Илья Воробьёв /Кисычев/

вот тут зудит, а там кольнуло,
и бесят все, и я — не я.
а это в гости заглянуло
несовершенство бытия.

где тонет ночь в пропущенных звонках
и запахе разлитого глинтвейна,
ты сладостно дрожишь в моих руках,
как дробовик у темени Кобейна.

завтра нет, его не существует,
а вчера — сгоревшие мосты.
я сегодня понял вещь простую:
есть лишь эта комната и ты.

экзистенциальное

если прибавлять больное «я»
к жизни, что нам дарит свет звезды, —
в сумме будет ровно нихуя,
а звезде всё будет до пизды.

когда введут запрет на счастье
я выйду в погрустневший мир
чтоб незаконно улыбаться
любовью сеять экстремизм

нас лето встречает засухой,
но в мире полно местечек,
где, как у Христа за пазухой,
устроился человечек.

он вечно за чем-то гонится:
и дни, как рубцы засечек,
и ночи томят бессонницей.
расстроился человечек.

и пьётся ему, и курится,
и каждый ему — советчик.
сегодня уснул на улице —
замучился человечек.

и люди под муки совести
наставят ему сердечек,
хорошие сложат повести.
отмучился человечек.

и будут фестивали мёда,
и фильмы про Олимпиаду,
и достижения завода,
которому вручат награду,
и будет гордость, будет слава,
и песни грустные про павших,
и туристические сплавы
во имя доблестно пропавших,
и будут новые герои,
и будут старые заветы,
плащей кровавые подбои
и комсомольские приветы,
и будет будущее близко,
и настоящая свобода,
и будет колбаса по спискам,
и списки моего народа,
и будет шёпотом на кухнях,
и будет молча между делом,
и будет миг, когда всё рухнет,
и вечность нарисует мелом
по памяти пломбир тот самый,
здоровье, молодость и силы,
большое солнце, небо, маму,
меня на дне сырой могилы.
и на обломках там чего-то
нас закопают безымянных,
у вечности одна забота —
нас упокоить окаянных,
и, в горсть зажав судьбу народа,
она проводит нас до ада.
начнутся фестивали мёда
и фильмы про Олимпиаду.

всё думаешь, как не отъехать
и боль побороть внутри?
не ври самому ты себе хоть.
себе-то, давай, не ври.

мы запретили сатанистов
господь готовь для них напалм
бог закурил вздохнул и молвил
фейспалм

спрятались собачки
спрятались коты
лишь один под солнцем
ебанутый ты

как же я хочу на море:
плавить солнце под волнами,
слушать август на повторе,
верить в то, что это с нами,

и тянуть ночные тени
по бамбуковым аллеям,
лёжа на твоих коленях,
знать, что мы не постареем.

помнишь, как переполняют
на краю скалы рассветы?
мне так не хватает края,
а в крови нехватка лета.

я стою с пакетом «Дикси»,
сняв ботинки в коридоре, —
одинокий битый пиксель.

как же я хочу на море.

эхо бродит между голых стен,
тени пьют невзрачные цвета,
время откровенных перемен —
красоту сменила пустота.
лестница с осколками стекла,
лампочка на сорок тусклых ватт,
пятна, грязь и мёртвые тела, —
кажется, никто не виноват.
кажется, и некого судить,
да и некому, и незачем теперь.
льют радиоактивные дожди
слёзы осознания потерь,
город плавит ядерный скелет,
пустота укутывает зло.
это человек оставил след —
это человечество прошло.

понимание сходит лавиной —
ощущения краха всего,
у реальности — явка с повинной
и нули в полосе «итого».

а внутри, между страхом и болью,
равнодушие ест гуманизм,
чтоб понять, как ты справишься с ролью
запустить часовой механизм,

что считает в тебе поминутно
ожидание полного дна —
жизнь на дне бесконечно беспутна
и на пробу даётся одна.

глупым цифрам обратных отсчётов
всё равно, как плодить пустыри
у таких, как и ты, идиотов
с чувством вечного долга внутри,

как тебя разломало на части
на пути до заветного «я»,
где на приисках мира и счастья
отыскалось одно нихуя.

переулки, потёмки, подвалы,
понедельники и феврали
я собрал, чтоб спросить у менялы,
где менять это всё на нули,

чтобы как-то смириться с повинной,
что приносит реальность с собой.
понимание сходит лавиной,
увлекая сознание в сбой.

и ты бьёшься за время и чувства,
и за право итога в нуле.
впереди — безупречное пусто
оседает в остывшей золе.

и тени по стенам квартиры,
и тонкие полосы света,
и грустные песни Земфиры
в шагах уходящего лета,
и что-то щемящее очень,
и что-то понятное слишком,
как выстрел, который был точен,
как петь под гитару "Братишку",
как батина фотка в граните
и серый гранит над Невою,
как тонкие нервные нити,
что рвутся, когда не с тобою,
как сонный вагон электрички,
бегущей в закатной печали,
навеки остывшие лички,
которые жизнью кричали,
и белые эти обои,
и чёрная эта посуда,
и всё, что я сделал с собою,
и всё, что я делать не буду,
и пить этот август, пьянея,
и звёздам светить сигаретой,
и слушать, сгорая за нею,
шаги уходящего лета.

если поддаться фатальному,
больше всего мне не хочется,
как существу социальному, —
ёбнуться от одиночества.

сейчас твой выход.
коньяк. гримёрная.
но в зале тихо,
и сцена чёрная.
табличка «выход».
звонок без номера.
ну, сколько психов
сегодня померло?

дрон ударит в дом,
боль разделит мир,
сдохни точка ком,
мир устроит пир,
и свершится бал,
смерть станцует вальс,
человечек мал,
и его не жаль.
тьма замкнула круг,
выводы просты:
если вышло вдруг,
человечек — ты.

нам с тобой досталась
страшная усталость,
недосып, простуда
и таблеток груда,
скучная работа,
вечность до субботы,
и избитость рифмы,
в школе логарифмы,
пригодились, кстати? —
катет нам не катит
(всё, что нам вкатило —
родом из этила).
посидеть на трубах,
поседеть в зарубах,
помычать в дебатах,
помолчать на датах
скорби и печали —
в них нас всех зачали,
не спросили даже,
дальше жизнь покажет.
показала фигу,
превратилась в зигу,
и в глаза смеётся
всем, кому неймётся,
всем, кому не надо
становиться стадом.
я ей не отвечу,
выключаю вечер,
сидя на кровати,
и за горло схватит
страшная усталость.
время просчиталось.

сын божий, ты видишь,
у нас тут поминки,
а вместо любви — лишь
кресты на картинке.
проверка на бота,
ведь мы же на равных:
а ты проработал
все детские травмы?

есть у человечества грешок —
выпросить у бога «хорошо».
только бог взамен придумал «похуй» —
и теперь всем людям очень плохо.
ну а тем, кому теперь не пох —
вероятно, нужен новый бог.