Письма, эссе, воспоминания...

Сцену смерти Анны Карениной Толстой срисовал с судьбы экономки и гражданской жены Бибикова - соседа писателя. Ее имя - Анна Степановна Пирогова. 32-летняя дама приревновала супруга к гувернантке Фирекель, с пустыми руками ушла из дому и бросилась на станции Ясенки под поезд.

По рассказам жены писателя, он видел перерезанное надвое тело погибшей женщины, лежащее в стенах железнодорожной казармы. Именно Лев Николаевич был приглашен понятым после трагедии дабы констатировать её смерть. Тот случай стал огромным потрясением для Толстого. А вот Бибиков, который все это спровоцировал, не особо впечатлился этой историей. Совсем скоро он женился на той самой гувернантке, и та даже стала ему хорошей женой.

Внешность же Анны списана с дочери Александра Пушкина, Марии Гартунг.

Прибыв в 1932 году в США, где действовал сухой закон, Уинстон Черчилль поспешил заручиться справкой от врача:

«Справка о том, что на период восстановления после несчастного случая (его сбила машина, когда, переходя дорогу, он по привычке посмотрел направо, а не налево — прим.) достопочтенному Уинстону Черчиллю требуется употребление спиртных напитков, в особенности во время еды. Точное количество алкоголя, разумеется, не регламентировано, однако минимальными требованиями будут 250 кубических сантиметров».

«В тот единственный раз, когда я была у Александра Блока, я между прочим упомянула ему, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: “Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой”».

— Анна Ахматова

Композитор Шостакович об операции по удалению гланд:

«Это одно из самых позорных воспоминаний моей жизни. Когда я пришёл в операционную комнату, то мной овладела первая пагубная мысль.

Профессор имеет отличную репутацию. Но Бетховен имел ещё лучшую. Тем не менее в его обширном музыкальном наследии можно отыскать два-три неудачных опуса. Что, если моя операция окажется неудачным опусом профессора?

Это вполне допустимо и совершенно естественно и даже не отразится в дальнейшем на отличной профессорской репутации. Этот ничтожный процент неудач для него может оказаться весьма значительным лично для меня.

Тут я увидел, что вся операционная затемнена, как во время войны. Только над столом висит как бы электрическая пушка, которая должна освещать мои гланды. И вторая пагубная мысль овладела мной. А что, если произойдет короткое замыкание как раз посреди операции?

И тут я закрыл рот и отказывался открыть его, несмотря на уговоры всего персонала от профессора до медицинских сестёр и санитарок. В конце концов все же им удалось усовестить меня.

Не верьте, если вам будут говорить, что эта операция коротка и безболезненна. Она длится бесконечно. А боль настолько сильная, что я отбросил профессора ударом ноги».

Малевич нам показывал свой квадрат, мы делали вид, что нам очень интересно.

Он почувствовал это, сказал: «С ним было очень трудно: он хотел меня подчинить» — «Как?» — «А вот так, чтобы меня совсем не было». — «И что же?» — «Я его одолел. Видите: вот тут его сторона чуть-чуть скошена. Это я нарочно сделал — и он подчинился».

Тут мы поняли, какой он больной человек.

(Сергей Бобров, из воспоминаний)