Письма, эссе, воспоминания...

Достоевский и самоубийства

По свидетельству женщины, навещавшей писателя в 1876 году, он сильно переживал каждое сообщение о самоубийстве.

А их в тот год явилось много. И о каждом таком новом случае Фёдор Михайлович говорил: «Опять новая жертва и опять судебная медицина решила, что это сумасшедший! Никак ведь они не могут догадаться, что человек способен решиться на самоубийство и в здравом рассудке, просто с отчаяния».

И словно в доказательство его слов осенью того же 1876-го года Достоевский читает в одной из газет заметку: «Из окна 6-этажного дома выбросилась швея Марья Борисова. Борисова приехала из Москвы, не имея здесь никаких родственников, занималась поденною работою и последнее время жаловалась на то, что труд её скудно оплачивается, а средства выходят, поэтому устрашилась за будущее. 30 сентября она села пить чай, в это время хозяйка пошла на рынок и едва успела спуститься с лестницы, как на двор полетели обломки стёкол, затем упала и сама Борисова. Жильцы противоположного флигеля видели, как Борисова разбила два стекла в раме, вылезла на крышу, перекрестилась и с образом в руках бросилась вниз. Образ этот был лик Божией Матери — благословение её родителей».

Описывая затем в статье свои впечатления от прочитанного, Достоевский говорил, что больше всего в этой истории его поразил образ Богородицы в руках несчастной: «Этот образ в руках — странная и неслыханная ещё в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрёка: просто — стало нельзя жить. “Бог не захотел” и — умерла, помолившись. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль».

Видимо, не в состоянии отделаться от этой мысли, Достоевский пишет на основе прочитанной истории повесть “Кроткая”, где, по словам критиков, «с изумительной яркостью воспроизвёл всю душевную драму, которая происходила в душе самоубийцы».

Николай Гоголь был молчалив даже в случаях оскорбления.

«Отвечать на оскорбление? – говорил он. – Да кто это может сказать, что я его принял? Я считаю себя выше всяких оскорблений, не считаю себя заслуживающим оскорбления, а потому и не принимаю его на себя».

Эрнест Хемингуэй о своей встрече с Муссолини в качестве журналиста (27 января 1923):

«Фашистский диктатор объявил, что примет журналистов. Пришли все и столпились в комнате. Муссолини сидел за столом, читая книгу, и на лбу его пролегали знаменитые морщины.

Он разыгрывал Диктатора. Сам в прошлом газетчик, он знал, до скольких читателей дойдёт то, что сейчас напишут о нём вот эти люди. И он не отрывался от книги. «Когда мы вошли, Чёрно-рубашечный Диктатор не поднимал глаз от книги, так велика была его сосредоточенность...» и т. д.

Я на цыпочках зашёл к нему за спину, чтобы разглядеть какую это книгу он читает с таким неотрывным интересом. Это был французско-английский словарь, и держал он его вверх ногами»

Однажды юный Томас Эдисон вернулся домой из школы и передал маме письмо от учителя. Мама зачитала сыну письмо вслух, со слезами на глазах: "Ваш сын - гений. Эта школа слишком мала, и здесь нет учителей, способных его чему-то научить. Пожалуйста, учите его сами."

Через много лет после смерти матери (Эдисон к тому времени уже был одним из величайших изобретателей века), он однажды пересматривал старые семейные архивы и наткнулся на это письмо. Он открыл его и прочитал: "Ваш сын - умственно отсталый. Мы не можем больше учить его в школе вместе со всеми. Поэтому рекомендуем вам учить его самостоятельно дома".

Эдисон прорыдал несколько часов. Потом записал в свой дневник: "Томас Алва Эдисон был умственно отсталым ребенком. Благодаря своей героической матери он стал одним из величайших гениев своего века."

Занимаюсь благоглупостями: ем, пью, сплю, ужу рыбу, был раз на охоте… Сегодня утром на жерлицу поймал налима, а третьего дня мой соохотник убил зайчиху. Со мной живет художник Левитан, ярый стрелок. Он-то и убил зайца. С беднягой творится что-то недоброе. Психоз какой-то начинается. Хотел на Святой с ним во Владимирскую губернию съездить, проветрить его (он же и подбил меня), а прихожу к нему в назначенный для отъезда день, мне говорят, что он на Кавказ уехал… В конце апреля вернулся откуда-то, но не из Кавказа… Хотел вешаться… Взял я его с собой на дачу и теперь прогуливаю… Словно бы легче стало…

Поставил я в реке и в пруде верши и то и дело вынимаю их из воды: терпенья не хватает… Природу не описываю. Если будете летом в Москве и приедете на богомолье в Новый Иерусалим, то я обещаю Вам нечто такое, чего Вы нигде и никогда не видели… Роскошь природа! Так бы взял и съел ее…

Гонорар получил, журнал получаю. Природа великолепна, дача роскошна, но денег так мало, что совестно на карманы глядеть. Жениться на богатой купчихе, что ли? Женюсь на толстой купчихе и буду издавать толстый журнал.

Антон Чехов
Из письма Н. А. Лейкину
9 мая, 1885 г.

День дождливый, пасмурный, скука страшная. Стала шить, дошила нескончаемое лиловое платье, сейчас пойду на почту. Я уже заранее предчувствовала какое-нибудь еще более гадкое известие. Пошла очень тихо на почту, получила письмо, прочла и увидела, что Феде, видимо, очень хочется еще остаться и еще поиграть. Я ему тотчас же написала, что если он хочет, то пусть и останется там, что я даже его не буду ждать раньше понедельника или вторника. Я предполагаю, что он там и останется. Что же делать, вероятно, это так нужно. Пусть лучше эта глупая идея о выигрыше у него выскочит из головы. Мне было очень грустно.

Анна Достоевская
23 мая, 1867 г.

Много происходит вокруг нас страданий, нам неизвестных.

Часто в одной и той же улице, в одном и том же с нами доме изнывает человек, сокрушённый весь тяжким игом сурового внутреннего горя, которого вся участь, может быть, зависела от одного нашего пристального на него взгляда, — но взгляда на него мы не обратили.

Беспечно и беззаботно продолжаем жизнь свою, почти равнодушно слышим о том, что такой-то, живший с нами рядом, погибнул, не подозревая того, что причиной этой погибели было именно то, что мы не дали себе труда пристально взглянуть на него.

Ради самого Христа, умоляю не пренебрегать разговорами с теми, которые молчаливы и неразговорчивы, которые скорбят тихо, претерпевают тихо и умирают тихо.

(Николай Гоголь, “Приложения к Ревизору”, 1846 год)

Ha меня очень сильно подействовал рассказ Тараса Григорьевича Шевченко, записанный в его дневнике.
Рассказ такой:

«Шёл я в декабpe по набережной. Haвстречу босяк. Дай, говорит, алтын. Я поленился расстёгивать свитку. Бог, отвечаю, подаст.
Иду дальше, слышу — плеск воды. Возвращаюсь бегом. Оказывается, нищий мой в проруби утопился. Люди собрались, пристава зовут…
C того дня, — заканчивает Шевченко, — я всегда подаю любому нищему. A вдруг, думаю, он peшил измерить на мне предел человеческой жестокости.»

Сергей Довлатов "Марш одиноких"

Помню, звонит Булгаков в издательство: просит выдать аванс в счёт повести “Роковые яйца”.
Он просит в самый что ни на есть последний раз, но согласия на это, судя по всему, не следует. «Но послушайте, — убеждает он, — повесть закончена. Её остается перепечатать... Не верите? Хорошо! Сейчас я вам прочитаю конец...»
Он замолкает ненадолго (мол, «пошёл за рукописью»), потом начинает импровизировать развязку. Речь его изливается так свободно, такими плавными, завершёнными периодами, будто он и вправду читает тщательно отделанную рукопись.
Через минуту он уже мчится за деньгами.

Владимир Левшин, из воспоминаний

Трижды ссыльный революционер Владимир Зензинов о своём главном страхе:

«Самое страшное воспоминание у меня осталось от нашего преподавателя истории – Вячеслава Владимировича Смирнова.

Это был маленький и очень тихий человек. Но это была гроза всей гимназии. Требования он предъявлял к нам большие. Мы должны были быть готовы к тому, что он может спросить едва ли не по всему пройденному за год курсу.

Он никогда не прерывал ученика, никогда не поправлял его, не переспрашивал. Он ждал. Бывало, какой-нибудь отчаянный ученик, сделав ошибку, начинает уже всё путать: мешает годы, события, лиц… Когда несчастный уже окончательно заврётся и в ужасе сам остановится, улыбка вдруг озаряла лицо Смирнова – это всегда казалось очень неожиданным, улыбка совершенно меняла его лицо и казалась даже доброй… Но результат, конечно, был тот же: единица в классном журнале!

Мы его боялись больше, чем кого-либо другого в гимназии, больше, чем самого директора, и уже после окончания гимназии я нередко просыпался в холодном поту, так как мне приснился сон, что историк вызвал меня и я не знаю урока. Да что там говорить – этот страшный сон мне снится порой даже теперь, через пятьдесят лет!

Уже будучи взрослым, когда, казалось, я должен был освободиться от детского страха перед ним, мне хотелось встретиться с ним и спросить, почему и зачем он всех нас тогда так мучил?

Впрочем, не совсем уверен, хватило ли бы у меня на это смелости…»

Презрение моего дедушки к актёрам имело одно исключение — Чарли Чаплина.

Однажды вечером он отправился смотреть “Мейбл за рулем” и, вернувшись домой, был в таком восторге от комика — «Знаете, он ведь тоже англичанин?», — что стал его поклонником. «Помяните моё слово, этот парень будет знаменитым», — предсказывал дедушка, не понимая, что предрекает великое будущее человеку, который и без того уже знаменит.

По мнению дедушки, Чарли Чаплин был единственным оправданием кинематографа. Все остальные в киноиндустрии были дикари, варвары и распутники, полные решимости растлить всё и вся. Единственные фильмы, которые мне разрешал смотреть дедушка, — фильмы с Чарли Чаплином. «Чарли не опошляет жизнь», — говорил он.

Но уже через девять лет мой дед размахивал оружием с криком: «Я убью этого сукиного сына за то, что он сделал с этим ребёнком!»

(Лита Грей, ставшая женой 35-летнего Чаплина в 16 лет)

Спустя год после женитьбы Лев Толстой написал в своём дневнике:

«Где я, — тот я, которого я сам любил и знал, который выйдет иногда наружу весь и меня самого радует и пугает? Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю»

Я проглотил муху и подумал:

«Часть её пойдёт, чтобы питать моё тело, а то, что не нужно, выбросится».

Так и мы все на земле, как проглоченная муха, должны принести пользу на земле, а потом нас выкинут, когда мы умрём.

И только то останется, что мы хорошее сделали на земле.

(Лев Толстой, в записях дочери)

«Каким тоном писать автобиографию? Кажется, я бы всего сильнее выразил чувство отвращения»

— Николай Страхов

«Когда меня спрашивают, чем я не доволен, я говорю — тем, что живу. Вот сегодня по радио сообщили о смерти де Голля. Я завидую ему»

— Никита Хрущёв

В 1920 году новая власть приговорила дочь Льва Толстого к 3 годам заключения.

Причина — Александра Львовна поставила самовар для участников нелегальной организации. Неполный свой срок, скошенный благодаря ходатайствам крестьян, она отбыла в лагере Новоспасского монастыря.

Годы спустя ей представился случай взглянуть на свой тюремно-лагерный опыт со стороны. В начале эмигрантской жизни в США Александра Львовна посетила тюрьму Сан-Квентин. Там заключённые спросили дочь классика, как кормили в советской тюрьме.

Женщине в ответ пришлось «объяснить, что такое вобла и как надо было бить рыбу обо что-то твёрдое, прежде чем можно было её укусить». При этом она не стала уточнять, что воблу приходилось бить о могильные плиты, благо, что на территории лагеря находилось разграбленное старинное кладбище.

Но и без этого узникам Сан-Квентина было достаточно. Переглянувшись, они только заметили: «А мы получаем мороженое по воскресеньям».

Это был 1931 год, время Великой депрессии.

Популярность Шерлока Холмса сильно нервировала его создателя.

Конан Дойл мечтал войти в историю как автор серьёзных исторических романов, а рассказы о сыщике, которые он относил к бульварному чтиву, только отвлекали от более важных вещей. Так что в какой-то момент писатель кардинально решил свою проблему, попросту сбросив Холмса в Рейхенбахский водопад.

Однако гибель полюбившегося всем героя вызвала в обществе взрыв ярости: редакцию журнала, в котором печаталась серия рассказов о Холмсе, заполнили письма разгневанных читателей и последовали массовые отписки от рассылки.

Получил свою порцию ненависти и сам Дойл. Одна старушка отправила ему письмо, в котором сказала только: «Скотина!»

Иван Тургенев особое внимание обращал на форму рук, и особенно — на длину большого пальца. По его наблюдениям, длинный палец был верным признаком силы характера.

И говоря это, писатель обычно показывал слушателям свою большую руку с необыкновенно коротким большим пальцем.

«Денег не жалейте. Тем более не жалейте, что их нет».

—Антон Чехов, из письма родным, 1889 год.