Обсуждение книги Тота и Каббалы

Смерть - это неизбежное, которое обязательно произойдёт со мной, не смотря на мои попытки отдалить её. Смерть - это прекращение всего, исчезновение всех воспринимаемостей, что уже вызывает страх. Это потеря всего сразу с чем я связан сейчас, к чему я сильно привязан, крепко сросся: тело, здоровье, дом, работа, друзья, увлечения, желания, стремления. Но самое главное - исчезновение меня. Вот это вызовет всеохватывающий, дикий ужас. Перед страхом исчезновения я (ум) согласился бы потерять всё перечисленное, лишь бы не исчезнуть. Но такое не возможно: с исчезновением последней воспринимаемости исчезну и я (и этой последней воспринимаемостью будет страх исчезновения меня). Наверно, если, условно, сложить вместе все возможные страхи, то это и будет страх исчезновения меня. Страх исчезновения на столько сильный, всеохватывающий, что подсознательно ум (я) боится даже посмотреть в этом направлении, всячески избегает размышлять о смерти, хотя смерти не избежать. То, что страх лежит в подсознании, подтверждается тогда, когда с телом случается даже небольшая неприятность, например, простая заноза в пальце. Сразу появляется страх за себя, ум рисует одну картину страшнее другой. Более, менее спокойное течение жизни убаюкивает ум. Кажется, что моя жизнь будет продолжаться и продолжаться. Только под воздействием внешних обстоятельств я вынужден думать о смерти. И когда это случается, мне на мгновения показывают, как бы далеко на горизонте, как это ужасно страшно - умереть. Хочется "зарыть голову в песок", не думать о смерти. Ум придумывает всяческие занятия для себя, лишь бы не вспоминать о смерти:развлечения, дела, работу... Так я скатываюсь в привычное мышление.

Видимо интуитивно чувствую, что ничто другое не принесёт избавление от страданий, в лучшем случае даст временное успокоение. Причина моих страданий - неведение, не знание своей истинной природы, отождествление себя с частью проявления, с инструментом проявления, телом. Так как тело смертно, то я боюсь исчезнуть вместе с телом. Поэтому любые неприятности, происходящие с телом я принимаю как свои, радуюсь когда удаётся избежать их и страдаю, когда не получается. Страх исчезновения - единственная причина моих страданий. Можно сказать, что этот страх не человеческий, а Божий - ведь исчезает самосознание - знание Бога, что Я (Бог) есть.

Смерть для меня - это конец всего известного, привычного, сворачивание моей картины мира.

Всю жизнь я пытаюсь удостовериться, что я есть, я существую через создание связей или опор «я - мое». Вот мое тело - значит, я есть, вот моя семья - значит, я есть, мои друзья, мои родители, моя работа..

В каждом опыте я пытаюсь получить подтверждение своего существования. Вчера в разговоре мне улыбнулся собеседник - он как бы подтвердил: «ты есть, ты живой, с тобой все в порядке». Это приятно. А сегодня он уже не игнорирует меня: «ты не существуешь, для меня тебя нет». Это неприятно. Что со мной не так? Почему он не подтверждает мое существование? Я точно есть, ошибки быть не может!

Смерть означает, что все усилия, предпринятые мной для подтверждения моего существования, оказались напрасными. Все, что считаю «своим», окажется чем угодно, но не «моим», потому что я не возьму это с собой. Я связывал с этим столько ожиданий, а это все не гарантирует «мое» существование и спокойно будет себе существовать после меня. Но тогда это не «мое» а «чужое», и таким было всегда.

Оставшись без связей или опор, я больше не смогу получать подтверждение того, что существую. Без всех отражений как я узнаю - есть я или нет, и знание, что я есть, прекратится. Смерть - это безусловный «обнулитель» всего известного мне, который лишит меня всех подтверждений моего существования. Это не умещается в моем сознании, потому что весь опыт, который у меня есть, становится возможным при условии, что я есть.

Жизнь - это когда «все еще впереди», а смерть - это «все уже позади», как тюбик, в котором закончилась зубная паста.

Мысль о смерти рождает животный, парализующий страх, страх «перестать быть». Этот страх вспыхивает в моменты опасности или угрозы телу. Интенсивность этого переживания настолько высока, что я не в состоянии ее выдержать, поэтому инстинктивно избегаю мыслей о собственной смерти, отодвигая их на неопределенное будущее.

Большую часть жизни этот страх известен мне не напрямую, а по своим производным - повседневных страхам: страху быть непонятым, непринятым, нелюбимым, отвергнутым, публично осмеянным, проигравшим и так далее. Эти производные страхи являются мотивами почти всех моих действий, в том числе поиска себя.

Параллельно со страхом я интуитивно понимаю, что у этой задачи есть решение, что страх может потерять актуальность «по вновь открывшимся обстоятельствам». Поиск этих обстоятельств постепенно обрел направление и превратился в «поиск истинного себя», неподверженного страху смерти, точнее, того, по отношению к которому страх смерти утратит смысл.

Все «мое», включая тело, отвечает критериям возникновения и «пропадения», значит, я должен избавиться от связи с тем, что пропадет, чего бы это ни стоило. Это понимание определяет направление поиска.

Стальные (железные) яйца - символ бесстрашия. Всем известно, что мужчины боятся за свои яйца, подтверждающие их принадлежность к sexus mascul. Кроме тех, у кого они железные. Их демонстрация на бампере как бы говорит о том, что владелец авто ничего не боится, вплоть до своей смерти, и это обстоятельство дает ему превосходство над остальными «ссыкунами». Но факт того, что он демонстрирует свои железяки, говорит о наличии у него это страха. Словно, он допускает, что без этих атрибутов про него можно подумать, что у него обычные яйца, и он, как и все, боится за потерю имиджа мачо. А страх потери имиджа - это производная страха смерти, которая лишает абсолютно всех имиджей.

Ненадежность тела как опоры для концепции личности иллюстрирует пошаговый процесс его "деактивации". Источник - Согьял Ринпоче "Книга жизни и практики умирания"

ВНЕШНИЙ РАСПАД: ЧУВСТВА И ЭЛЕМЕНТЫ​

Внешний распад – это распад чувств и элементов. Как именно будем мы это переживать при нашей смерти? Первое, что мы можем заметить, – как перестают функционировать наши чувства. Если люди у нашей постели разговаривают, то придет такой момент, когда мы будем способны слышать звук их голосов, но не сможем различать слова. Это означает, что прекратило функционировать сознание слуха. Мы посмотрим на какой-то предмет перед собой, но сможем увидеть только его очертания, но не детали. Это значит, что отказало сознание глаз. То же самое происходит с чувствами обоняния, вкуса и осязания. Когда чувства больше полностью не воспринимаются, то это отмечает первую фазу процесса распада. Следующие четыре фазы сопровождают распад элементов:

Земля
Наше тело начинает терять всю свою силу. Из нас утекает вся энергия. Мы неспособны сесть, встать прямо или держать что-либо. Мы больше неспособны держать голову. Мы чувствуем, будто падаем, проваливаемся под землю или на нас давит огромный вес. В некоторых традиционных текстах говорится, что это похоже на то, будто на нас наваливается гора, раздавливая своей тяжестью. Мы чувствуем себя тяжелыми, нам неудобно в любой позе. Мы можем просить, чтобы нас подняли выше, подложили подушек или сняли одеяла. Лицо бледнеет. Наши щеки вваливаются, темные пятна появляются на зубах. Становится труднее открывать и закрывать глаза. В то время, как распадается это сложносоставное образование, мы становимся хрупкими и слабыми. Наш ум возбужден и беспокоен, а затем впадает в дремоту.

Это признаки того, что элемент земли уходит в элемент воды. Это означает, что ветер, относящийся к элементу земли, становится менее способным обеспечивать основу для сознания, а способность элемента воды проявляется сильнее. Поэтому "тайный знак", появляющийся в уме, – это видение мерцающего миража.

Вода
Мы утрачиваем управление жидкостями нашего тела. Начинает течь из носа, льется слюна изо рта. Может потечь из глаз, может возникнуть недержание мочи или кала. Мы не в силах шевельнуть языком. Глаза в глазницах начинают ощущаться сухими. Губы стянуты и бескровны, рот и горло сухи и заложены. Ноздри проваливаются внутрь, мы испытываем сильную жажду. Мы дрожим и дергаемся. Над нами начинает повисать запах смерти. В то время, как распадается это сложносоставное образование чувств, телесные ощущения меняются, чередуются боль и удовольствие, жара и холод. Наш ум становится туманным, раздраженным, нервным, появляется ощущение неудачи. В некоторых источниках говорится, что мы чувствуем себя так, будто тонем в океане или уносимся бурным течением реки.

Элемент воды растворяется в элементе огня, который перенимает его способность поддерживать сознание. Поэтому "тайный знак" – видение тумана с вихревыми струйками дыма.

Огонь
Наши горло и нос полностью пересыхают. Все тепло тела начинает уходить, обычно начиная с ног и поднимаясь все выше к сердцу. Может быть, что теплый пар начинает подниматься от макушки головы. Наше дыхание ощущается холодным, когда проходит через рот и нос. Мы более не в состоянии что-либо пить или есть. Это сложносоставное образование чувств распадается, и наш ум попеременно впадает то в ясность, то в замешательство. Мы не можем вспомнить имен членов семьи или друзей или даже не узнаем их. Становится более затруднительным восприятие окружающего, поскольку мы путаем звуки к образы.

Калу Ринпоче пишет: "Для умирающего внутреннее переживание подобно поглощению огнем, нахождению посреди ревущего пламени или, быть может, тому, что весь мир пожираем всесжигающим огнем".

Элемент огня растворяется в воздухе и становится менее способным функционировать как основа сознания, в то время, как способность к этому элемента воздуха проявляется более. "Тайным знаком" этого являются мерцающие красные искры, танцующие над костром, как светляки.

Воздух
Становится все труднее и труднее дышать. Кажется, будто воздух безвозвратно уходит из нас через горло. Мы начинаем тяжело дышать и хрипеть. Вдохи становятся короткими и затрудненными, выдохи – более долгими. Наши глаза закатываются вверх, мы полностью неподвижны. В то время, как распадается сложносоставное образование интеллекта, ум делается тревожным, не сознающим внешний мир. Все приобретает вид смазанного пятна. Наше последнее чувство контакта с физическим окружением ускользает.
У нас появляются галлюцинации и видения: если в нашей жизни было много дурного, то мы можем видеть формы, внушающие ужас. Вновь переживаются навязчивые страшные моменты нашей жизни, и мы можем даже пытаться кричать от ужаса. Если мы прожили жизнь доброты и сострадания, то можем пережить блаженные, небесные видения, и "встретить" любящих друзей или просветленных существ. Для тех, кто провел жизнь в добре, в смерти есть мир, а не страх.

Калу Ринпоче пишет: "Внутреннее переживание умирающего подобно воздействию великого ветра, сметающего весь мир, включая и самого умирающего, невероятного водоворота ветра, захватывающего всю вселенную".

Это элемент ветра растворяется в сознании. Все вегры объединились в "ветер, поддерживающий жизнь" в сердце. Поэтому "тайный знак" описывается как видение пылающего факела или лампы с красным сиянием.
Наши вдохи продолжают становиться все более поверхностными, а выдохи – все дольше. При этом кровь собирается и входит в "канал жизни" в центре нашего сердца. Собирается три капли крови, одна за другой, вызывая три долгих, последних выдоха. Затем наше дыхание внезапно прекращается.

Лишь малое тепло остается в нашем сердце. Все признаки жизни исчезли, и в этот момент в современной больнице мы были бы признаны "мертвыми". Однако тибетские мастера говорят о внутреннем процессе, который все еще продолжается. Говорится, что время между окончанием дыхания и прекращением "внутреннего дыхания" равно примерно "тому времени, что уходит на принятие пищи", около двадцати минут. Но это не обязательно так, и весь этот процесс может произойти очень быстро.

Жительница Хэмпшира миссис Блунден дважды имела несчастье быть объявленной мёртвой и проснуться в гробу. 15 июля 1674 года она заболела и после приема макового отвара погрузилась в глубокий сон. Её тело стало холодным, она не дышала, отсутствовали пульс и сердцебиение. Блунден была объявлена мёртвой и похоронена – вопреки желанию мужа, который был в отъезде и хотел, чтобы похороны состоялись после его возвращения.

Тело миссис Блунден было эксгумировано после того, как игравшие на кладбище дети пожаловались, что слышали звуки, исходившие из её могилы. Оказалось, что Блунден проснулась в гробу, всё её тело было покрыто ранами и царапинами из-за того, что она пыталась выбраться. Однако после эксгумации она уже не шевелилась. Не было обнаружено никаких признаков жизни, и Блунден похоронили повторно.

На следующий день тело вновь эксгумировали, чтобы представить его для осмотра коронеру. На нём было ещё больше ран и царапин, Блунден даже прокусила свою губу, а одежда оказалась окровавленной и разодранной. Охранник, выставленный возле могилы, должен был обнаружить, что она снова очнулась, но он утверждал, что ничего не слышал. Предполагается, что он покинул свой пост.
https://acidcow.net

Поводов для размышлений о смерти (осознания боязни смерти) очень много...
Если в обычной жизни мы редко сталкиваемся со смертью, то вот в кино, например, эта тема часто поднимается, и довольно талантливо. Больше всего впечатляют сюжеты, когда герой вынужден идти на самопожертвование во имя спасения других или даже всего человечества. Также фильмы-катастрофы, фильмы о войне, про альпинистов....
Впечатляют также видеосюжеты знаменитостей в молодости: вот они были - и вот их уже нет...
"Впечатляют" - значит будоражат воображение различными способами умерщвления тела, впечатляют разницей между "есть живое" и "нет живого", делают явным страх смерти тела и забвения личной истории.

Но больше всего меня пугает моя фобия - оказаться заживо погребенной в гробу под землей без возможности свободно двигать телом... Это медленная, мучительная смерть.
(О, Алеф, смотрю, как раз выложила инфу на эту тему, жуть!)
Есть даже кино про это «Погребённый заживо».
Я заставила себя его один раз посмотреть... - Ох и мерзкое же ощущение! Одна только мысль об обездвиживании тела вызывает жгучее желание им двигать...
И вот мне интересно, точнее позарез необходимо узнать, можно ли переживать такое в опыте относительно спокойно. Есть же такие традиции (или были раньше) у каких-то народов: старики, чувствуя приближение смерти, сами уходили в заранее приготовленные для этого случая "каменные мешки", их там замуровывали и они тихо, мирно, медитативно переходили в мир иной... Так почему же я так не могу? Что мне мешает?... И если я не тело, если бы я была в этом абсолютно убеждена, помогло бы мне это знание пережить ужас умирания в гробу или замурованной стоя в стену?...

Да, мотивацией к практике служит желание избежать страдания...
И хотя сами физические страдания при этом не устраняются, это понятно, есть надежда, что эти страдания могут восприниматься отстранённо, без сопротивления и желания во что бы то ни стало прекратить их. Потому что именно жгучее желание прекратить то, что прекратить невозможно, вызывает умопомрачительные страдания, просто нестерпимые, можно даже сознание потерять или сойти с ума... Это невыносимо.
Так, как не иметь желание прекратить физическое страдание? Как вообще можно смириться со всеми безобразиями мира?... - Только если я не заинтересована в том или этом, т.е. мне по барабану, какие переживания в моём восприятии... Как это возможно? - Только если я не тело, тело не моё, страдания - приходят и уходят, они не вечны, мир - тоже возникает и исчезает... во Мне. Вот мне и нужно позарез быть в этом уверенной на все 200%, иначе всего этого ужаса переживаний не избежать.

Конечно, маловероятно, что со мной произойдёт именно такое умерщвление тела - погребение заживо, но ведь не это важно, а важно в принципе быть готовой без сопротивления расстаться с телом самым зверским образом. Я довольно часто думаю об этом... Это моя мотивация к практике в предложенном контексте.

И всё таки, я вынуждена констатировать факт, что это не главная мотивация... Все боятся смерти и все хотят избежать страдания. Но даже среди тех, кто осознает свой страх, не все хотят практиковать и узнать свою истинную природу...

Но если копнуть глубже, ближе к каузальному уровню, ближе к дилемме Бытия и Небытия в принципе, тогда вопрос смерти (небытия) приобретает грандиозность, больше захватывает и притягивает своей тайной. Причём не время от времени, а на постоянной основе.
Такой страх небытия невозможно смоделировать в полной мере, можно лишь приближаться. Возможно это потому, что в подсознании нет такого опыта, чтобы его поднять из недр (в отличие от страха смерти тела различными способами).
Этот страх (мягко выражаясь) от осознания небытия ("качества" "не-быть") приходит спонтанно и неожиданно, как правило в результате длительного однонаправленного осмысления и медитации; происходит озарениями и ненадолго, иногда буквально точечными касаниями. И это грандиозно!.. Потому что вообще ВСЁ обесценивает, даже страх перед страданиями.

И вот в этом контексте как раз уместно упоминание о ракете, уносящей меня одну навсегда от Земли... А по пути я теряю не только родину, но и всю историю о себе и мире, и даже тело (эго), всё своё. Впереди только неизвестность, тьма... А там и до Бездны рукой подать))). Это Ничто, зияющая Пустота, безопорность.... Жуть!
Но! Я туда очень хочу, мне интересно!
Если физическая смерть представляется мерзопакостно и отталкивающе (из-за мучений), то переход из бытия в небытие пугающе притягателен. Всё как обычно: страшно и любопытно, "хочу" и "не хочу", хочу и не могу - в одном флаконе.
И вот пока я это писала.... я осознала, на сколько это "выгодно" умереть заранее, т.е. перейти из бытия в небытие без сопровождения страдания, которое только отвлекает (или привлекает) внимание-осознание, или даже полностью его блокирует.
.

Очень сильное произведение, очень! Советую всем его прочитать.
Потрясло всё произведение, поэтому сложновато выбрать отдельные мысли.

Вначале мы сталкиваемся с министром, убийство которого предотвратили, а пятерых молодых террористов повязали и увезли. Министру сообщили, что покушение было назначено на час дня.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

"Он вспомнил, один за другим, все недавние ужасные случаи, когда в людей его сановного и даже еще более высокого положения бросали бомбы, и бомбы рвали на клочки тело, разбрызгивали мозг по грязным кирпичным стенам, вышибали зубы из гнезд. И от этих Воспоминаний собственное тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плече отделяются от туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника. Он усиленно шевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла; и чтобы показать, что он совершенно жив, ни капельки не умер и далек от смерти, как всякий другой человек, – громко и отрывисто басил в тишине и одиночестве спальни...

Скрипнув зубами, министр приподнялся на постели и сел, опершись лицом на ладони, – положительно он не мог заснуть в эту отвратительную ночь.
И с ужасающей яркостью, зажимая лицо пухлыми надушенными ладонями, он представил себе, как завтра утром он вставал бы, ничего не зная, потом пил бы кофе, ничего не зная, потом одевался бы в прихожей. И ни он, ни швейцар, подававший шубу, ни лакей, приносивший кофе, не знали бы

Ну, конечно, – думал он глубоко, внезапно окрепшею и плавною мыслью, – ведь это теперь, когда мне рассказали, я знаю и мне страшно, а ведь тогда бы я ничего не знал и спокойно пил бы кофе. Ну, а потом, конечно, эта смерть, – но разве я так боюсь смерти? Вот у меня болят почки, и умру же я когда-нибудь, а мне не страшно, потому что ничего не знаю. А эти дураки сказали: в час дня, ваше превосходительство. И думали, дураки, что я буду радоваться, а вместо того она стала в углу и не уходит. Не уходит, потому что это моя мысль. И не смерть страшна, а знание ее; и было бы совсем невозможно жить, если бы человек мог вполне точно и определенно знать день и час, когда умрет. А эти дураки предупреждают: „В час дня, ваше превосходительство!“

Стало так легко и приятно, словно кто-то сказал ему, что он совсем бессмертен и не умрет никогда. И, снова чувствуя себя сильным и умным среди этого стада дураков, что так бессмысленно и нагло врываются в тайну грядущего, он задумался о блаженстве неведения тяжелыми мыслями старого, больного, много испытавшего человека. Ничему живому, ни человеку, ни зверю, не дано знать дня и часа своей смерти...."

Далее автор переносит нас к пятерым террористам (людям, которые умышленно шли на смерть, не совсем ее осознавая, а потому вынужденные по-другому на нее взглянуть) и двум злодеям, которым неминуемо грозит смерть через повешенье. Описываются их переживания в последние дни, часы, минуты...

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

"Следующий за ним, Василий Каширин, весь состоял из одного сплошного, невыносимого ужаса смерти и такого же отчаянного желания сдержать этот ужас и не показать его судьям. С самого утра, как только повели их на суд, он начал задыхаться от учащенного биения сердца; на лбу все время капельками выступал пот, так же потны и холодны были руки, и липла к телу, связывая его движения, холодная потная рубаха. Сверхъестественным усилием воли он заставлял пальцы свои не дрожать, голос быть твердым и отчетливым, глаза спокойными. Вокруг себя он ничего не видел, голоса приносились к нему как из тумана, и в этот же туман посылал он свои отчаянные усилия – отвечать твердо, отвечать громко. Но, ответив, он тотчас забывал как и вопрос, так и ответ свой, и снова молчаливо и страшно боролся. И так явственно выступала в нем смерть, что судьи избегали смотреть на него, и трудно было определить его возраст, как у трупа, который уже начал разлагаться. По паспорту же ему было всего двадцать три года. Раз или два Вернер тихо прикасался рукою к его колену, и каждый раз он отвечал одним словом:
– Ничего.
Самое страшное было для него, когда являлось вдруг нестерпимое желание кричать – без слов, животным отчаянным криком. Тогда он тихо прикасался к Вернеру, и тот, не поднимая глаз, отвечал ему тихо:
– Ничего, Вася. Скоро кончится..."

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

"К вечеру Янсон несколько успокоился. День был такой обыкновенный, так обыкновенно светило облачное зимнее небо, так обыкновенно звучали в коридоре шаги и чей-то деловой разговор, так обыкновенно, и естественно, и обычно пахли щи из кислой капусты, что он опять перестал верить в казнь. Но к ночи стало страшно. Прежде Янсон ощущал ночь просто как темноту, как особенное темное время, когда нужно спать, но теперь он почувствовал ее таинственную и грозную сущность. Чтобы не верить в смерть, нужно видеть и слышать вокруг себя обыкновенное: шаги, голоса, свет, щи из кислой капусты, а теперь все было необыкновенное, и эта тишина, и этот мрак и сами по себе были уже как будто смертью.

И чем дальше тянулась ночь, тем все страшнее становилось. С наивностью дикаря или ребенка, считающих возможным все, Янсону хотелось крикнуть солнцу: свети! И он просил, он умолял, чтобы солнце светило, но ночь неуклонно влекла над землею свои черные часы, и не было силы, которая могла бы остановить ее течение. И эта невозможность, впервые так ясно представшая слабому мозгу Янсона, наполнила его ужасом: еще не смея почувствовать это ясно, он уже сознал неизбежность близкой смерти и мертвеющей ногою ступил на первую ступень эшафота.

День опять успокоил его, и ночь опять напугала, и так было до той ночи, когда он и сознал и почувствовал, что смерть неизбежна и наступит через три дня, на рассвете, когда будет вставать солнце.
Он никогда не думал о том, что такое смерть, и образа для него смерть не имела, – но теперь он почувствовал ясно, увидел, ощутил, что она вошла в камеру и ищет его шаря руками. И, спасаясь, он начал бегать по камере.

Но камера была такая маленькая, что, казалось, не острые, а тупые углы в ней, и все толкают его на середину. И не за что спрятаться. И дверь заперта. И светло. Несколько раз молча ударился туловищем о стены, раз стукнулся о дверь – глухо и пусто. Наткнулся на что-то и упал лицом вниз, и тут почувствовал, что она его хватает. И, лежа на животе, прилипая к полу, прячась лицом в его темный, грязный асфальт, Янсон завопил от ужаса. Лежал и кричал во весь голос, пока не пришли. И когда уже подняли с пола, и посадили на койку, и вылили на голову холодной воды, Янсон все еще не решался открыть крепко зажмуренных глаз. Приоткроет один, увидит светлый пустой угол или чей-то сапог в пустоте и опять начнет кричать.

Но холодная вода начала действовать. Помогло и то, что дежурный надзиратель, все тот же старик, несколько раз лекарственно ударил Янсона по голове. И это ощущение жизни действительно прогнало смерть, и Янсон открыл глаза, и остальную часть ночи, с помутившимся мозгом, крепко проспал. Лежал на спине, с открытым ртом, и громко, заливисто храпел; и между неплотно закрытых век белел плоский и мертвый глаз без зрачка.

А дальше все в мире, и день, и ночь, и шаги, и голоса, и щи из кислой капусты стали для него сплошным ужасом, повергли его в состояние дикого, ни с чем не сравнимого изумления. Его слабая мысль не могла связать этих двух представлений, так чудовищно противоречащих одно другому: обычно светлого дня, запаха и вкуса капусты – и того, что через два дня, через день он должен умереть. Он ничего не думал, он даже не считал часов, а просто стоял в немом ужасе перед этим противоречием, разорвавшим его мозг на две части; и стал он ровно бледный, ни белее, ни краснее, и по виду казался спокойным. Только ничего не ел и совсем перестал спать: или всю ночь, поджав пугливо под себя ноги, сидел на табурете, или тихонько, крадучись и сонно озираясь, прогуливался по камере. Рот у него все время был полураскрыт, как бы от непрестанного величайшего удивления; и, прежде чем взять в руки какой-нибудь самый обыкновенный предмет, он долго и тупо рассматривал его и брал недоверчиво..."

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

"Но под конец, чем ближе к казни, стремительность разорванных образов становилась невыносимою. Цыганку уже хотелось остановиться, раскорячить ноги и остановиться, но крутящийся поток уносил его, и ухватиться не за что было: все плыло кругом. И уже стал беспокойным сон: появились новые, выпуклые, тяжелые, как деревянные, раскрашенные чурки, сновидения, еще более стремительные, чем мысли. Уже не поток это был, а бесконечное падение с бесконечной горы, кружащийся полет через весь видимо красочный мир. На воле Цыганок носил одни довольно франтовские усы, а в тюрьме у него отросла короткая, черная, колючая борода, и это делало его страшным и сумасшедшим по виду. Временами Цыганок действительно забывался и совершенно бессмысленно кружился по камере, но все еще ощупывал шершавые штукатуренные стены. И воду пил, как лошадь.

Как-то к вечеру, когда зажгли огонь, Цыганок стал на четвереньки посреди камеры и завыл дрожащим волчьим воем. Был он как-то особенно серьезен при этом и выл так, будто делал важное и необходимое дело. Набирал полную грудь воздуха и медленно выпускал его в продолжительном, дрожащем вое; и внимательно, зажмурив глаза, прислушивался, как выходит. И самая дрожь в голосе казалась несколько умышленною; и не кричал он бестолково, а выводил тщательно каждую ноту в этом зверином вопле, полном несказанного ужаса и скорби.
Потом сразу оборвал вой и несколько минут, не поднимаясь с четверенек, молчал. Вдруг тихонько, в землю, забормотал:
– Голубчики, миленькие… Голубчики, миленькие, пожалейте… Голубчики!.. Миленькие!..
И тоже как будто прислушивался, как выходит. Скажет слово и прислушивается.
Потом вскочил – и целый час, не переводя духа, ругался по-матерщине.
– У, такие-сякие, туда-та-та-та! – орал он, выворачивая налившиеся кровью глаза. – Вешать так вешать, а не то… У, такие-сякие…
И белый как мел солдат, плача от тоски, от ужаса, тыкал в дверь дулом ружья и беспомощно кричал:
– Застрелю! Ей-Богу, застрелю! Слышишь!
Но стрелять не смел: в приговоренных к казни, если не было настоящего бунта, никогда не стреляли. А Цыганок скрипел зубами, бранился и плевал – его человеческий мозг, поставленный на чудовищно острую грань между жизнью и смертью, распадался на части, как комок сухой и выветрившейся глины".

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

"Страх смерти начал являться к нему постепенно и как-то толчками: точно возьмет кто и снизу, изо всей силы, подтолкнет сердце кулаком. Скорее больно, чем страшно. Потом ощущение забудется – и через несколько часов явится снова, и с каждым разом становится оно все продолжительнее и сильнее. И уже ясно начинает принимать мутные очертания какого-то большого и даже невыносимого страха.
«Неужели я боюсь? – подумал Сергей с удивлением. – Вот еще глупости!»

Боялся не он – боялось его молодое, крепкое, сильное тело, которое не удавалось обмануть ни гимнастикой немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно становилось после холодной воды, тем острее и невыносимее делались ощущения мгновенного страха. И именно в те минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после крепкого сна и физических упражнений, – тут появлялся этот острый, как бы чужой страх. Он заметил это и подумал:
«Глупо, брат Сергей. Чтобы оно умерло легче, его надо ослабить, а не укреплять. Глупо!»...

Но скоро тело привыкло и к этому режиму, и страх смерти появился снова, – правда, не такой острый, не такой огневый, но еще более нудный, похожий на тошноту. «Это оттого, что тянут долго, – подумал Сергей, – хорошо бы все это время, до казни, проспать», – и старался как можно дольше спать. Вначале удавалось, но потом, оттого ли, что переспал он, или по другой причине, появилась бессонница. И с нею пришли острые, зоркие мысли, а с ними и тоска о жизни.
«Разве я ее, дьявола, боюсь? – думал он о смерти. – Это мне жизни жалко. Великолепная вещь, что бы там ни говорили пессимисты. А что если пессимиста повесить? Ах, жалко жизни, очень жалко. И зачем борода у меня выросла? Не росла, не росла, а то вдруг выросла. И зачем?»
Покачивал головою грустно и вздыхал продолжительными тяжелыми вздохами. Молчание – и продолжительный, глубокий вздох; опять короткое молчание – и снова еще более продолжительный, тяжелый вздох.
Так было до суда и до последнего страшного свидания со стариками. Когда он проснулся в камере с ясным сознанием, что с жизнью все покончено, что впереди только несколько часов ожидания в пустоте и смерть, – стало как-то странно. Точно его оголили всего, как-то необыкновенно оголили – не только одежду с него сняли, но отодрали от него солнце, воздух, шум и свет, поступки и речи. Смерти еще нет, но нет уже и жизни, а есть что-то новое, поразительно непонятное, и не то совсем лишенное смысла, не то имеющее смысл, но такой глубокий, таинственный и нечеловеческий, что открыть его невозможно.
– Фу-ты, черт! – мучительно удивлялся Сергей. – Да что же это такое? Да где же это я? Я… какой я?
Оглядел всего себя, внимательно, с интересом, начиная от больших арестантских туфель, кончая животом, на котором оттопыривался халат. Прошелся по камере, растопырив руки и продолжая оглядывать себя, как женщина в новом платье, которое ей длинно. Повертел головою – вертится. И это, несколько страшное почему-то, есть он, Сергей Головин, и этого – не будет. И все сделалось странно.
Попробовал ходить по камере – странно, что ходит. Попробовал сидеть – странно, что сидит. Попробовал выпить воды – странно, что пьет, что глотает, что держит кружку, что есть пальцы, и эти пальцы дрожат. Поперхнулся, закашлялся и, кашляя, думал: «Как это странно, я кашляю».
«Да что я, с ума, что ли, схожу! – подумал Сергей, холодея. – Этого еще недоставало, чтобы черт их побрал!»
Потер лоб рукою, но и это было странно. И тогда, не дыша, на целые, казалось, часы он замер в неподвижности, гася всякую мысль, удерживая громкое дыхание, избегая всякого движения – ибо всякая мысль было безумие, всякое движение было безумие. Времени не стало, как бы в пространство превратилось оно, прозрачное, безвоздушное, в огромную площадь, на которой все, и земля, и жизнь, и люди; и все это видимо одним взглядом, все до самого конца, до загадочного обрыва – смерти. И не в том было мучение, что видна смерть, а в том, что сразу видны и жизнь и смерть. Святотатственною рукою была отдернута завеса, сызвека скрывающая тайну жизни и тайну смерти, и они перестали быть тайной, – но не сделались они и понятными, как истина, начертанная на неведомом языке. Не было таких понятий в его человеческом мозгу, не было таких слов на его человеческом языке, которые могли бы охватить увиденное. И слова: «мне страшно» – звучали в нем только потому, что не было иного слова, не существовало и не могло существовать понятия, соответствующего этому новому, нечеловеческому состоянию. Так было бы с человеком, если бы он, оставаясь в пределах человеческого разумения, опыта и чувств, вдруг увидел самого Бога, – увидел и не понял бы, хотя бы и знал, что это называется Бог, и содрогнулся бы неслыханными муками неслыханного непонимания.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Под тот же звон часов, отделенный от Сергея и Муси несколькими пустыми камерами, но одинокий столь тяжко, как если бы во всей вселенной существовал он один, в ужасе и тоске оканчивал свою жизнь несчастный Василий Каширин.
Потный, с прилипшей к телу мокрой рубахой, распустившимися, прежде курчавыми волосами, он судорожно и безнадежно метался по камере, как человек, у которого нестерпимая зубная боль. Присаживался, вновь бегал, прижимался лбом к стене, останавливался и что-то разыскивал глазами – словно искал лекарства. Он так изменился, что как будто имелись у него два разных лица, и прежнее, молодое ушло куда-то, а на место его стало новое, страшное, пришедшее из темноты.
К нему страх смерти пришел сразу и овладел им безраздельно и властно. Еще утром, идя на явную смерть, он фамильярничал с нею, а уже к вечеру, заключенный в одиночную камеру, был закружен и захлестнут волною бешеного страха. Пока он сам, своею волею, шел на опасность и смерть, пока свою смерть, хотя бы и страшную по виду, он держал в собственных руках, ему было легко и весело даже: в чувстве безбрежной свободы, смелого и твердого утверждения своей дерзкой и бесстрашной воли бесследно утопал маленький, сморщенный, словно старушечий страшок. Опоясанный адской машиной, он сам как бы превратился в адскую машину, включил в себя жестокий разум динамита, присвоил себе его огненную смертоносную мощь. И, идя по улице, среди суетливых, будничных, озабоченных своими делами людей, торопливо спасающихся от извозчичьих лошадей и трамвая, он казался себе пришлецом из иного, неведомого мира, где не знают ни смерти, ни страха. И вдруг сразу резкая, дикая, ошеломляющая перемена. Он уже не идёт, куда хочет, а его везут, – куда хотят. Он уже не выбирает места, а его сажают в каменную клетку и запирают на ключ, как вещь. Он уже не может выбрать свободно: жизнь или смерть, как все люди, а его непременно и неизбежно умертвят. За мгновение бывший воплощением воли, жизни и силы, он становится жалким образом единственного в мире бессилия, превращается в животное, ожидающее бойни, в глухую и безгласную вещь, которую можно переставлять, жечь, ломать. Что бы он ни говорил, слов его не послушают, а если станет кричать, то заткнут рот тряпкой, и будет ли он сам передвигать ногами, его отведут и повесят; и станет ли он сопротивляться, барахтаться, ляжет наземь – его осилят, поднимут, свяжут и связанного поднесут к виселице. И то, что эту машинную работу над ним исполнят люди, такие же, как и он, придает им новый, необыкновенный и зловещий вид: не то призраков, чего-то притворяющегося, явившегося только нарочно, не то механических кукол на пружине: берут, хватают, ведут, вешают, дергают за ноги. Обрезают веревку, кладут, везут, закапывают.
И с первого же дня тюрьмы люди и жизнь превратились для него в непостижимо ужасный мир призраков и механических кукол. Почти обезумев от ужаса, он старался представить, что люди имеют язык и говорят, и не мог – казались немыми; старался вспомнить их речь, смысл слов, которые они употребляют при сношениях, – и не мог. Рты раскрываются, что-то звучит, потом они расходятся, передвигая ноги, и нет ничего.
Так чувствовал бы себя человек, если бы ночью, когда он в доме один, все вещи ожили, задвигались и приобрели над ним, человеком, неограниченную власть. Вдруг стали бы его судить: шкап, стул, письменный стол и диван. Он бы кричал и метался, умолял, звал на помощь, а они что-то говорили бы по-своему между собою, потом повели его вешать: шкап, стул, письменный стол и диван. И смотрели бы на это остальные вещи.
И все стало казаться игрушечным Василию Каширину, присужденному к смертной казни через повешение: его камера, дверь с глазком, звон заведенных часов, аккуратно вылепленная крепость, и особенно та механическая кукла с ружьем, которая стучит ногами по коридору, и те другие, которые, пугая, заглядывают к нему в окошечко и молча подают еду. И то, что он испытывал, не было ужасом перед смертью; скорее смерти он даже хотел: во всей извечной загадочности и непонятности своей она была доступнее разуму, чем этот так дико и фантастично превратившийся мир. Более того: смерть как бы уничтожалась совершенно в этом безумном мире призраков и кукол, теряла свой великий и загадочный смысл, становилась также чем-то механическим и только поэтому страшным. Берут, хватают, ведут, вешают, дергают за ноги. Обрезают веревку, кладут, везут, закапывают.
Исчез из мира человек.
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке, слушают и как будто понимают. Но уже на свидании с матерью он, с ужасом человека, который начинает сходить с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке – просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «па-па», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить с нею, а сам, вздрагивая, думал:
«Господи! Да ведь это же кукла. Кукла матери. А вот та кукла солдата, а там, дома, кукла отца, а вот это кукла Василия Каширина».
Казалось, еще немного и он услышит где-то треск механизма, поскрипывание несмазанных колес. Когда мать заплакала, на один миг снова мелькнуло что-то человеческое, но при первых же ее словах исчезло, и стало любопытно и ужасно смотреть, что из глаз куклы течет вода.
Потом, в своей камере, когда ужас стал невыносим, Василий Каширин попробовал молиться. От всего того, чем под видом религии была окружена его юношеская жизнь в отцовском купеческом доме, остался один противный, горький и раздражающий осадок, и веры не было. Но когда-то, быть может, в раннем еще детстве, он услыхал три слова, и они поразили его трепетным волнением и потом на всю жизнь остались обвеянными тихой поэзией. Эти слова были: «Всех скорбящих радость».
Случалось, в тяжелые минуты он шепнет про себя, без молитвы, без определенного сознания: «Всех скорбящих радость» – и вдруг станет легче и захочется пойти к кому-то милому и жаловаться тихо:
– Наша жизнь… да разве это жизнь! Эх, милая вы моя, да разве это жизнь!
А потом вдруг и смешно станет, и захочется кучерявить волосы, выкинуть колено, подставить грудь под чьи-то удары: на, бей!
Никому, даже самым близким товарищам, он не говорил о своей «всех скорбящих радости» и даже сам как будто не знал о ней – так глубоко крылась она в душе его. И вспоминал не часто, с осторожностью.
И теперь, когда ужас неразрешимой, воочию представшей тайны с головою покрыл его, как вода в половодье прибрежную лозиночку, он захотел молиться. Хотел стать на колени, но стыдно сделалось перед солдатом, и, сложив руки у груди, тихо прошептал:
– Всех скорбящих радость!
И с тоскою, выговаривая умильно, повторил:
– Всех скорбящих радость, прийди ко мне, поддержи Ваську Каширина.
Давно еще, когда он был на первом курсе университета и покучивал еще, до знакомства с Вернером и вступления в общество, он называл себя хвастливо и жалко «Васькой Кашириным» – теперь почему-то захотелось назваться так же. Но мертво и неотзывчиво прозвучали слова:
– Всех скорбящих радость!
Всколыхнулось что-то. Будто проплыл в отдалении чей-то тихий и скорбный образ и тихо погас, не озарив предсмертной тьмы. Били заведенные часы на колокольне. Застучал чем-то, шашкой, не то ружьем, солдат в коридоре и продолжительно, с переходами, зевнул.
– Всех скорбящих радость! И ты молчишь! И ты ничего не хочешь сказать Ваське Каширину?
Улыбался умильно и ждал. Но было пусто и в душе и вокруг. И не возвращался тихий и скорбный образ. Вспоминались ненужно и мучительно восковые горящие свечи, поп в рясе, нарисованная на стене икона, и как отец, сгибаясь и разгибаясь, молится и кладет поклоны, а сам смотрит исподлобья, молится ли Васька, не занялся ли баловством. И стало еще страшнее, чем до молитвы.
Исчезло все.
Безумие тяжко наползало. Сознание погасло, как потухающий разбросанный костер, холодело, как труп только что скончавшегося человека, у которого тепло еще в сердце, а ноги и руки уже окоченели. Еще раз, кроваво вспыхнув, сказала угасающая мысль, что он, Васька Каширин, может здесь сойти с ума, испытать муки, для которых нет названия, дойти до такого предела боли и страданий, до каких не доходило еще ни одно живое существо; что он может биться головою о стену, выколоть себе пальцем глаза, говорить и кричать, что ему угодно, уверять со слезами, что больше выносить он не может, – и ничего. Будет ничего.
И ничего наступило. Ноги, у которых свое сознание и своя жизнь, продолжали ходить и носить дрожащее мокрое тело. Руки, у которых свое сознание, тщетно пытались запахнуть расходящийся на груди халат и согреть дрожащее мокрое тело. Тело дрожало и зябло. Глаза смотрели. И это был почти что покой.
Но был ещё момент дикого ужаса. Это когда вошли люди. Он даже не подумал, что это значит – пора ехать на казнь, а просто увидел людей и испугался, почти по-детски.
– Я не буду! Я не буду! – шептал он неслышно помертвевшими губами и тихо отодвигался в глубь камеры, как в детстве, когда поднимал руку отец.
– Надо ехать.
Говорят, ходят вокруг, что-то подают. Закрыл глаза, покачался – и тяжело начал собираться. Должно быть, сознание стало возвращаться: вдруг попросил у чиновника папиросу. И тот любезно раскрыл серебряный с декадентским рисунком портсигар.

Отдельно можно выделить целую главу "Поцелуй - и молчи", о прощании родителей с сыном.

"Они ехали, чтобы через два часа стать перед лицом неразгаданной великой тайны, из жизни уйти в смерть, – и знакомились. В двух плоскостях одновременно шли жизнь и смерть, и до конца, до самых смешных и нелепых мелочей оставалась жизнью жизнь.
– А что вы сделали, Янсон?
– Я хозяина резал ножом. Деньги крал.
По голосу казалось, что Янсон засыпает. В темноте Вернер нашел его вялую руку и пожал. Янсон так же вяло отобрал руку.
– Тебе страшно? – спросил Вернер.
– Я не хочу".


"И казалось минутами, что они едут на какой-то праздник; странно, но почти все ехавшие на казнь ощущали то же и, наряду с тоскою и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что сейчас произойдет. Упивалась действительность безумием, и призраки родила смерть, сочетавшаяся с жизнью."

"– Зачем ты зовешь меня барином, когда мы все…
– Верно, – с удовольствием согласился Цыганок. – Какой ты барин, когда рядом со мной висеть будешь! Вот он кто барин-то, – ткнул он пальцем на молчаливого жандарма. – Э, а вот энтот-то ваш того, не хуже нашего, – указал он глазами на Василия. – Барин, а барин, боишься, а?
– Ничего, – ответил туго ворочающийся язык.
– Ну уж какой там ничего. Да ты не стыдись, тут стыдиться нечего. Это собака только хвостом виляет да зубы скалит, как ее вешать ведут, а ты ведь человек".


"Дробно и деловито постукивали колеса, маленькие вагончики попрыгивали по узеньким рельсам и старательно бежали. Вот на закруглении или у переезда жидко и старательно засвистел паровозик – машинист боялся кого-нибудь задавить. И дико было подумать, что в повешение людей вносится так много обычной человеческой аккуратности, старания, деловитости, что самое безумное на земле дело совершается с таким простым, разумным видом. Бежали вагоны, в них сидели люди, как всегда сидят, и ехали, как они обычно ездят; а потом будет остановка, как всегда – «поезд стоит пять минут».
И тут наступит смерть – вечность – великая тайна."


"– Холодно, – сказал Василий Каширин тугими, точно и вправду замерзшими губами; и вышло у него это слово так: хо-а-дна.
Таня Ковальчук засуетилась.
– На платок, повяжи шею. Платок очень теплый.
– Шею? – неожиданно спросил Сергей и испугался вопроса.
Но так как и все подумали то же, то никто его не слыхал, – как будто никто ничего не сказал или все сразу сказали одно и то же слово".


"
Вдруг вагончики дрогнули и явственно замедлили ход. Все, кроме Янсона и Каширина, привстали и так же быстро сели опять.
– Станция! – сказал Сергей.
Как будто сразу из вагона выкачали весь воздух: так трудно стало дышать. Выросшее сердце распирало грудь, становилось поперек горла, металось безумно – кричало в ужасе своим кроваво-полным голосом. А глаза смотрели вниз на подрагивающий пол, а уши слушали, как все медленнее вертелись колеса – скользили – опять вертелись – и вдруг стали.
Поезд остановился.
Тут наступил сон. Не то чтобы было очень страшно, а призрачно, беспамятно и как-то чуждо: сам грезящий оставался в стороне, а только призрак его бестелесно двигался, говорил беззвучно, страдал без страдания. Во сне выходили из вагона, разбивались на пары, нюхали особенно свежий, лесной, весенний воздух. Во сне тупо и бессильно сопротивлялся Янсон, и молча выволакивали его из вагона."


"– Надо проститься…– сказала Таня Ковальчук.
– Погоди, еще приговор будут читать, – ответил Вернер. – А где Янсон?
Янсон лежал на снегу, и возле него с чем-то возились. Вдруг остро запахло нашатырным спиртом.
– Ну что там, доктор? Вы скоро? – спросил кто-то нетерпеливо.
– Ничего, простой обморок. Потрите ему уши снегом. Он уже отходит, можно читать.
Свет потайного фонарика упал на бумагу и белые без перчаток руки. И то и другое немного дрожало; дрожал и голос:
– Господа, может быть, приговора не читать, ведь вы его знаете? Как вы?
– Не читать, – за всех ответил Вернер, и фонарик быстро погас.
От священника также все отказались. Цыганок сказал:
– Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят. Ступай, откудова пришел".



"Когда Сергей Головин и Каширин уже отошли на несколько шагов, Каширин вдруг остановился и сказал громко и отчетливо, но совершенно чужим, незнакомым голосом:
– Прощайте, товарищи!
– Прощай, товарищ! – крикнули ему.
Ушли. Стало тихо. Фонарики за деревьями остановились неподвижно. Ждали вскрика, голоса, какого-нибудь шума, – но было тихо там, как и здесь, и неподвижно желтели фонарики.
– Ах, Боже мой! – дико прохрипел кто-то. Оглянулись: это в предсмертном томлении маялся Цыганок. – Вешают!
Отвернулись, и снова стало тихо. "


"Двинулись Муся и Цыганок. Женщина шла осторожно, оскользаясь и, по привычке, поддерживая юбки; и крепко под руку, остерегая и нащупывая ногою дорогу, вел ее к смерти мужчина.
Огни остановились. Тихо и пусто было вокруг Тани Ковальчук. Молчали солдаты, все серые в бесцветном и тихом свете начинающегося дня.
– Одна я, – вдруг заговорила Таня и вздохнула. – Умер Сережа, умер и Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а солдатики, одна я. Одна…
Над морем всходило солнце.
Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной, – плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.
Так люди приветствовали восходящее солнце."

Действительно, может показаться, что в смерти самое страшное это предсмертные муки, нестерпимая боль например. Но это точно обманчиво. Потому что, если попробовать даже предположить, что "я" бессмертен и не являюсь этим телом, то боль не страшит. А что, ну, боль, она пройдет, так же, как и плохая погода. Так что, конечно, все наши страдания связаны со страхом смерти, страхом небытия.

Это подмена понятий. Ты саму смерть подменяешь способом умереть, а ведь принципальное значение имеет сама смерть, потому что это неюбытиё. И не важно, если ты умираешь легко и красиво, как например Мерлин Монро - в нежном платье с бокалом вина с морфием, важно, что ты уходишь в небытиё.
Вот Алеф это поняла.

И действительно, не боль страшит, а факт смерти, ведь роженицы порой нестерпимую боль испытывают, похуже иного зверства, но никто не из-за неё отказывался от материнства.

Конечно, есть вещи пострашнее смерти - это мучительная смерть, но речь опять же о смерти, а не просто о муках, т.е. если человек знает, что муки по-любому закончатся смертью, то он предпочтет ускорить смерть.

Но если муки закончатся спасением, то никто от него не откажется!
Никто не скажет, мол хватит терпеть, убейте меня.
Человек отказывается терпеть, только если понимает, что его мучения по-любому кончатся смертью.
Если же он ждет спасения, то он будет терпеть до тех пор, пока не придет помощь, или не случится болевой шок.

Смотря что ты подразумеваешь под ужасом умирания.
Если страх смерти - то да, просветление избавляет от страха смерти, потому что просветление это "распознавание своего лица до рождения". А то, что не рождалось, не может умереть.

Но если ты имеешь ввиду физические муки, то конечно нет, просветление не избавляет от них.
Вот почему Иисус, же будучи просветленным, т.е. уже распознавший, что «Я и Отец - одно», просил тем не менее Отца своего Небесного "пронести сию чашу мимо меня", потому что он знал, что распятие - мучительная смерть. Просветление избавляет только от страха смерти, но не от физических мук.


Что касается твоих примеров, то тут у тебя всё перепуталось в уме, потому что одно дело, когда полного жизненных сил человека против его воли упаковывают в гроб, и совсем другое дело, когда "в традиции" старики идут замуровывать себя по собственной воле, почуяв приближение своей смерти.
Они по-любому уже умирают, и они сами уходят "замуровываться" по своей воле.

В Тибете есть "долина смерти" куда йоги ходят умирать, когда чуют приближение своей смерти. Это нормально для их суб-культуры. Но их там не мучают: кожу с них не снимают, воздуха не лишают, жаждой и голодом не морят.
Даже во многих российских (и советских!) деревнях некоторые старики и старухи ложились в гроб умирать, потому что они чувствовали, что вот-вот умрут и хотели сами обслужить себя в последний путь, хотя зачастую это лежание в гробу длилось несколько дней.

Ну, а те "старики в традиции" замуровывались, возможно, чтобы их труп животные не растащили,
это кому как нравится, просто суть в том, что они не пугать себя шли замуровыванием, а обставить свою уже приблизившуюся смерть в соотвествии с их традицией. То есть это не испытание смертью.


Правда, есть одна оккультная традиция - хоронить человека на трое суток;
современные масоны проходят этот ритуал совершенно символически - в течении считанных минут; но есть отдельные тайные сообщества, которые полностью соблюдают этот ритуал смерти ради просветления, через который (как считается в оккультном мире) прошёл Иисус в Египте, т.е. задолго до того, как был распят на Голгофе. (описано вот в этой книге: Переживший распятие)

Но в общем нирвикальпа-самадхи (с исчезновением знания «я есть») - это "ритуал смерти".

Никак. Любое живое существо старается избежать боли.
А что такое живое существо? - За минусом феноменальной составляющей, это ваша истинная сущность, это именно ей не нравится боль, ведь это она всё переживает - ваша природа, она субъект любого восприятия!

И она всегда будет стремиться избежать боли, потому что боль как пасивный член бинера - не истинная реальность.

Но боль нужна бытию, ведь она очерчивает его границы: чем сильнее боль, тем ближе небытиё.
Фактически боль - это просто сигнал, что вы приближаетесь к небытию: сильнее боль - ближе небытиё.

Да не нужно с ними смиряться! Ты играешь от имени своего персонажа в силу его обусловленности игрой. Потому что это с его точки зрения в мире существуют безобразия, а с точки зрения другого персонажа, безобразием является то, что делает твой персонаж.

Это значит, что говорить о безобразиях можно только в относительном смысле, т.е. войдя в роль своего персонажа.

Если ты выходишь из роли, то вопрос о безобразиях сразу отпадает, потому что у сущности нет качеств, а значит и нет обусловленности, через которую она могла бы определять безобразность или прекрасность.

Так в маньяке, который кого-то замуровывает заживо, присутствует та же самая божественная сущность, но в нём она обусловлена ролью персонажа-маньяка, и его понимание безобразия очень отличается от того, что имеет персонаж Шакти.

Так что, с абсолютной точки зрения нет безобразий, а с относительной - сколько угодно противоположных пониманий безобразия, ведь тот, кто творит безобразия (с твоей точки зрения), считает их хорошим и правильным делом.

Как относится к этому? Пока не распознано своё истинное лицо, посвяти всю себя этой задаче, а потом ты будешь относится к ним точно также, как игрок относится к безобразиям в игре с точки зрения своего героя, проще говоря, ты будешь играть на стороне Нади, принимая её обусловленность, потому что вне обусловленностей нет ничего, и поэтому ни одна из них не лучше другой.
Только теперь ты играешь не боясь за своего персонажа, не боясь, что Надя умрет или погибнет.

И когда вы входите в это состояние игрока, вам даже интересно совершить что-то значимое, возможно, пожертвовав своим персонажем.
Я подозреваю, что японские камикадзе и исламские смертники - это просто искажённое понимание этого состояния "игрока за пределами игры". В христианстве тоже раньше были рыцари, готовые умереть во имя чего-то значимого в их понимании.
Но это отнють не героизм персоны, это именно состояние игрока, который вне игры, поэтому не боится за своего персонажа и играет "на всю катушку", конечно, сообразно условиям.

Просветление этого не даёт. В теле генетически заложены программы самозащиты.

Есть специальные закрытые практики для секретных агентов разведки, но и они работают только до определенного потолка, потому что противоположная сторона тоже разрабатывает всё новые изощренные методы, как выпытать информацию, поэтому на случай нестерпимых пыток у них есть ампула с ядом в пломбе зуба.
С осознанностью обычного человека такую "пломбу" ставить нельзя, он убъет себя в первый же день.
Впрочем, это уже совсем другая тема.

перекур...

К смерти должно быть спокойное отношение. Потому что ,это неизбежно должно случиться, рано или поздно и как бы мы не цеплялись за эту жизнь, она все равно закончится. Так тут устроено и не нам это менять , поэтому расслабся и получай удовольствие.
Закончится эта жизнь, потом случится другая. Есть неизменный экран на котором происходят эти проявления. Если все проявленное это ум, то экран ,это природа ума, которая не рождается и не умирает.

И вот пока это проявление не закончилось, нужно распознать этот экран. И тогда не будешь боятся смерти, потому что экран не умирает. Потом на этом экране случится другое кино. Моя сущность не умирает, а какое там кино, по большому счету не важно.

Спокойно встретить смерть вряд ли получится (речь не идет о внезапной смерти). Даже если мысленно и можно себя убедить, что все нормально,то это - только мысли. Есть еще и реакция тела, реакция каждой клеточки. Вот с этим-то совладать будет невозможно, если только это тело, каждая его клеточка, не пропустит сквозь себя свою смертность.

Андреев в "Семи повешенных" хорошо это раскрыл на примере Сергея.

"Страх смерти начал являться к нему постепенно и как-то толчками: точно возьмет кто и снизу, изо всей силы, подтолкнет сердце кулаком. Скорее больно, чем страшно. Потом ощущение забудется – и через несколько часов явится снова, и с каждым разом становится оно все продолжительнее и сильнее. И уже ясно начинает принимать мутные очертания какого-то большого и даже невыносимого страха.

«Неужели я боюсь? – подумал Сергей с удивлением. – Вот еще глупости!» Боялся не он – боялось его молодое, крепкое, сильное тело, которое не удавалось обмануть ни гимнастикой немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно становилось после холодной воды, тем острее и невыносимее делались ощущения мгновенного страха. И именно в те минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после крепкого сна и физических упражнений, – тут появлялся этот острый, как бы чужой страх.



Достоевский Ф.М. в своих произведениях постоянно так или иначе затрагивает тему смерти и посмертного существования. Оттого и кажется его творчество депрессивным. Его размышления о смерти - это, своего рода, очищение его души, он не только писал, он пропускал сквозь себя ее, он ее переживал. Поэтому, когда пришла смерть, он спокойно ее встретил.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

В конце января 1881 года Достоевский серьезно заболел, начались горловые кровотечения. Утром 28 января жена писателя Анна Григорьевна, проснувшись в семь утра, увидела, что Достоевский смотрит в ее сторону. Анна Григорьевна спросила его о самочувствии, на что он ответил:

- Знаешь, Аня, я уже часа три как не сплю и все думаю, и только теперь сознал ясно, что я сегодня умру.

- Голубчик мой, зачем ты это думаешь? - возразила Анна Григорьевна в страшном беспокойстве.- Ведь тебе теперь лучше, кровь больше не идет, очевидно, образовалась "пробка", как говорил Кошлаков. Ради Бога, не мучай себя сомнениями, ты будешь еще жить, уверяю тебя!

- Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие.

"Это Евангелие,- вспоминает А. Г. Достоевская,- было подарено Федору Михайловичу в Тобольске (когда он ехал на каторгу) женами декабристов... Федор Михайлович не расставался с этою святою книгою во все четыре года пребывания в каторжных работах. Впоследствии... он часто, задумав или сомневаясь в чем-либо, открывал наудачу это Евангелие и прочитывал то, что стояло на первой странице (левой от читавшего). И теперь Федор Михайлович пожелал проверить свои сомнения по Евангелию. Он сам открыл святую книгу и просил прочесть.


Открылось Евангелие от Матфея. Гл. III, ст. II: "Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо так надлежит нам исполнить великую правду".

- Ты слышишь - "не удерживай" - значит, я умру,- сказал муж и закрыл книгу.

Я не могла удержаться от слез. Федор Михайлович стал меня утешать, говорил мне милые ласковые слова, благодарил за счастливую жизнь, которую он прожил со мной. Поручал мне детей, говорил, что верит мне и надеется, что я буду их всегда любить и беречь. Затем сказал мне слова, которые редкий из мужей мог бы сказать своей жене после четырнадцати лет брачной жизни:

- Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно!

Я была до глубины души растрогана его задушевными словами, но и страшно встревожена, опасаясь, как бы волнение не принесло ему вреда. Я умоляла его не думать о смерти, не огорчать всех нас своими сомнениями, просила отдохнуть, уснуть. Муж послушался меня, перестал говорить, но по умиротворенному лицу было ясно видно, что мысль о смерти не покидает его и что переход в иной мир ему не страшен.

Около девяти утра Федор Михайлович спокойно уснул, не выпуская моей руки из своей. Я сидела не шевелясь, боясь каким-нибудь движением нарушить его сон. Но в одиннадцать часов муж внезапно проснулся, привстал с подушки, и кровотечение возобновилось. Я была в полном отчаянии, хотя изо всех сил старалась иметь бодрый вид и уверяла мужа, что крови вышло немного и что, наверно, как и третьего дня, опять образуется "пробка". На мои успокоительные слова Федор Михайлович только печально покачал головой, как бы вполне убежденный в том, что предсказание о смерти сегодня же сбудется. Среди дня опять стали приходить родные знакомые и незнакомые, опять приносили письма и телеграммы...

Я весь день ни на минуту не отходила от мужа; он держал мою руку в своей и шепотом говорил: "Бедная... дорогая... с чем я тебя оставляю... бедная, как тебе тяжело будет жить?.." Несколько раз он шептал: "Зови детей". Я звала, муж протягивал им губы, они целовали его и, по приказанию доктора, тотчас уходили, а Федор Михайлович провожал их печальным взором. Часа за два до кончины, когда пришли на его зов дети, Федор Михайлович велел отдать Евангелие своему сыну Феде...

Около семи часов у нас собралось много народу в гостиной ив столовой и ждали Кошлакова, который около этого часа посещал нас. Вдруг безо всякой видимой причины Федор Михайлович вздрогнул, слегка поднялся на диване, и полоска крови вновь окрасила его лицо. Мы стали давать Федору Михайловичу кусочки льда, но кровотечение не прекращалось... Федор Михайлович был без сознания, дети и я стояли на коленях у его изголовья и плакали, изо всех сил удерживаясь от громких рыданий, так как доктор предупредил, что последнее чувство, оставляющее человека, это слух, и всякое нарушение тишины может замедлить агонию и продлить страдания умирающего. Я держала мужа в своей руке и чувствовала, что пульс бьется все слабее и слабее. В восемь часов двадцать восемь минут вечера Федор Михайлович отошел в вечность". (ссылка)

Вы правильно говорите, но задание было другое.
И вы согласились, что задания даю я.

Если же вы на этот вопрос ответили, то это неправильный ответ.


________________________


Кроме того вы не ответили на этот вопрос.

И на этот. (Если кому-то неприятно про "железные яйца", то можете проследить последовательность к страху сметри от желания ездить на больших машинах, или от увеличения груди у женщин)

Про металлические яйца могу только догадываться, т.к. это история не из моей субкультуры, а вот про большую машину, большой дом, здоровое, красивое тело, дорогие брендовые шмотки, карьеру, популярность и прочее и прочее и прочее... могу сказать, проследить причинно-следственную цепочку к страху смерти.

Почему, например, женщины стремятся быть красивыми? Чтобы привлечь "дорого" мужчину. А "дорогой" мужчина нужен для того, чтобы иметь возможность жить в безопасности и самой женщине, и её детям, т.е. семье целиком. Ум, здоровье и деньги, кажется, решают все возможные проблемы в жизни.
А если не иметь возможности (нет ни ума, ни денег, и живёшь ты на необитаемом острове), то это опасно для жизни, может случиться беда, можно заболеть умереть.
Так вот, все атрибуты ума, денег и силы (здоровья) направлены, во-первых, на привлечение лучшего партнёра(партнёршу), типа я крутой(крутая) и мне нужна(нужен) такая же "крутая"("крутой"), и такой союз круто справится с опасностями жизни.
А во-вторых, атрибуты крутизны нужны для повышения самооценки. Человек должен быть кем-то... причём как можно лучше: самый умный, самый сильный, самый богатый и т.д. и т.п. Чем круче, тем лучше, тем весомее "я", тем оно более реально, сильно, достойно жизни...
А если человек никто (безатрибутный), то его может обидеть любой, попрать, использовать как расходный материал... Поэтому люди, не обладающие красотой, могут брать, например, умом, не обладающие умом берут силой и т.д.
Человек стремиться хоть в чём-то быть "мачо" (круто жонглировать ложками, например, или цитировать Бхагавад-гиту), чтобы заявить миру о своих правах жить в нём, утвердиться в нём, и чтобы другие не смели даже думать угрожать его жизни. Ведь если ты в чём-то крут, то другие автоматически восхищаются тобой, оберегают тебя и поддерживают, это как дополнительная страховка.

И, конечно, поскольку человеки в принципе боятся смерти (не быть), то и весь научно-технический прогресс направлен на избежание опасностей для жизни тела. Человеку хочется гарантий безопасности любыми средствами.

Да, этот страх прям прописан в теле. Он хоть и наблюдаем, но совершенно непреодолим.
Поэтому я также боюсь прыгать с парашютом, боюсь экстримальных видов спорта, боюсь смотреть вниз с большой высоты, боюсь всего, что угрожает жизни тела.

Но всё-таки... это не само тело. Потому что, допустим, в коме, под наркозом тело ничего не боится. Всё-таки это сознание, мышление, ум, отождествлённый с телом (эго). Это страх, отражённый в теле, страх потери бытия в принципе и бытия кем-то. Т.е. это не так, как уснуть глубоким сном, с уверенностью, что наступит завтра, а так, что никакого "завтра" уже не будет, ничего того, что есть сейчас и было всю твою жизнь, уже НИКОГДА НЕ БУДЕТ. И тут даже не имеет значения, знаешь ты о том, что будет что-то ДРУГОЕ (другое воплощение монады), или не знаешь, главное, что вот ЭТОГО "я", которое есть СЕЙЧАС - его уже не будет никогда. Возникает такое несогласие расставаться с тем, к чему так привык... Всё "моё" должно БЫТЬ и желательно всегда.

Да, ладно, ты что, по городу не ходишь или ничего не замечаешь?

И... Вывод какой? Где про страх смерти?

Совсем тепло! Так эго сомневается в своей реальности?

Т.е. оно пытается спрятаться во всех этих атрибутах от собственного несуществования?

Эго одевает на себя все эти атрибуты, как невидимка Уэлса наматывал бинты на себя, чтобы стать видимым? И поэтому, чем больше таких "бинтов-атрибутов", тем оно кажется себе реальнее?

Страх смерти - это страх своей нереальности, страх своего несуществования.

И тогда получается, что эго прямо сейчас не существует, и за бинтами-атрибутами нет ничего, поэтому так важно для узнавания своей ничтойности сбрость их себя?

Теперь понятно, как страшно пройти через нирвикальпу-самадхи, где все атрибуты себя, все созданные себе образы-бинты нужно оставить?

То есть просто осознайте, что вся жизнь человека направлена на создание образа себя, сюда входит буквально всё, что вы знаете о себе, включая ваши желания и стремления. Всё это собирает вокруг себя эго, только что-бы быть кем-то, и чем больше атрибутов себя, тем реальнее вы кажетесь себе.

То есть, тут уже речь не о том, что вы должны умереть, а о том, что вас и сейчас нет в объективном смысле.

И практика не просто идет вразрез со всей вашей жизнью, как говорит Махарадж, она отрицает вашу жизнь! Вот почему практика так трудна в плане осуществления. Вам проще каждый день вагон дров разгрузить, чем осознать свою нереальность как обособленного человека..

Может ты и не поверишь, но я ни разу в жизни подобного не видела, даже идей таких никогда в голове не было, ни намёка... От тебя впервые слышу. По городу я вроде бы и хожу, но могу, конечно, и не заметить.

Но опасности жизни - это и есть страх смерти. Опасны-то они чем? Что значит вообще понятие "опасности"?... Да только смертью и опасны.

Уууу..., это немного другой ракурс... Я под таким углом зрения ещё не думала над твоими последними вопросами.

Т.е. страх смерти - это не только смерть тела, типа в конце жизни, а это исчезновение того, чего нет и не было никогда - идеи о себе, образов...
Ха-ха)) Сначала написала, а потом дочитала твоё сообщение (у меня так бывает, сама себя обгоняю, торопыга!))). Зато понятно, что я правильно поняла...)))