вещь из прозы).

Переводами для заработка я перестала заниматься начисто с тех пор, как мы были вместе. Гриша это отрезал. Я переводила только то, что было мне самой необходимо. Прежде всего Рильке – самый близкий мне поэт из всех. И еще я переводила немного Тагора и арабских суфиев. Это очень важная работа. Она напечатана в БВЛ, в томе «Арабская поэзия средних веков», Ибн аль Фарид и Ибн Араби. Переводы Рильке напечатаны вместе с работой о Цветаевой в книге «Невидимый собор», но больше всего вышло стихов. Наконец, вместе с Гришей была написана книга «Великие религии мира» и составлены две общие книги эссе «В тени вавилонской башни» и «Невидимый противовес» – первая часть наших общих лекций, которые мы уже более десяти лет читаем на семинаре. У нас уже появилась как бы своя община – люди, очень нуждающиеся в том же самом, в чем нуждаемся мы. После наших лекций – долгие беседы, ответы на вопросы. Нам очень дорога атмосфера глубокой подлинности, которая чувствуется на этих встречах. Мне кажется, что здесь идет настоящая духовная работа, работа по прочтению Слова, обращенного к Душе.

Мы хотим, чтобы не только физические глаза, а Душа научилась бы читать.
Потому что только она может прочесть Божье Слово.
Бог не говорит ни на одном из наших языков.
Он говорит светом, тишиной, высотой и глубиной, обнимающими нас.

Зинаида Миркина

Март 2008.

Живя в Берлине, Франц Кафка каждый день прогуливался по парку. Там он однажды встретил маленькую девочку, которая потеряла куклу и громко плакала. Кафка предложил ей помочь в поиске и встретиться на том же месте на следующий день.
Куклу знаменитый писатель, конечно, не нашел. Но зато принес написанное им от ее лица письмо. «Пожалуйста, не огорчайся моему отсутствию, — зачитывал вслух Франц. — Я уехала в путешествие, чтобы повидать мир. Буду писать тебе обо всех своих приключениях». Следующие несколько недель они встречались в парке, и писатель читал девочке письма, в которых кукла в красках описывала свою поездку.
Вскоре у Кафки случилось обострение туберкулеза, и ему потребовалось отправиться в санаторий в Вену. Перед этой поездкой, ставшей для писателя последней, Кафка встретился с девочкой и подарил ей куклу. Она была совершенно не похожа на ту, что девочка когда-то потеряла. Но к ней прилагалась записка: «Путешествия изменили меня».

Писатель Василий Ерошенко: светлый путь в полной темноте.

Тайна слепого писателя так и не разгадана: как ничего не видящий человек смог, несмотря на сопротивление судьбы и советской власти, совершить так много?!

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Мамино лицо, небо, крыша церкви и голуби, которые жили на этой крыше — вот все визуальные образы, которые помнил Василий Ерошенко. В четыре года мальчик из деревни Обуховка Курской губернии заболел корью. Осложнением после тяжелой болезни стала полная слепота. В 1899 году родители обратились к графу Орлову-Давыдову с просьбой помочь пристроить калеку. Граф помог, и десятилетний Василий оказался в Московской школе для слепых детей. Там мальчик овладел азбукой Брайля и быстро прочитал всю небогатую школьную библиотеку. Когда книги кончились, Василий начал сочинять сам, накалывая свои произведения иголкой на бумаге.

Большинство слепых учеников осваивали изготовление щеток и плетение корзин. Васе это показалось неинтересным, и он занялся музыкой. Сам овладел гитарой, затем научился играть на скрипке. Окончив школу в 1908 году, Ерошенко поступил в оркестр московского ресторана «Якорь», в котором играли несколько слепых музыкантов. Рассказывали, что часть заработанных денег Василий платил бедному актёру, который читал ему книги, еще не изданные брайлевским шрифтом.

Многое в жизни Ерошенко изменилось после его знакомства с Анной Шараповой, одной из первых русских эсперантисток. Под её руководством Василий, имевший явный талант к языкам, быстро овладел эсперанто — искусственным международным языком, входившим тогда в большую моду. От Анны юноша узнал, что в Англии при норвудской Музыкальной академии есть специальное отделение для незрячих. Юноша загорелся мечтой поучиться там, но не имел для этого ни возможностей, ни средств. На помощь пришла международная сеть кружков эсперантистов. Слепого парня, как по эстафете, передавали из рук в руки от одной европейской столицы к другой.

Кругосветное путешествие на ощупь
В 1912 году Василий, к тому времени уже овладевший английским, стал студентом норвудской академии. Проучился там он недолго: кто-то из однокурсников рассказал русскому, что из всех стран на земле лучше всего к слепым относятся в Японии. В Стране восходящего солнца незрячие пользуются привилегиями, работают массажистами по особой методике, известной только слепым, и считаются лучшими исполнителями старинной музыки на древних инструментах. Василий начал мечтать о поездке в Японию. Денег на дорогу к мечте ему дала первая публикация — в 1912 году на эсперанто были напечатаны его европейские путевые заметки.

В 1914 году Ерошенко был уже в Японии. В тамошней школе для слепых русский студент взялся за изучение сразу четырех специальностей: медицины, психологии, литературы и музыки. Платой за обучение служило то, что Ерошенко сам преподавал в этой же школе язык эсперанто. Японским он овладел удивительно быстро, накалывая на карточки звучание иностранных слов и отдельных иероглифов. Скоро Василий уже начал публиковаться в токийских литературных журналах. Его детские сказки, напечатанные в 1916 году, стали классикой японской литературы. За годы жизни в Токио Ерошенко издал несколько сборников стихотворений и прозы, а также пьесу-мистерию «Облако персикового цвета».

Окончив обучение слепой россиянин начал вращаться в культурных кругах токийского общества. Он подружился со многими писателями, в том числе со знаменитым драматургом Акито Удзяку. Среди тех, с кем он приятельствовал, оказались и люди сомнительные с точки зрения японской полиции. Левые радикалы и анархисты тоже считали Ерошенко за своего. Повращавшись среди революционеров, Василий страстно влюбился в Итико Камитику, видную деятельницу японского анархистского движения. Революционерка отвергла чувства незрячего иностранца, и в 1916 году Василий с разбитым сердцем покинул страну. Три года он проработал в юго-восточной Азии — в Бирме, Сиаме и Индии, однако его быстро начало тянуть назад в Японию. Он вернулся в Токио, но не надолго: японские власти заподозрили русского в симпатиях к большевизму и выдворили его на родину.

На дворе стоял 1921 год, на российском Дальнем Востоке шла гражданская война. Василия подхватила эмигрантская волна, и он оказался в Китае. Там он задержался на два года. Учил студентов Пекинского университета языку эсперанто и русской литературе, писал, печатался в китайских изданиях. Конечно, дружил с местными литераторами, в том числе с великим писателем Лу Синем, который позже выпустил биографию Ерошенко и перевел его сочинения на китайский. Из Поднебесной в 1923 году Василий двинулся в Европу, чтобы принять участие в проводившемся в Германии всемирном конгрессе эсперантистов.

Свидание вслепую с неласковой родиной
Посетив еще несколько европейских стран, Василий после 12-летних скитаний вернулся на родину, которая за это время изменилась до неузнаваемости. Первые годы Ерошенко занимался с японскими студентами Коммунистического университета трудящихся Востока, а затем руководил международными связями Всесоюзного общества слепых. Его общественная деятельность заинтересовала компетентные органы. После нескольких бесед с чекистами Василий предпочел покинуть столицу и в 1929 году уехал на край земли — на Чукотку. Там он быстро освоил язык чукчей, научился вслепую управлять нартами и охотиться на слух. Из этого далекого края он посылал в московский эсперантистский журнал очерки о жизни туземцев. Два из них были переведены на русский и напечатаны шрифтом Брайля — это была первая и единственная прижизненная публикация Ерошенко на родном языке.

На Чукотке ничего не видевший, но много повидавший чужак не понравился местному начальству. Василия арестовало ГПУ и начало раскручивать его как иностранного шпиона. Биография Ерошенко давала чекистам все возможности для этого. Его подолгу допрашивали, несколько суток держали в промерзлой камере без еды, не давая спать. В конце концов, до чукотских чекистов дошло, что слепой шпион — это уже перебор, и Василия выпустили.

Покинув негостеприимную Чукотку, Ерошенко оказался в Нижнем Новгороде, где преподавал в местной школе для слепых. Потом два года он проработал корректором в московской брайлеровской типографии, но опять привлек внимание органов. При обыске у него конфисковали архив, причем уже не в первый раз. Не дожидаясь более серьезных претензий НКВД, Василий опять уехал из столицы, и опять в дальние края. На этот раз он переехал на самый юг СССР — в поселок Моргуновка близ туркменской Кушки. В 1935 году он организовал там детский дом для слепых детей, куда были собраны маленькие инвалиды со всей республики. Ерошенко проработал на юге 11 лет, самостоятельно разработав туркменскую азбуку Брайля.

После войны Василий Ерошенко по несколько лет преподавал в музыкальной школе-интернате для военноослепших в подмосковном Загорске, учил незрячих детей в Москве и Ташкенте. Узбекский язык, который он выучил в конце 1940-х, стал двадцатым языком, которым овладел этот феноменально одаренный лингвист.

В 1951 году у Василия Ерошенко диагностировали рак. Поняв, что ему осталось жить недолго, он тщательно распланировал оставшиеся месяцы. Василий посвятил их тому, что считал смыслом своей жизни — путешествиям и литературному труду. Он поездил по СССР, посетив сибирскую тайгу, о чем давно мечтал. Каждую свободную минуту он проводил за письменным столом, сочиняя свою последнюю итоговую книгу. В 1952 году Ерошенко вернулся в родную Обуховку, где вскоре умер в возрасте 62 лет. На своей могиле он попросил написать короткую эпитафию: «Жил, путешествовал, писал…».

Злоключения Ерошенко на этом не кончились. Перед смертью он попросил свою племянницу отправить завершенную рукопись его московской знакомой Анне Стерлиной. Пока шла посылка, до столицы дошла весть о смерти писателя от рака. Стерлина, получив рукопись и опасаясь заразиться через неё смертельной болезнью, бросила последний труд Ерошенко в печь.

После смерти начали выходить собрания сочинений незрячего писателя. Но не на родине. В Японии, где фамилию Ерошенко знает каждый культурный человек, вышел трехтомник, а в Германии — шесть томов на эсперанто. В СССР в 1962 году выпустили небольшую книжку, куда собрали несколько сочинений русского писателя, которые пришлось переводить на его родной язык с других языков: архивы Ерошенко бесследно сгинули в недрах госбезопасности.

Оценить жизненный подвиг Василия Ерошенко сограждане смогли лишь полвека спустя после его смерти. В Обуховке решили устроить музей, но оказалось, что дом, в котором родился писатель, разобрали, перевезли в Старый Оскол и собрали вновь, причем жильцы наотрез отказались отдавать свои хоромы. Пришлось землякам Ерошенко делать точную копию дома, где он родился. Музей Василия Ерошенко сегодня считается одним из главных достопримечательностей Белгородской области.

"ГАСТРОНОМИЧЕСКИЙ ФИНАЛ". НАПИСАНО 100 ЛЕТ НАЗАД
( Этот коротенький рассказ А.Куприна был написан в 1908 году. Прочитайте и вы тоже удивитесь!)


— Помню, лет пять тому назад мне пришлось с писателями Буниным и Федоровым приехать на один день на Иматру. Назад мы возвращались поздно ночью. Около одиннадцати часов поезд остановился на станции Антреа, и мы вышли закусить.
Длинный стол был уставлен горячими кушаньями и холодными закусками. Тут была свежая лососина, жареная форель, холодный ростбиф, какая-то дичь, маленькие, очень вкусные биточки и тому подобное. Все это было необычайно чисто, аппетитно и нарядно. И тут же по краям стола возвышались горками маленькие тарелки, лежали грудами ножи и вилки и стояли корзиночки с хлебом.
Каждый подходил, выбирал, что ему нравилось, закусывал, сколько ему хотелось, затем подходил к буфету и по собственной доброй воле платил за ужин ровно одну марку (тридцать семь копеек). Никакого надзора, никакого недоверия.
Наши русские сердца, так глубоко привыкшие к паспорту, участку, принудительному попечению старшего дворника, ко всеобщему мошенничеству и подозрительности, были совершенно подавлены этой широкой взаимной верой.
Но когда мы возвратились в вагон, то нас ждала прелестная картина в истинно русском жанре. Дело в том, что с нами ехали два подрядчика по каменным работам.
Всем известен этот тип кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, лоснящаяся, скуластая красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, реденькая бороденка, плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий патриотизм и презрение ко всему нерусскому — словом, хорошо знакомое истинно русское лицо. Надо было послушать, как они издевались над бедными финнами.
— Вот дурачье так дурачье. Ведь этакие болваны, черт их знает! Да ведь я, ежели подсчитать, на три рубля на семь гривен съел у них, у подлецов... Эх, сволочь! Мало их бьют, сукиных сынов! Одно слово — чухонцы.
А другой подхватил, давясь от смеха:
— А я... нарочно стакан кокнул, а потом взял в рыбину и плюнул.
— Так их и надо, сволочей! Распустили анафем! Их надо во как держать!

А. Куприн, 1908 г.

Это не "коротенький рассказ" "Гастрономический финал", а очерк "Немножко Финляндии" (6 том Сочинений А.Куприна, 1958г , Москва, стр. 622-623).

Вот концовка, которую кто-то намеренно обрезал.

"И тем более приятно подтвердить, что в этой милой, широкой, полусвободной стране уже начинают понимать, что не вся Россия состоит из подрядчиков Мещовского уезда Калужской губернии".