Илья Воробьёв /Кисычев/

брела душа в тумане сером,
искала тело по душе.
ей попадались лицемеры
и люди, сшитые клише,
ей попадался, кто попало,
уже который день и век,
от Лиссабона до Непала.
не попадался человек
с простором неба на закате
и глубиною с океан.
душе казалось, что не хватит
её вместить в один стакан,
когда её опять отпустит
гулять одну средь облаков
очередной потомок грусти
из человеческих оков.

не пелось ей и не леталось,
ей было муторно в тиши.
казалось бы, такая малость —
найти пристанище души,
чтоб открываться без оглядки
морям, просторам, облакам,
не уходить всё время в пятки
и не болеть по пустякам,
чтоб говорить с подобной ею
взахлёб о чём-нибудь всю ночь.
и всем нам кажется: «сумею»,
но получается не смочь.
брела душа, тащилась еле,
уже который день и век.
и ждал её в конце тоннеля
изнеможённый человек.

купив обманчивое счастье
жизнь равномерна и полна
под солнцем любоваться морем
говна

виски гудят и сердце ноет,
а, может, что-нибудь иное:
душа болит, наружу рвётся,
но падает на дно колодца —
путь тела к форме перегноя.

февраль не спит, февраль лютует,
февраль справляет мировую
и, кажется, пришёл навеки,
нарисовался в человеке —
стёр человека подчистую.

здесь жизнь в скрижалях графомана,
финал избитого романа
с какой-то глупенькой концовкой,
такой постыдной и неловкой
под чёрный хлеб и полстакана.

в краю межэпохальной грыжи
не выживают, чтобы выжить,
а выживают, чтобы сгинуть.

виски гудят. два анальгина.
и ненавижу. ненавижу.

нету слов и прочего
у меня хандрящего
выразить доходчиво
суть происходящего

я — сахар в чашке утреннего кофе.
мешай, и растворяется минута,
которая всё ближе к катастрофе.
Вселенная, прошу, меня укутай
в обрывки снов и свет воспоминаний —
всё то, что мне останется в итоге
на перекрёстке спутанных сознаний
моей неповоротливой дороги.

волшебник, людям не помогут
таблетки, молоко и мёд.
нам нужно чуда, хоть немного,
а остальное так пройдёт.

мы все лежим в одной палате,
и каждый первый инвалид.
нам горстки мира точно хватит,
а остальное отболит.

мы все замучены врачами,
боль не вылечивает йод.
ты подари нам сон ночами,
а остальное заживёт.

ты напиши нам на листочке
рецепт каким идти путём
за дозой жизни без побочки,
а к остальному мы придём.

мы принудительно раздеты,
и каждый выжил из ума,
лишь ужас под слепящим светом.
всё остальное слижет тьма.

спецоперация на сердце,
на раненой душе зажим,
и под наркозом иноверцы,
все остальные чтут режим.

но время скоро сменит цифры,
больница встретит новый год,
мы к смерти подобрали шифры,
а к остальному шифр не тот.

пропали звуки из эфира.
волшебник, помоги больным:
ты, ради бога, дай нам мира,
и к чёрту, что там с остальным.

в разгар переходного возраста я протестовал против всего и хотел быть настоящим рок-героем, ведь у меня была рок-группа, и мы пели проблемные песни для проблемной молодежи. в какой-то момент я понял, что для геройского образа необходимо срочно порезать вены. резание вен было окутано мрачной таинственной романтикой, мне казалось, что это уж точно вознесет меня на Олимп русского рока. стащив у мамы булавку, я заперся в ванной. ну какбэ вот булавка, вот рука, вот желание порезать вены. но как?

умирать никак не хотелось, потому что я планировал испытать на себе тяжкое бремя славы, поэтому, предварительно продезинфицировав булавку папиным одеколоном, аккуратно провел острием (конечно же поперек) по коже. ничего не произошло. я провел сильнее. о, боги, какая восхитительная царапина! это было то, что нужно, и сделал ещё две. преисполнившись чем-то невероятным, я стоял у зеркала, скрестив руки на груди таким образом, чтобы полоски выгодно попадали в кадр будущей обложки журнала «Cool». но чего-то явно не хватало для завершения образа. и даже вытягивание челюсти вперед, как у кумира Виктора Ц., не спасало положение.

ну, конечно! нужны три кровавых полоски на щеке, как у него на последних кадрах фильма «Игла». я снова взял булавку в руки. царапины наносились на лицо уже совсем небрежно, рукой настоящего профессионала (привет, меня зовут Илья, занимался профессиональным шрамированием, когда это ещё не было мейнстримом). и это была бомба! я был неотразим и рвался на улицу покорять местных девочек геройскими царапинами и резаными венами.

в любой такой истории, конечно, есть некое «но»)
но у мамы были свои взгляды на это, геройства она не оценила, дала пиздюлей и заставила мазать царапины йодом. я сопротивлялся, но папа выступил в лице Росгвардии, после чего пришлось сесть на 15 суток в свою комнату. я разучил песню «Голуби летят над нашей зоной» и вышел во двор совсем другим человеком.

— папа, вызывают завтра в школу,
говорят, я что-то натворил.

бог сидел и думал:

— балаболы,
из богов наделали терпил.

я людей создал в любви и свете
и с собой оставил сигарет.
люди мне писали в интернете,
что у мира будущего нет.

я им дал «Нирвану» и Парижи,
я им дал закат и облака,
а они зачем-то едут крышей
и терзают мыслями века.

я им дал котов и фетучини,
душу и горячие сердца.
они едут в метамфетамине
в область мирового пиздеца.

у них есть мозги и гениальность,
у них есть огромный шар Земли.
а они зачем-то жгут реальность
и сидят без денег на мели.

я порой совсем не понимаю:
для чего придуман мною рай.
у меня, блин, сын рожден в сарае.
ну, прикинь, я — бог, а тут — сарай?

убивают, чтобы быть живыми,
умирают, чтобы воскресать.
сын, они же могут быть любыми,
у них есть вся божья благодать!

— пап, погугли мемы в Телеграме.
люди говорят, что бога нет.

— люди могут быть богами сами.

*дальше отключили интернет*