Письма, эссе, воспоминания...

Последнее письмо матери сыну
«Это письмо нелегко оборвать, оно — мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя».
В этом году евреи всего мира отмечают 28 апреля День Катастрофы. Екатерина Савельевна Витис, мать писателя Василия Семеновича Гроссмана, в 1941 году написала ему прощальное письмо, которое он целиком включил в роман «Жизнь и судьба» как последнее послание матери Виктора Штрума.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Каждый должен прочитать это. Это памятник материнской любви, силе духа и противостоянию ужасам фашизма.

Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.

Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцы ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия. Я шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать. Дикторша читала по-украински статью о боях. Я услышала отдалённую стрельбу, потом через сад побежали люди. Я пошла к дому и всё удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то крикнул: «Немцы прорвались!» Я сказала: «Не сейте панику». Накануне я заходила к секретарю горсовета, спросила его об отъезде. Он рассердился: «Об этом рано говорить, мы даже списков не составляли»... Словом, это были немцы. Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила — что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала — ведь счастье, что ты в безопасности.

Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: «Juden kaputt!» А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: «Слава Богу, жидам конец». Откуда это? Сын её женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у неё девочка 6 лет, Алёнушка, синие, чудные глаза, я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: «Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в Вашу комнату». «Хорошо, я тогда перееду в вашу» — сказала я. Она ответила: «Нет, вы переберетесь в каморку за кухней». Я отказалась: там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: «Я оставила у себя диван, он всё равно не влезет в вашу новую комнатку». Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж её был славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке. «Вы вне закона» — сказала она таким тоном, словно ей это очень выгодно. А её дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было моё новоселье, и она не хотела идти спать, мать её унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику нашу вновь открыли, а меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: «Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву». Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: «Господи, Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет...» И доктор Ткачев пожал мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды, которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придётся мне всё это пережить.

Многие люди поразили меня. И не только тёмные, озлобленные, безграмотные. Вот старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: «Он наша гордость». А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался, отвернулся. А потом мне рассказывали, что он на собрании в комендатуре говорил: «Воздух очистился, не пахнет чесноком». Зачем ему это — ведь эти слова его пачкают. И на том же собрании, сколько клеветы на евреев было... Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И, знаешь, в моём сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из «Союза Михаила Архангела». А здесь я увидела, — те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников. А тёмные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла, платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не заподозрили в несогласии с властями. Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всех безумные, люди, как в бреду. Появилось странное выражение — «перепрятывать вещи». Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мне игру. Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица — «Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся — расстрел».

Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, «Lettres de Mon moulin», томик Мопассана, где «One vie», словарик, взяла Чехова, где «Скучная история» и «Архиерей». Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о своем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом, простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмёт себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней и мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты её покорми за хорошее отношение к старой жидовке. Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось, чёрствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой душой, — я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может относиться по-человечески. Он рассказал мне, что в городской типографии печатается приказ, что евреям запрещено ходить по тротуарам. Они должны носить на груди жёлтую лату в виде шестиконечной звезды. Они не имеют права пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. Покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесён колючей проволокой, и выход за проволоку запрещён, можно только под конвоем на принудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину — расстрел, как за укрытие партизана. Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером — пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?

Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза.
Я посмотрела — две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в тёплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки, мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться. Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжёт мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне стало легче.

Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и печальные большие глаза. Его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и он меня поправлял: «Я Юра, а не Витя». Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожён. Вчера он развешивал коврики. Ничего, ничего, все переживём, — повторяет он — главное, запастись продуктами и дровами. Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я согласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: «Всё погибло, мы погибли». Но при этом, следит, чтобы её старшая дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая, любимица матери, Аля — истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая. Она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить из Москвы и застряла. Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на чёрный день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришёл, чёрный день, чернее не бывает. Ведь в Старом городе не только переселённые с 15 килограммами багажа, здесь всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти полуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей — жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство. Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его — рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.

Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней — глаукомы, катаракты. Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, — в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души! Если бы ты слышал, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не жалуюсь, люди, чьё положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит: «Ну, ну, доктор, я вас прошу», у меня слёзы выступают на глазах. Что-то в этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это. Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время. Ты удивляйся, как моё сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была голодна. И ещё — я не чувствовала себя одинокой. Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему... Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик-старый учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка, но мечтает вооружить гетто самодельными гранатами — что за чудные, непрактичные, милые, грустные и добрые люди. Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она — бессмысленна, я думаю, её родил инстинкт. Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно. Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто — в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя. По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимая это, я продолжаю лечить больных и говорю: «Если будете систематически промывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете». Я наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильному произношению. А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь, стреляют из-за проволоки в детей, и всё новые, новые люди подтверждают, что наша судьба может решиться в любой день.

Вот так оно происходит — люди продолжают жить. У нас тут даже недавно была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, сосед сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдруг рождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцам ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреев будут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий, и все события, смысл их, причина, всегда одни — спасение евреев. Какое богатство надежды! А источник этих надежд один — жизненный инстинкт, без всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа. И вот смотрю и не верю: неужели все мы — приговорённые, ждущие казни? Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники — все работают. Открылся даже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье, идёт стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплёт несколько книг. Аля Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята — хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев. Знакомую, жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку утиного яйца для ребенка. Мальчику, сыну провизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались — сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.

Ночь в гетто — особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мама — сильный человек. Я — слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны. Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл её, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя, ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я вспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокажённая, и мне кажется, что я не проснулась, а, наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному. Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью. Он ночью пробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказался повреждён несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывал о боях, о бегстве наших войск, навёл на меня тоску. Хочет отдохнуть и пойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них был моим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала ему шерстяные носки.

Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать. Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: «Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?» Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни. И всё же вечером Шперлинг позвал старика-печника, и тот сделал тайник в стене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала «Lettres de mon moulin». Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ «Les vieux» и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слёзы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, тёмные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие учёные, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю. И после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет. Мы исчезнем, как исчезли ацтеки. Крестьянин, который привёз весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: «Они и шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет, когда их всех поубивают?» И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: «Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух. В субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле неё играли дети». А второй собеседник скажет: «А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл её фамилию. Я у неё когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой». Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.

Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно — мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание. Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твоё первое письмо, первый школьный день. Всё, всё вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мне казалось — ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг. А когда я вспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня — пусть ужасная судьба минет тебя.

Витя, я всегда была одинока. В бессонные ночи я плакала от тоски. Ведь никто не знал этого. Моим утешением была мысль о том, что я расскажу тебе о своей жизни. Расскажу, почему мы разошлись с твоим папой, почему такие долгие годы я жила одна. И я часто думала, — как Витя удивится, узнав, что мама его делала ошибки, безумствовала, ревновала, что её ревновали, была такой, как все молодые. Но моя судьба — закончить жизнь одиноко, не поделившись с тобой. Иногда мне казалось, что я не должна жить вдали от тебя, слишком я тебя любила. Думала, что любовь даёт мне право быть с тобой на старости. Иногда мне казалось, что я не должна жить вместе с тобой, слишком я тебя любила.

Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружает тебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня. С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на эти страницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полного страдания. Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе?
Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.

Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно...

Мама.

Екатерина Савельевна Витис была расстреляна вместе с другими евреями в Романовке 15 сентября 1941 года, в ходе одной из фашистских операций по уничтожению еврейского населения. Тяжелобольная костным туберкулезом, она шла к могильному братскому рву на костылях. До конца жизни писатель Василий Гроссман писал письма своей погибшей матери.

Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» оценивается многими как «„Война и мир“ двадцатого века», как из-за прямого влияния романа Толстого на Гроссмана, так и по своему значению. Центральная идея произведения заключается в том, что проявления человечности, происходящие в тоталитарном обществе, вопреки давлению такого общества, являются высшей ценностью.

http://www.adme.ru/

Письмо Курта Воннегута людям будущего
О природе, человечестве и о том, почему пессимизм лучше оптимизма.
В 1988 году немецкий автоконцерн Volkswagen и журнал Time обратились к известным мыслителям того времени с просьбой написать пару слов людям, которые будут жить в 2088 году. Среди тех, кто согласился обратиться с посланием к будущим поколениям, был и писатель-сатирик Курт Воннегут. Его письмо звучит актуально уже сегодня.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Дамы и господа 2088 года:

Предполагается, что вы выслушаете слова мудрости из прошлого, которые некоторые из нас, живущие в XX веке, отправят вам в будущее. Помните совет, который дал Полоний из шекспировского «Гамлета»: «Всего превыше верен будь себе»? Или, хотя бы напутствие Ионна Богослова: «Убойтесь Бога и воздайте ему славу, ибо наступил час его»? Лучший совет из моей эпохи вам и вообще всем в любые времена, думаю, это молитва, которую впервые использовали алкоголики, надеявшиеся больше никогда не пить: «Боже, дай мне душевный покой принять то, что я не в силах изменить, силу изменить то, что я могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого».

В наш век, в отличие от прочих, слова мудрости не давались даром, я думаю, потому, что мы были первыми, кто получил достоверную информацию о положении человечества: сколько нас, сколько еды мы можем вырастить и собрать, как быстро мы размножаемся, отчего болеем, что нас убивает, сколько вреда мы наносим воздуху, воде и почве, от которых зависит большинство форм жизни, как жестока и безжалостна бывает природа, и т.д. и т.п. Думаете, легко сыпать мудростями направо и налево, когда вокруг столько плохих новостей?

Для меня самым оглушающим известием стало то, что Природа не бережет себя сама. Ей не нужна наша помощь, чтобы развалить планету на части и собрать ее снова по-другому, но не с точки зрения улучшения жизни живых существ. Она поджигает леса разрядами молнии. Заливает пахотные земли потоками лавы, уничтожая все живое гораздо эффективнее, чем огромные городские паркинги. В прошлом она протащила огромные ледники с Северного Полюса, навеки изменив ландшафт Европы, Азии и Северной Америки. И нет причин полагать, что она не сделает это снова когда-нибудь. В этот самый момент она уже превращает африканские заповедники в пустыни, сметает города приливными волнами, а однажды обрушит на наши головы добела раскаленные камни из космоса. Она может не только в мгновение ока уничтожить все живое, но и осушить океаны, и утопить континенты. Если люди думают, что Природа — их друг, тогда им точно не нужно никакого другого врага.

И да, вы люди, живущие через сто лет, должны точно знать, а ваши внуки будут знать это еще лучше: Природа — безжалостна, когда дело доходит до процентного соотношения количества жизни в конкретно заданном месте и времени с количеством доступного пропитания. Так что Вы и Природа будете делать с перенаселением? Сейчас в 1988, мы подобны новому типу ледника — теплокровного и разумного, безостановочного в том, чтобы пожирать все вокруг себя, заниматься любовью, увеличиваться и погребать все под собой.

Хорошенько подумав, я даже предположить не могу, что Вы и Природа сможете справиться с таким большим количеством людей и таким малым запасом продовольствия.

Следующая безумная идея, которую я хочу вам предложить: может, стоит послать водородные бомбы на головы друг дружке, чтобы, наконец занять наши умы гораздо более глубокой проблемой — насколько Природа будет жестока по отношению к нам, будучи, по сути своей, Природой?

Теперь, когда мы можем обсудить создавшийся хаос, надеюсь, вы уже перестали выбирать плачевно невежественных оптимистов на руководящие должности. Они были относительно полезны лишь тогда, когда никто и понятия не имел, к чему приведет их неуемный оптимизм — то есть последние семь миллионов лет. В мое время они стали настоящей катастрофой, руководящей институтами со сложными названиями, которые, якобы делают какую-то работу.

Сегодня нам нужны правители, которые не станут обещать скорую и окончательную победу над Природой, благодаря непрошибаемому упорству, так свойственному нам сейчас, а те, кто разумно и мужественно признают, что нам нужно капитулировать перед Природой в самые разумные сроки:

• Сократить и стабилизировать размер популяции человечества.
• Перестать отравлять воздух, воду и почву.
• Перестать готовиться к войне и начать уже решать настоящие проблемы.
• Учить своих детей и себя самих, как жить на маленькой планете и постараться не убить ее.
• Перестать думать, что наука может решить любую проблему, если вложить в нее триллионы долларов.
• Перестать думать, что c вашими внуками все будет в порядке, вне зависимости от того, насколько бессмысленны и разрушительны вы были, только потому, что в будущем они смогут полететь на большом космическом корабле на новые, более удобные планеты. Потому что это, мягко говоря, очень глупо.

И так далее, и тому подобное.

Почему я так пессимистично настроен по поводу жизни через сто лет? Наверное, потому, что я провел слишком много времени с учеными и слишком мало — с теми, кто пишет речи для политиков. Насколько мне известно, даже бомжи и бомжихи в 2088 году будут иметь собственные вертолеты или ракеты. Никому не придется выходить из дома, даже для того, чтобы отправиться на учебу или работу, не говоря уже о том, чтобы просто перестать смотреть телевизор. Все будут днями напролет сидеть, подключенные к мировым компьютерным терминалам, и посасывать апельсиновый сок через трубочку, как космонавты.

C приветом,
Курт Воннегут

• 
  Иосиф Бродский. Похвала скуке

(речь перед выпускниками Дармутского колледжа в июне 1989 года)

Но если ты не сможешь удержать свое царство
И придешь, как до тебя отец, туда,
Где мысль обвиняет и чувство высмеивает,
Верь своей боли...
У.Х. Оден, "Алонсо - Фердинанту"

Значительная часть того, что вам предстоит, будет востребована
скукой. Причина, по которой я хотел бы поговорить с вами об этом в столь
торжественный день, состоит в том, что, как я полагаю, ни один
гуманитарный колледж не готовит вас к такой будущности; и Дармут не
является исключением. Ни точные науки, ни гуманитарные не предлагают вам курсов скуки. В лучшем случае они могут вас познакомить со скукой, нагоняя
ее. Но что такое случайное соприкосновение по сравнению с неизлечимой
болезнью?

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Наихудший монотонный бубнеж, исходящий с кафедры, или смежающий
веки велеречивый учебник - ничто по сравнению с психологической Сахарой,
которая начинается прямо в вашей спальне и теснит горизонт.
Известная под несколькими псевдонимами - тоска, томление,
безразличие, хандра, сплин, тягомотина, апатия, подавленность, вялость,
сонливость, опустошенность, уныние и т.д., скука - сложное явление и, в
общем и целом, продукт повторения. В таком случае, казалось бы, лучшим
лекарством от нее должны быть постоянная изобретательность и
оригинальность. То есть на что вы, юные и дерзкие, и рассчитывали. Увы,
жизнь не даст вам такой возможности, ибо главное в жизненной механике -
как раз повторение.
Можно, конечно, возразить, что постоянное стремление к оригинальности
и изобретательности есть двигатель прогресса и тем самым цивилизации.
Однако - в чем и состоит преимущество ретроспективного взгляда - двигатель
этот не самый ценный. Ибо, если мы поделим историю нашего вида в
соответствии с научными открытиями, не говоря уже об этических концепциях,
результат будет безрадостный. Мы получим, выражаясь конкретнее, века
скуки. Само понятие оригинальности или новшества выдает монотонность
стандартной реальности, жизни, чей главный стих - нет, стиль - есть скука.
Этим она - жизнь - отличается от искусства, злейший враг которого,
как вы, вероятно, знаете, - клише. Поэтому неудивительно, что и искусство
не может научить вас справляться со скукой. На эту тему написано несколько
романов; еще меньше живописных полотен; что касается музыки, она главным
образом несемантична. Единственный способ сделать искусство убежищем от
скуки, от этого экзистенциального эквивалента клише, - самим стать
художниками. Хотя, учитывая вашу многочисленность, эта перспектива столь
же незаманчива, сколь и маловероятна.
Но даже если вы шагнете в полном составе к пишущим машинкам,
мольбертам и Стейнвеям, полностью от скуки вы себя не оградите. Если мать
скуки - повторяемость, то вы, юные и дерзкие, будете быстро удушены
отсутствием признания и низким заработком, ибо и то, и другое хронически
сопутствует искусству. В этом отношении литературный труд, живопись,
сочинение музыки значительно уступают работе в адвокатской конторе, банке
или даже лаборатории.
В этом, конечно, заключается спасительная сила искусства. Не будучи
прибыльным, оно становится жертвой демографии довольно неохотно. Ибо если,
как мы уже сказали, повторение - мать скуки, демография (которой предстоит
сыграть в вашей жизни гораздо большую роль, чем любому из усвоенных вами
здесь предметов) - ее второй родитель. Возможно, это звучит
мизантропически, но я вдвое старше вас и на моих глазах население земного
шара удвоилось. К тому времени, когда вы достигнете моего возраста, оно
увеличится вчетверо, и вовсе не так, как вы ожидаете. Например, к 2000
году произойдет такое культурно-этническое перераспределение, которое
станет испытанием для вашего человеколюбия.
Одно это уменьшит перспективы оригинальности и изобретательности в
качестве противоядий от скуки. Но даже в более монохромном мире другое
осложнение с оригинальностью и изобретательностью состоит в том, что они
буквально окупаются. При условии, что вы способны к тому или другому, вы
разбогатеете довольно быстро. Сколь бы желательно это ни было, большинство
из вас знает по собственному опыту, что никто так не томим скукой, как
богачи, ибо деньги покупают время, а время имеет свойство повторяться.
Допуская, что вы не стремитесь к бедности - иначе вы бы не поступили в
колледж, - можно ожидать, что скука вас настигнет, как только первые
орудия самоудовлетворения станут вам доступны.
Благодаря современной технике эти орудия так же многочисленны, как и
синонимы скуки. Ввиду их назначения - помочь вам позабыть об избыточности
времени - их изобилие красноречиво. Столь же красноречивым является
использование вашей покупательной способности, к вершинам которой вы
зашагаете отсюда под щелканье и жужжание некоторых из этих инструментов,
которые крепко держат в руках ваши родители и родственники. Это
пророческая сцена, леди и джентльмены 1989 года выпуска, ибо вы вступаете
в мир, где запись события умаляет само событие - в мир видео, стерео,
дистанционного управления, тренировочных костюмов и тренажеров,
поддерживающих вас в форме, чтобы снова прожить ваше собственное или
чье-то еще прошлое: консервированного восторга, требующего живой плоти.
Все, что обнаруживает регулярность, чревато скукой. В значительной
степени это относится и к деньгам - как к самим банкнотам, так и к
обладанию ими. Разумеется, я не собираюсь объявлять бедность спасением от
скуки - хотя Св. Франциску, по-видимому, удалось именно это. Но несмотря
на всю окружающую вас нужду, идея создания новых монашеских орденов не
кажется особенно увлекательной в нашу эпоху видеохристианства. К тому же,
юные и дерзкие, вы больше жаждете делать добро в той или иной Южной
Африке, чем по соседству, и охотнее откажетесь от любимого лимонада, чем
вступите в нищий квартал. Поэтому никто не рекомендует вам бедность. Все,
что вам можно предложить, - быть осторожнее с деньгами, ибо нули в ваших
счетах могут превратиться в ваш духовный эквивалент.

Что касается бедности, скука - самая жестокая часть ее несчастий, и
бегство от нее принимает более радикальные формы: бурного восстания или
наркомании. Обе временные, ибо несчастье бедности бесконечно; обе
вследствие этой бесконечности дорогостоящи. Вообще, человек, всаживающий
героин себе в вену, делает это главным образом по той же причине, по
которой вы покупаете видео: чтобы увернуться от избыточности времени.
Разница, однако, в том, что он тратит больше, чем получает, и его средства
спасения становятся такими же избыточными, как то, от чего он спасается,
быстрее, чем ваши. В целом, тактильная разница между иглой шприца и
кнопкой стерео приблизительно соответствует различию между остротой и
тупостью влияния времени на неимущих и имущих. Короче говоря, будь вы
богаты или бедны, рано или поздно вы пострадаете от избыточности времени.
Потенциально имущие, вам наскучит ваша работа, ваши друзья, ваши
супруги, ваши возлюбленные, вид из вашего окна, мебель или обои в вашей
комнате, ваши мысли, вы сами. Соответственно, вы попытаетесь найти пути
спасения. Кроме приносящих удовлетворение вышеупомянутых игрушек, вы
сможете приняться менять места работы, жительства, знакомых, страну,
климат; вы можете предаться промискуитету, алкоголю, путешествиям, урокам
кулинарии, наркотикам, психоанализу.
Впрочем, вы можете заняться всем этим одновременно; и на время это
может помочь. До того дня, разумеется, когда вы проснетесь в своей спальне
среди новой семьи и других обоев, в другом государстве и климате, с кучей
счетов от вашего турагента и психоаналитика, но с тем же несвежим чувством
по отношению к свету дня, льющемуся через окно. Вы натягиваете ваши
кроссовки и обнаруживаете, что у них нет шнурков, за которые бы вы
выдернули себя из того, что вновь приняло столь знакомый облик. В
зависимости от вашего темперамента или возраста вы либо запаникуете, либо
смиритесь с привычностью этого ощущения; либо вы еще раз пройдете через
мороку перемен.
Невроз и депрессия войдут в ваш лексикон; таблетки - в вашу аптечку.
В сущности, нет ничего плохого в том, чтобы превратить жизнь в постоянный
поиск альтернатив, чехарду работ, супругов, окружений и т.д., при условии,
что вы можете себе позволить алименты и путаницу в воспоминаниях. Это
положение, в сущности, было достаточно воспето на экране и в романтической
поэзии. Загвоздка, однако, в том, что вскоре этот поиск превращается в
основное занятие, и ваша потребность в альтернативе становиться равна
ежедневной дозе наркомана.
Однако, из этого существует еще один выход. Не лучший, возможно, с
вашей точки зрения, и не обязательно безопасный, но прямой и недорогой. Те
из вас, кто читал "Слугу слуг" Роберта Фроста, помнят его строчку: "Лучший
выход - всегда насквозь". И то, что я собираюсь предложить - вариация на
эту тему.

Когда вас одолевает скука, предайтесь ей. Пусть она вас задавит;
погрузитесь, достаньте до дна. Вообще, с неприятностями правило таково:
чем скорее вы коснетесь дна, тем тем быстрее выплывете на поверхность.
Идея здесь, пользуясь словами другого великого англоязычного поэта,
заключается в том, чтобы взглянуть в лицо худшему. Причина, по которой
скука заслуживает такого пристального внимания, в том, что она
представляет чистое, неразведенное время во всем его повторяющемся,
избыточном, монотонном великолепии.
Скука - это, так сказать, ваше окно на время, на те его свойства,
которые мы склонны игнорировать до такой степени, что это уже грозит
душевному равновесию. Короче говоря, это ваше окно на бесконечность
времени, то есть на вашу незначительность в нем. Возможно, этим
объясняется боязнь одиноких, оцепенелых вечеров, очарованность, с которой
мы иногда наблюдаем пылинку, кружащуюся в солнечном луче, - и где-то
тикают часы, стоит жара, и сила воли на нуле.
Раз уж это окно открылось, не пытайтесь его захлопнуть; напротив,
широко распахните его. Ибо скука говорит на языке времени, и ей предстоит
преподать вам наиболее ценный урок в вашей жизни - урок, которого вы не
получили здесь, на этих зеленых лужайках - урок вашей крайней
незначительности. Он ценен для вас, а также для тех, с кем вы будете
общаться. "Ты конечен", - говорит вам время голосом скуки, - "и что ты ни
делаешь, с моей точки зрения, тщетно". Это, конечно, не прозвучит музыкой
для вашего слуха; однако, ощущение тщетности, ограниченной значимости
ваших даже самых высоких, самых пылких действий лучше, чем иллюзия их
плодотворности и сопутствующее этому самомнение.
Ибо скука - вторжение времени в нашу систему ценностей. Она помещает
ваше существование в его - существования - перспективу, конечный результат
которой - точность и смирение. Первая, следует заметить, порождает второе.
Чем больше вы узнаете о собственной величине, тем смиреннее вы становитесь
и сочувственней к себе подобным, к той пылинке, что кружится в луче солнца
или уже неподвижно лежит на вашем столе. Ах, сколько жизней ушло в эти
пылинки! Не с вашей точки зрения, но с их. Вы для них то же, что время для
нас; поэтому они выглядят столь малыми.

"Помни меня", -
шепчет пыль.

Ничто не могло бы быть дальше от душевного распорядка любого из вас,
юные и дерзкие, чем настроение, выраженное в этом двустишии немецкого
поэта Питера Хухеля, ныне покойного.
Я процитировал его не потому, что хотел заронить в вас влечение к
вещам малым - семенам и растениям, песчинкам или москитам - малым, но
многочисленным. Я привел эти строчки, потому что они мне нравятся, потому
что я узнаю в них себя и, коли на то пошло, любой живой организм, который
будет стерт с наличествующей поверхности. "Помни меня", - говорит пыль. И
слышится здесь намек на то, что, если мы узнаем о самих себе от времени,
вероятно, время, в свою очередь, может узнать что-то от нас. Что бы это
могло быть? Уступая ему по значимости, мы превосходим его в чуткости.
Что означает - быть незначительным. Если требуется парализующая волю
скука, чтобы внушить это, тогда да здравствует скука. Вы незначительны,
потому что вы конечны. Однако, чем вещь конечней, тем больше она заряжена
жизнью, эмоциями, радостью, страхами, состраданием. Ибо бесконечность не
особенно оживлена, не особенно эмоциональна. Ваша скука, по крайне мере,
говорит об этом. Поскольку ваша скука есть скука бесконечности.
Уважайте, в таком случае, ее происхождение - и, по возможности, не
меньше, чем свое собственное. Поскольку именно предчувствие этой бездушной
бесконечности объясняет интенсивность человеческих чувств, часто
приводящих к зачатию новой жизни. Это не значит, что вас зачали от скуки
или что конечное порождает конечное (хотя и то и другое может звучать
правдоподобно). Это скорее наводит на мысль, что страсть есть привилегия
незначительного.

Поэтому старайтесь оставаться страстными, оставьте хладнокровие
созвездиям. Страсть, прежде всего, - лекарство от скуки. И еще, конечно,
боль - физическая больше, чем душевная, обычная спутница страсти; хотя я
не желаю вам ни той, ни другой. Однако, когда вам больно, вы знаете, что,
по крайней мере, не были обмануты (своим телом или своей душой). Кроме
того, что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности вашего
собственного или всех остальных существований - что это не обман.
Вы могли бы также испробовать детективы или боевики - нечто,
отправляющее туда, где вы не бывали вербально / визуально / ментально
прежде - нечто, длящееся хотя бы несколько часов. Избегайте телевидения,
особенно переключения программ: это избыточность во плоти. Однако, если
эти средства не подействуют, впустите ее, "швырните свою душу в
сгущающийся мрак". Раскройте объятия, или дайте себя обнять скуке и тоске,
которые в любом случае больше вас. Несомненно, вам будет душно в этих
объятиях, но попытайтесь вытерпеть их сколько можете и затем еще немного.
Самое главное, не думайте, что вы где-то сплоховали, не пытайтесь
вернуться, чтобы исправить ошибку. Нет, как сказал поэт: "Верь своей
боли". Эти ужасные медвежьи объятия не ошибка. И все, что вас беспокоит, -
тоже. Всегда помните, что в этом мире нет объятий, которые в конце концов
не разомкнутся.
Если вы находите все это мрачным, вы не знаете, что такое мрак. Если
вы находите это несущественным, я надеюсь, что время докажет вашу правоту.
Если же вы сочтете это неуместным для такого торжественного события, я с
вами не соглашусь.
Я бы согласился, знаменуй это событие ваше пребывание здесь, но оно
знаменует ваш уход. К завтрашнему дню вас здесь уже не будет, поскольку
ваши родители заплатили только за четыре года, ни днем больше. Так что вы
должны отправиться куда-то еще, делать карьеру, деньги, обзаводиться
семьями, встретиться со своей уникальной судьбой. Что касается этого
куда-то, ни среди звезд, ни в тропиках, ни рядом в Вермонте скорее всего
не осведомлены об этой церемонии на лужайке в Дармуте. Нельзя даже
поручиться, что звук вашего оркестра достигает Уайт-Ривер-Джанкшн.
Вы покидаете это место, выпускники 1989 года. Вы входите в мир,
который будет населен гораздо плотнее этой глуши, и где вам будут уделять
гораздо меньше внимания, чем вы привыкли за последние четыре года. Вы
полностью предоставлены себе. Если говорить о вашей значимости, вы можете
быстро оценить ее, сопоставив ваши 1100 с 4,9 миллиарда мира.
Благоразумие, следовательно, столь же уместно при этом событии, как и
фанфары.
Я не желаю вам ничего, кроме счастья. Однако будет масса темных и,
что еще хуже, унылых часов, рожденных настолько же внешним миром,
насколько и вашими собственными умами. Вы должны будете каким-то образом
против этого укрепиться; в чем я и попытался вам помочь здесь моими малыми
силами, хотя этого очевидно недостаточно.
Ибо то, что предстоит вам, - замечательное, но утомительное
странствие; вы сегодня садитесь, так сказать, на поезд, идущий без
расписания. Никто не может сказать, что вас ожидает, менее всего те, кто
остается позади. Однако, единственное, в чем они могут вас заверить, что
это путешествие в один конец. Поэтому попытайтесь извлечь некоторое
утешение из мысли, что как бы ни была неприятна та или иная станция,
стоянка там не вечна. Поэтому вы никогда не застревайте - даже когда вам
кажется, что вы застряли; это место сегодня становится вашим прошлым.
Отныне оно будет для вас уменьшаться, ибо этот поезд в постоянном
движении. Оно будет для вас уменьшаться, даже когда вам покажется, что вы
застряли... Поэтому посмотрите на него в последний раз, пока оно еще имеет
свои нормальные размеры, пока это еще не фотография. Посмотрите на него со
всей нежностью, на которую вы способны, ибо вы смотрите на свое прошлое.
Взгляните, так сказать, в лицо лучшему. Ибо я сомневаюсь, что вам
когда-либо будет лучше, чем здесь.


"Знамя", N4, 1996 г.

…У нас был общий домашний врач – доктор Шапо. Он был «не совсем в норме», что сильно веселило нас и приводило в восхищение Хармса. «Самое важное – это диагноз,- рассказывал он всем, - важно определить болезнь (лечить может каждый)».
Шапо придумал гениальный способ. Под кровать больного он ставил тазик с водой и пускал туда половинки скорлупы грецкого ореха с маленькими зажженными свечками внутри. По краям таза были прикреплены бумажки с надписями: воспаление легких, ревматизм, хандра обыкновенная, чума, ангина и прочее. Если скорлупка останавливалась да ещё ко всему загоралась бумажка – значит, сомнений в диагнозе нет.
Лечил этот врач, не уходя из квартиры, пока пациент не выздоравливал. Он питался в доме, спал на диванчике, выводил собак гулять, раскладывал пасьянсы и так замечательно ухаживал за больными, что очень было надежно и интересно болеть. Было одно неудобство – он любил пить и кофе, и водку, и чай, и вино. И выпивал все что давали, в очень большом количестве. Сидел за столом часами и с кем попало разглагольствовал, иногда срываясь дать лекарство или поставить горчичник больному. Тут-то и обнаруживали под его стулом лужицу. Даниил Иванович специально для него держал швабру в особом дезрастворе. Других врачей он презирал и издевался над ними сколько мог…

<Из воспоминаний Алисы Порет>

Вот такое событие произошло восьмого мая 1995 года на Мамаевом кургане.
Так получилось, что я оказался единственным из родителей нашедшим время для сопровождения класса в экскурсии по Мамаеву кургану.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Воспользовавшись случаем, захватил с собой младшего сына. Шестилетнего Серёжку. Идти решили восьмого мая, потому как девятого бывает очень большое скопление людей, и нам было бы сложно уследить за детьми.

И вот, поднимаясь по почти безлюдным ступеням и внимательно следя за классом, я на какое-то время потерял из виду шедшего рядом со мной своего младшего. На мой строгий окрик, он подбежал и приоткрыл карман курточки, в котором, к моему удивлению, лежала большая плитка шоколада. На мой возмущённый вопрос и нарекания он ответил, что "дядя немец подарил". И что, мол, никогда бы не взял, но он чуть не плакал, предлагая шоколадку. И вообще все дяди и дедушки тут - немцы. Я с недоумением огляделся и увидел по всей огромной лестнице, ведущей к вершине разрозненные фигуры людей.
- С чего ты взял?- Спросил я.
- Он сам сказал. И ещё сказал, что воевал здесь. И ему очень стыдно.
- Он, что по-русски говорил?-
- Да, но как-то смешно.-
Чертовщина какая-то, подумал я. Такого ещё не было, чтобы Мамаев курган организованно и массово посещали их ветераны. Да ещё накануне дня Победы. К тому же юбилейного. Не кощунственно ли это? Но наверняка всё согласовано с властями, не иначе.

Когда мы поднялись на площадку у подножия Родины Матери, детей плотно окружили пожилые люди с большими цветными пакетами. Они, молча стали вручать их ребятишкам, не обращая внимания на протесты Светланы Николаевны, так звали учительницу. Небольшого роста, хрупкая, она отталкивала дарителей и взывала к детям, чтобы они ничего не брали. Пусть, мол, не думают, что мы нищие и у нас такого нет. Но куда там… У каждого в руках, оказалось по два, а то и по три увесистых пакета. И лишь трое огромного роста стариков, прижатые учительницей к стене подножия, что-то умоляюще бормотали. В какой – то момент один из них сделал шаг вперёд и на ломаном русском произнёс, обращаясь к нам: «Пожальюста, пюсть киндерн возьмьют наш дар. Ми даль Бог слёво дарить в Сталинград. Ми просит прощене. За наш зло. Ми для дети. Не возьмьёте, Бог нас не прстьит.». Искренность его слов подтверждали слёзы. И не дожидаясь ответа все трое вручив свои пакеты, поспешили за своими.

Через несколько минут войдя в зал Воинской Славы, мы увидели впечатляющую картину. В несколько рядов вокруг монумента руки с факелом,где были только что возложены цветы и венки, опустив седые головы, в полнейшей тишине, стояли на коленях преклонного возраста, мужчины. В миг, притихли и наши ребятишки. Ни шёпота, ни толкотни так присущей в этом возрасте. Спустя несколько минут, поднявшись с колен, бывшие солдаты вермахта, оглядывая стены с именами погибших советских Воинов и крестясь по своему, стали медленно покидать зал.

Мы, молча, обошли факел. Видно было, что происшедшее произвело на детей очень сильное впечатление. В полном молчании они обошли весь пантеон с братскими и отдельными могилами героев битвы. А когда вышли на площадку, где стояло с десяток комфортабельных автобусов, вслед нам послышался оклик: «Stoppen, stoppen». Я шёл замыкающим и оглянувшись увидел двоих, увешанных пакетами, молодых людей. Они догнали меня и, вручая свою ношу, косясь на затылок шедшей впереди Светланы Николаевны, шёпотом и жестами объяснили: «Gib den Kindern bitte. Детьям, детьям пожальюста.».

На платформе в ожидании электрички я, раздавая пакеты, сумел всё-таки вручить один из них неумолимому и строгому педагогу.(Эдуард Цывкин)

Призраки войны
...такой гостье(подруга жены приехала с Германии) мы, конечно, были искренне рады. На столе, тут же возникли какие–то цветные баночки, и пакетики. А в центральной его части возвысилась, красиво раскрашенная, литровая коробка с вином. Я не преминул тут же открутить крышечку и разлил золотистую жидкость в расставленные женой фужеры, а Татьяна с Ниной, не прерывая разговора, торжественно оторвали их от стола. И только я собрался сказать подобающий в такие моменты простейший, банальный тост, как Нина неожиданно жестом остановила меня и поставила бокал на место.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

- Вы знаете, давайте я сначала расскажу вам о том, что случилось со мной там в Германии. А потом мы вместе решим, стоит ли произносить тосты и вообще звенеть бокалами. Как вам известно, вот уже три года я работаю в приличной и весьма обеспеченной семье. Супружеская пара с двумя детьми и пожилой матерью главы семейства, занимают небольшой старинный особняк в городке недалеко от Берлина. Необходимо дополнить, что поселились они в нём недавно, прибыв из западной части страны по праву наследования строения, построенного ещё в прошлом веке. Приехала я, как мы и условились, на неделю раньше. Пятого мая. Дети, Эльза пяти лет и восьмилетний Курт, встретили меня радостно. Результаты моих трудов с ними проявились в почти безукоризненном произношении приветствий на русском и прочими бытовыми диалогами. Кстати и взрослые члены семьи, довольно сносно говорили по-русски.

Первое, что сообщили мне мои наниматели, что им необходимо через два дня отбыть к родственникам. И пробудут они там до десятого мая. И эти дни мне придётся оставаться с детьми, потому как нет необходимости брать их с собой. А они мне полностью доверяют и потому вызвали раньше времени. И что за время, проведённое с детьми, мне заплатят вдвойне.

Двухэтажный особняк имел обычную, для Европы планировку. На первом этаже большой холл, столовая, вход на кухню и другие подсобные помещения. Наверху спальни, детские, кабинеты и прочее. Холл представлял из себя зал с расставленной вдоль стен антикварной, как мне казалось мебелью. Особенно поражали огромные в золочёных рамах зеркала. Но как я успела заметить, количество их с каждым годом уменьшалось. В первый мой приезд их было шесть, распределённых по периметру помещения. На этот раз оставалось четыре. Видимо не всё в финансовом аспекте было у хозяев гладко. Я конечно не знаток, но догадывалась, что каждое такое зеркало стоило не малых денег. Но как говорится – дело хозяйское. Не мне судить.

Восьмого мая взрослые обитатели особняка отбыли к родственникам. Я же оставшись с детьми, решила укреплять их устные знания русского языка. Это заключалось в том, что мы с ними говорили только по-русски. На любые темы. И так же за столом и во дворе во время игр. После ужина я читала им сказки Пушкина, по ходу повествования объясняя непонятные для них обороты речи. После этого уложив детей спать, я прошла по всем помещениям, проверяя всё ли в порядке, и везде ли погашен свет.

Ночью я проснулась от страшного шума и грохота внизу. Электронные часы на стене моей спальни показывали половину первого ночи. Что же такое стряслось, подумала я и кинулась к двери. Едва её открыла, как шум стих. Пройдя по комнатам детей и убедившись, что они безмятежно спят, спустилась в холл. Включила свет и, не увидев ничего подозрительного, проверила входные двери. Они были закрыты. Поняв, что это был всего лишь беспокойный сон, приняла успокоительное и легла в постель.

Проснулась я вновь от шума, к которому прибавились крики мужских голосов и металлический лязг. Не открывая глаз и решив, что это всё-таки сон, но прислушиваясь к происходящему, я вдруг отчётливо различила в гуле голосов русскую речь, перемежавшуюся с отборным матом. Топот на лестнице заставил меня резко сесть в кровати, стряхивая с себя остатки сна. Но грохот и крики не прекращались. Мало того, раздалось несколько выстрелов, что окончательно повергло меня в ужас. Не помню, как я оказалась у двери, но открыв её, вновь оказалась в тишине. Часы показывали четверть второго. Всё так же спокойно спали дети. Переборов страх спустилась вниз. Вновь включила свет. Всё казалось по-прежнему. Неужели схожу с ума? И тут раздался звон и на пол посыпались осколки одного из бесценных, по моему мнению зеркал. Этого мне только не хватало. За всю жизнь не расплатиться. Как я объясню. Да и кто поверит, что оно само рассыпалось. Но, что делать? Собрала осколки и сложила их в деревянный ящик в кладовой.

Утром десятого прибыли хозяева. Они сразу же обратили внимание, на пустую раму, но хозяин, сделав успокаивающий жест, подозвал меня. Это должно было случиться, объяснил он. Пусть фрау простит, что её не предупредили, но так было нужно. Иначе неизвестно чем могло бы закончиться. Я рассказала в подробностях, как всё происходило. Он, молча, кивал и в свою очередь поведал, как обнаружили они странности, происходившие каждый раз в ночь на девятое мая. Когда они въехали в особняк, в холле находилось восемь старинных венецианских зеркал. Их приобрёл его прапрадед, отслуживший в своё время, как не странно, офицером кавалергардом в русской армии и получивший по окончанию службы наградные, которых сполна хватило на этот особняк и на обзаведение собственным делом. А так как бывший кавалергард, конечно же знал толк в винах, то и занялся он виноделием. От него же пошла семейная традиция, учить русский язык. Тем более, что для прапрабабушки нынешнего хозяина, он являлся родным. А сам он в настоящий момент занимается перевозкой и установкой оборудования, в открываемую на новом месте, авторемонтную мастерскую.

До вступления в права наследования, в этом доме при ГДР находился детский сад. И ничего из ряда вон тут не происходило. И вот в первый раз, четыре года назад он был шокирован, услышав то, что довелось услышать и мне. Дети были ещё маленькими, находились в одной комнате с ними и крепко спали. Спокойна была и жена. Превознемогая страх хозяин выглянул за дверь и увидел то, отчего можно было запросто лишиться рассудка. В холле происходила рукопашная схватка, тут же закончившаяся на его глазах выстрелами. И сразу же четверо разгорячённых советских солдат, оставив лежащими на полу несколько неподвижных фигур в грязно-зеленых мундирах, ринулись вверх по лестнице.

Очнулся домовладелец от запаха нашатыря. Над ним хлопотали жена. От неё узнал, что встав видимо по нужде, он, едва открыв дверь, тут же упал в обморок. В доме всё нормально. Лишь вот жалость - одно из зеркал вдребезги отчего-то рассыпалось. Мать спала у себя в комнате и ничего не слышала. А может просто привиделось ему всё в полусонном состоянии? Такое бывает и с совершенно здоровыми людьми. Главное не заострять на этом внимание. Ничего не говоря жене, он на всякий случай посетил психоаналитика. Тот отнёсся к его рассказу более, чем серьёзно. Записал все подробности и назначил придти на приём через десять дней.

В состоявшейся в назначенное время беседе, психоаналитик сообщил, что подобное происходит иногда и с другими людьми. Природа такого явления неизвестна, но, тем не менее, можно определить, чем это вызвано, и уйти от серьёзных последствий. Он посоветовал в следующий раз в эту дату не ночевать дома. Хотя женщины и дети, раз это их не касается, могут и остаться. Но на следующий год, вернувшись утром домой, он застал обескураженную, испуганную жену и разбитое второе зеркало. Она ничего не видела, но и услышанного ей хватило, чтобы настаивать на немедленной продаже дома. Узнав об этом, психоаналитик посоветовал как можно быстрее нанять русскую няню и по возможности общаться в доме на русском языке. Таким образом, они вышли тогда на меня. И мы уговорились, чтобы я приезжала каждый год к одиннадцатому мая. И так продолжалось в течение двух лет. А в нынешнем году, по совету психоаналитика меня вызвали раньше, в надежде, что моё присутствие остановит фантомов моих соотечественников от дальнейшего разгрома особняка. Главное, чтобы я не знала о феномене и не испытывала предвзятого страха. Но и это не помогло. Заплатили мне на этот раз гораздо больше, чем обычно, но, невзирая на все уговоры, я отказалась приезжать ранее девятого мая.

На следующий год я снова отправлюсь к ним. Материальное положение не оставляет мне выбора. Но ведь должен же быть, какой нибудь выход из этой весьма опасной мистики. – Закончила Нина своё повествование.

Честно сказать не особенно поверив в её рассказ, я все-таки предположил, что надо бы просто по человечески, как своих родственников, помянуть тех советских воинов, которые возможно погибли в том бою и вероятно не были погребены, ввиду того, что не найдены были их останки. Обе женщины были потрясены моим выводом. Я и сам удивился, как такая мысль могла прийти мне в голову.
- Но как же мы помянём их, если нам неизвестны их имена?- Спросила Нина.
- А так,- нашёлся я,- просто сейчас выпьем за упокой душ всех советских солдат, отдавших жизни в боях за тот городок. Точное название его ты надеюсь, знаешь. А тех, что ворвались в особняк было четверо?-
- Да, так утверждал хозяин особняка.
- А потом поднимем стопки за четверых безвестных воинов. Царство им Небесное. И так четыре раза подряд. Да не вином, тем более немецким, а водкой русской поминать солдат следует. Наркомовскими сто граммами. Доставай, Татьяна, заначку. Святое дело – героев помянуть.-
- Это что же, пять раз по сто грамм? Да мы с Ниной под столом окажемся. Одурел ты что ли?- Возразила жена.
- Ну, так это чисто фигурально выражаясь. Наливать можно хоть по десять граммов, главное выпивать до конца. Ни капли не оставляя в стакане. Кстати пить надо именно из стаканов гранёных или кружек.-

Сделали мы всё как надо. Помянули бойцов той далёкой войны и в очень добром расположении духа, тепло попрощались с гостей, заверив её в самом благоприятном исходе дела. Жена долго ещё удивлялась моей осведомлённости в столь деликатных вопросах, которые не мог решить специалист, психоаналитик в далёком германском городке. А ни какой осведомлённости и небыло. Просто получилось так, как будто кто-то продиктовал мне текст, который я успешно повторил и сам поверил в сказанное.

Но самое неожиданное и интересное произошло на следующую осень, когда приехавшая с заработков Нина, сообщила, что мой метод подействовал, и громкие призраки не появились больше в ночь на 9 мая. И, что хозяева также помянули вместе с ней всех неизвестных советских воинов вообще и четверых в частности, пожелав им успокоения, вечной славы и Царствия Небесного. А в завершение встречи Нина вручила мне официальное приглашение от Хейнца, так звали хозяина особняка
песня в тему

Авторский стиль и ненормативная лексика под спойлером.

Письмo глупому другу (раскрыть) Письмo глупому другу (свернуть)

Posted by Rips Laovai


Письмo глупому другу (бред сивого Императора)



Дорогой друг, запомни: писать о себе – глупо и пошло. Писать о других – лживо, потому что все равно напишешь о себе. Вообще писать – это глупо ниибаца, потому что никому не нужно – ни тебе, ни другим. Но мне нравица писать тебе о сибе (или сибе о тибе – какайа разница), потому что ты все равно нихуйа не паймешь, а если и поймешь, то по-своему, то есть ниправильно, и к тому жэ никому не признаешся, што што-то понялЪ. Таким образом, мы получаем бесконечное отражение глупостей наподобии коридора из засиженных мухами зеркал. В етом есть што-то от Борхеса, но ты не знаешь кто ето такой, к тому жэ он уже умер, да и жыл, кажэцца, в Аргентине, то есть в месте весьма сомнительном с точки зренийа нормальнова человека.

Я хочу поведать тибе кое-што... Конешно, не из любви к тибе, а от бессонницы и скуки. Я вообще, кстати, иногда завидую твоему солнечному идиотизму, потому што тибе он был несправедливо даден от природы, а мне пришлось идти к нему тернистыми и, зачастую, порочными путями. Например, изучая философию и какую-нибудь культурологию. Я вообще люблю жалеть сибя, особенно при тибе, потому што ты начинаеш делать вид, бутто тожэ жалееш миня, и это забавно. У тебя делаецца такое лицо, будто в воздухе запахло спелой шавермой. Впрочем, хуй с тобою… приступимЪ.


О счастье

Десять лет назадЪ был такой жэ май, йа так жэ былЪ один и сиделЪ ночи напролет на шыроком подоконнике сталинского дома, на пятом етажэ, покачивайа правой ногой вдоль карниза. Йа смотрелЪ с высоты на цветущщую сирень, пустой парк, разведенный мост над Невой и спящие дома. В ето время, как справедливо сказалЪ один нигретянский поэт (запомни: первый русский рэппер), «одна заря сменить другую спешыт, дав ночи полчаса». Город был пуст, чист и прозрачен. По моей улицэ ездили одинокие машыны и поливали асфальт пышными струями воды, смывая лепестки яблонь в канализацыонные люки.

Десять лет назад йа былЪ молодЪ, красифЪ, уменЪ, беденЪ, абразованЪ, песдато воспитанЪ и свободенЪ, как заблудившыйся калмык. Йа былЪ очень одинокЪ, потому што если челавек одинокЪ, он действительно хоть чиво-то стоит – остальное жэ песдеж и провокацыя. Если кто-то не одинок, значит, он, по большому счоту, мудила. Запомни ето и повторяй в разговоре с людьми, у которых много друзей и счастливайа семья. Не исключено, што ето заставит их задумацца и покончить с собой.

Тогда, давно, йа былЪ никому нахуй не нужэн. Йа вдыхалЪ аромат ночи, переходящей в утро, и былЪ вполне несчастливЪ.

СейчасЪ йа сталЪ старымЪ, некрасивымЪ, тупымЪ, банальнымЪ, ленивымЪ матерщинникомЪ с обязательствами перед другими людьми. У миня много друзей и знакомыхЪ, миня цэнят на работе и плотют за ето деньги. Миня любят и уважают. Я умею делать видЪ, дажэ несколько видов. Например, што у меня есть сопственное мнение. Или што йа сиржусь. Или очень благодаренЪ. Разные виды учит нас делать жызнь. Теперь, правда, йа сижу на втором етажэ за решоткой, и вижу кусочек маленького двора; окно закрыто, ибо я торчу на героине, меня кумаритЪ и мне холодно.

Завтра мне будут звонить по тилифонам, слать письма, может, кто-нибудь заглянет в гости – йа ведь фсем очень нужэн. Через форточку йа вдыхаю аромат ночи, переходящей в утро… И, конешно, вполне несчастливЪ.

Мораль: на свете счастья нет, но есть попкорн и сникерс.


О любви

Не знайу как тибе, но мне бывшые любовники видяцца какими-то бесполыми и бесплотными существами, которые вроде литературных героев – существуют только в твоем сознании. И я фсигда удивляюсь, когда слышу от кого-нибудь, што мой бывшый любовник разбил машыну, женилсо или умер. Это фсе равно как кто-нибудь сообщил бы, што Евгений Онегин купил квартиру в кредитЪ.

Лица бывшых любовников забываюцца начисто, и из внешнево вида помницца только какая-нибудь лабуда вроде пятна на джынсах или как поцапались и стояли на мосту, и падали крупные лучистые снежынки, и оседали на ресницах, и таяли, а ты смотрелЪ на эти тающие снежынки и думалЪ: вот ведь гнида.

Из всех бывшых йа особенно помню одно существо с банальными голубыми глазами, светлыми кудрями и чуть неправильной, бросающейся в глаза красотой. Существо было умно, злобно, небезызвестно и небесталанно. Цэлых два месяца нам казалось, што мы очень любим друг друга. Цэлых два года мы делали вид, што нам это все еще кажэцца. Потом мне стало скучно, и йа ушолЪ от нево. Последний раз существо провожало миня на остановке, и ево лицо, когда-то самое любимое и родное, казалось неактуальным, как использованный железнодорожный билет. Потом йа трясся в звенящем трамвае, зачеркивая путь назад улицами и переулками. Черные провода уносились вдаль, завязываясь тугими узлами в небе, хрупком от первых заморозков. Йа обещалЪ позвонить и не позвонилЪ. Существо даже немного страдало, а потом забыло миня.

Много лет спустя йа сижу одинЪ в пустой квартире, употребив литр джын-тоника и полтора куба буратины. Готовилсо к блеву, но вместо блева началЪ плакать теплыми пьяными слезами. НабралЪ номер, по которому обещалЪ позвонить еще в прошлой жызни. Долго слушалЪ длинные хриплые гудки на том конце. Конешно, уже никто не брал трубку, не было там никово, можэт вообще никогда не было. А йа фсе плакалЪ, слушалЪ и почему-то повторялЪ: ну конешно, конешно… ну извини… ну извини…

Мораль: when I try to get thru on the telephone to you - there`ll be nobody home.


О жызни и смерти

Изредка я смотрю тиливизор, иногда без звука. Когда я вижу Леонида Якубовича, йа понимаю, што могу убить человека. Или дажэ нескольких человек. Точнее, очень многих, учитывая, што Леонида Якубовича показывают в прайм-тайм. Поскольку йа тожэ смотрю на его одутловатые усы, можно догадацца, што я могу убить и сибя – так будет по-честному, по-пионерски.

Конечно, некоторые расстрояцца, узнав о моей смерти, но вскоре забудут, потому што у каждого своя жызнь. Как справедливо отметилЪ Екклесиаст (запомни: первый еврейский буддист), нет нихуйа нового на етом свете. А йа все жыву и жыву, и как будто мне три года, и я до тошноты верчусь на карусели с облезлыми лошадками, и надо бы слезть, да самому боязно, ждешь, когда мама снимет, а она куда-то отлучилась. И уже совсем невмоготу, но еще круг, и еще, дерево, ограда, скамейка, дерево, ограда, скамейка, мама, мама, забери меня отсюда, я не хочу больше, пожалуйста, мама, забери…

Мораль: у клея «Поксипол» мертвая хватка.


С уважением, переходящим в жалость,
Твой ИмпираторЪ



20 мая 2004 года от Рождества Христова,
Петербург, ночь, шелест бамбука,
кратковременные осадки

Не так давно многие расстроились...

6 заповедей Иосифа Бродского, которые нужно прочитать каждому.

Мы публикуем отрывок из знаменитой речи Иосифа Бродского, которую он произнёс на стадионе в декабре 1988 года перед выпускниками Мичиганского университета. Тогда критики и другие умные люди посчитали её "неуместной", "политически некорректной", а кое-кто умудрился усмотреть в ней даже расизм. Но Бродский — вне предубеждений, времени и пространства.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

1. Сосредоточьтесь на точности вашего языка.

Старайтесь расширять свой словарь и обращаться с ним так, как вы обращаетесь с вашим банковским счётом. Уделяйте ему много внимания и старайтесь увеличить свои дивиденды. Цель здесь не в том, чтобы способствовать вашему красноречию в спальне или профессиональному успеху и не в том, чтобы превратить вас в светских умников. Цель в том, чтобы дать вам возможность выразить себя как можно полнее и точнее. Одним словом, цель — ваше равновесие. Ибо накопление невыговоренного, невысказанного должным образом может привести к неврозу. Чтобы этого избежать, не обязательно превращаться в книжного червя. Надо просто приобрести словарь и читать его каждый день, а иногда — и книги стихов. Да и вообще книги стоят гораздо меньше, чем один визит к психиатру.

2. Старайтесь быть добрыми к своим родителям.

Если это звучит слишком похоже на "Почитай отца твоего и мать твою", то прощу прощения. Я лишь хочу сказать: старайтесь не восставать против них, ибо, по всей вероятности, они умрут раньше вас, так что вы можете избавить себя по крайней мере от этого источника вины, если не горя. Если вам необходимо бунтовать со всеми этими "я-не-возьму-у-вас-ни-гроша", бунтуйте против тех, кто не столь легко раним. Родители — слишком близкая мишень (так же, впрочем, как братья, сёстры, жёны или мужья). Дистанция такова, что вы не можете промахнуться.

3. Не полагайтесь на политиков.

Не столько потому, что они неумны или бесчестны, как чаще всего бывает, но из-за масштаба их работы, который слишком велик даже для лучших среди них. Они могут несколько уменьшить социальное зло, но не искоренить его. Каким бы существенным ни было улучшение, с этической точки зрения оно всегда будет пренебрежимо мало, потому что всегда будут те — хотя бы один человек, — кто не получит выгоды от этого улучшения. Мир несовершенен. Золотого века никогда не было и не будет. В свете этого — или, скорее, в потёмках — вы должны полагаться на собственную домашнюю стряпню, то есть управлять миром самостоятельно. Но даже в пределах вашего собственного пирога вы должны приготовиться к тому, что вам, по всей вероятности, придётся отведать в равной мере и благодарности и разочарования.

4. Старайтесь быть скромными.

Уже и сейчас нас слишком много — и очень скоро будет много больше. Это карабканье на место под солнцем обязательно происходит за счёт других. То, что вам приходится наступать кому-то на ноги, не означает, что вы должны стоять на их плечах. Так что, если вы хотите стать богатыми, или знаменитыми, или и тем и другим, в добрый час, но не отдавайтесь этому целиком. Всегда помните, что рядом с вами всегда кто-то есть — ближний. Никто не просит вас любить его, но старайтесь не слишком его беспокоить и не делать ему больно. На худой конец, постарайтесь вспомнить, из какого далека — от звёзд, из глубин Вселенной, возможно, с её противоположного конца — пришла просьба не делать этого, равно как и идея возлюбить ближнего как самого себя. По-видимому, звёзды знают больше о силе тяготения, а также и об одиночестве, чем вы; ибо они — глаза желания.

5. Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы.

Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы: историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок — меню обширное и скучное. В момент, когда вы возлагаете вину на что-то, вы подрываете собственную решимость что-нибудь изменить и увеличиваете вакуум безответственности, который так любят заполнять демоны и демагоги, ибо парализованная воля — не радость для ангелов. Вообще, старайтесь уважать жизнь не только за её прелести, но и за её трудности. Они составляют часть игры, и хорошо в них то, что они не являются обманом. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо ей известном языке.

6. Умейте прощать.

Мир, в который мы вступили, не имеет хорошей репутации. Это не милое местечко, как вы вскоре обнаружите, и я сомневаюсь, что оно станет намного приятнее к тому времени, когда вы его покинете. Однако это единственный мир, имеющийся в наличии: альтернативы не существует, а если бы она и существовала, то нет гарантии, что она была бы намного лучше этой. Поэтому старайтесь не обращать внимания на тех, кто попытается сделать вашу жизнь несчастной. Таких будет много — как в официальной должности, так и самоназначенных. То, что делают ваши неприятели, приобретает своё значение или важность от того, как вы на это реагируете. Поэтому промчитесь сквозь или мимо них, как если бы они были жёлтым, а не красным светом. Так вы избавите клетки вашего мозга от бесполезного возбуждения. И возможно, вы даже можете спасти этих тупиц от самих себя, ибо перспектива быть забытым короче перспективы быть прощённым. Переключите канал: вы не можете прекратить вещание этой сети, но в ваших силах, по крайней мере, уменьшить её рейтинг.

Источник: http://www.adme.ru

Рцы, спасибо, какие прекрасные речи Бродского (эта и та, что выше)!

Один из друзей Чехова вспоминает такой случай:
— Однажды мы разговорились о «Степи». Почему-то вспомнилась в самом начале фраза, на которой я запнулся, читая впервые рассказ: «Она была жива, пока не умерла...» Что-то в этом роде.

— Быть не может! — воскликнул Чехов и сейчас же достал с полки книгу и нашел место: «До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики», — Чехов рассмеялся. — Действительно, как это я так не доглядел. А впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты кушает. Нехай!
Эта фраза так и осталась в рассказе.

В 1924 году, когда Шри Бхагаван жил уже в нынешнем Ашраме у подножия Горы, какие-то воры вломились в сарай, в котором тогда помещалась могила его матери, и унесли несколько предметов. Через пару недель трое воров ограбили и сам Ашрам.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Это было 26 июня, около половины одиннадцатого вечера. Ночь стояла темная. Шри Бхагаван уже отдыхал на возвышении в холле, расположенном перед могилой Матери. Четверо преданных спали на полу возле окон. Двое из них, Кунжусвами40 и Мастан, первый – слуга, услыхали, как кто-то снаружи сказал: "Шесть человек лежат внутри".

Кунжу прокричал: "Кто там?"

В ответ воры разбили окно, явно чтобы испугать находящихся внутри. Кунжусвами и Мастан встали и пошли к помосту, где сидел Бхагаван. Затем воры разбили окно и с этой стороны, но Шри Бхагаван оставался невозмутимым. Кунжусвами тогда вышел из холла через северную дверь, поскольку воры были на южной стороне, и привел на помощь Раманкришнасвами, преданного, что спал в другой хижине. Когда он открыл дверь, из холла выбежали две собаки Ашрама – Джек и Каруппан. Воры стали бить их, Джек убежал, а Каруппан, спасаясь, возвратился в холл.

Шри Бхагаван сказал грабителям, что здесь они могут взять для себя очень мало, но пригласил их войти и забрать то, что было. Или считая приглашение западней, или будучи слишком глупыми, чтобы отступить от заведенного порядка, они не обратили внимания на слова Махарши и продолжали выбивать оконные рамы, словно хотели войти таким способом (в Индии на окнах обычно ставят металлические решетки, чтобы защититься от непрошенных гостей). Разгневанный подобным бессмысленным разрушением, Рамакришнасвами попросил у Бхагавана разрешения сразиться с ними, но Бхагаван запретил, говоря: "Они имеют свою дхарму (роль), а мы – нашу. Нам – терпеть и воздерживаться. Давайте не мешать им".

Хотя Шри Бхагаван пригласил их войти через дверь, грабители продолжали демонстрировать свои силовые методы. Они стреляли из хлопушек по окнам, создавая впечатление, что имеют огнестрельное оружие. Их снова попросили войти и взять желаемое, но они отвечали только угрозами. Тем временем Кунжусвами покинул холл и отправился в город за помощью. Рамакришнасвами снова обратился к ворам и сказал, чтобы они зря не беспокоились, но просто взяли, что хотят. Ответом была угроза поджечь соломенную крышу. Шри Бхагаван сказал ворам, что им не следует делать это, и предложил оставить им весь холл, после того как все выйдут оттуда. Они именно этого и хотели, возможно, еще опасаясь, что кто-то может напасть на них в то время, как они занимаются своей "работой". Шри Бхагаван сначала приказал Рамакришнасвами отвести собаку, Каруппана, в другой сарай – из опасения, что воры побьют его, если тот останется здесь. Потом он с тремя остальными – Мастаном, Тангавелу Пиллаем и Мунисами, мальчиком, совершавшим пуджу, или богослужение, в Ашраме, – вышел через северную дверь. Воры стояли у входа с палками и били выходящих, то ли надеясь искалечить их, то ли отпугнуть любую их мысль о сопротивлении. Шри Бхагаван, получив удар по левому бедру, сказал: "Если вы не удовлетворены, то можете ударить и по другой ноге также". Рамакришнасвами, однако, вовремя увернулся, чтобы избежать дальнейших ударов.

Шри Бхагаван и преданные сидели в соломенном сарае (позднее разрушенном), стоявшем к северу от холла. Воры кричали, чтобы они оставались там: "Если вы уйдете, мы размозжим ваши головы!"

Шри Бхагаван ответил им: "Весь холл в вашем распоряжении; делайте, что вам нравится".

Один из воров явился и потребовал фонарь, и Рамакришнасвами, по указанию Шри Бхагавана, дал ему зажженную лампу. Снова пришел один из грабителей и спросил ключи от шкафа, но Кунжусвами унес их с собой, о чем вору и было сказано. Грабители взломали шкафы и нашли там несколько тонких полосок серебра для украшения святынь, несколько плодов манго, немного риса и денег – около десяти рупий. Сумму в шесть рупий, принадлежащую Тангавелу Пиллаю, тоже забрали.

Расстроенный столь маленьким уловом, один из воров вернулся и, размахивая палкой, закричал: "Где ваши деньги? Где вы их спрятали?"

"Мы – бедные садху, живущие на подаяние, и никогда не имеем наличных денег", – ответил ему Шри Бхагаван, и грабитель, несмотря на свое продолжающееся неистовство, должен был удовлетвориться этим.

Шри Бхагаван посоветовал Рамакришнасвами и остальным пойти и смазать полученные синяки.

"А Свами?" – спросил Рамакришнасвами.

Шри Бхагаван засмеялся и, каламбуря, ответил: "Я тоже получил замечательную пуджу", так как последнее слово может означать и "поклонение" и "удары".

Увидев на его бедре рубец, Рамакришнасвами почувствовал внезапный прилив гнева. Он поднял лежащий рядом железный брус и попросил разрешения пойти и посмотреть, что делают грабители, но Шри Бхагаван отсоветовал ему: "Мы – садху. Нам не следует оставлять нашу дхарму. Если вы пойдете и станете бить воров, то кто-нибудь может умереть, и в этом мир справедливо обвинит не их, а нас. Они только введенные в заблуждение люди, ослеплены неведением, так давайте заметим, что правильно, и будем упорствовать в этом. Если ваши зубы вдруг прикусят язык, то разве вы их за это выбиваете?"

Было два часа ночи, когда воры ушли. Немного позднее Кунжусвами вернулся с местным полицейским офицером и двумя полицейскими, констеблями. Шри Бхагаван все еще сидел в сарае к северу от холла, говоря со своими почитателями о духовных предметах. Констебли спросили его о случившемся, и он просто заметил: "Какие-то глупые люди вломились в Ашрам и ушли, разочарованные тем, что не нашли ничего стоящего их усилий". Констебли записали это и ушли вместе с офицером. Мунисами побежал за ними и рассказал, что Свами и остальные были избиты ворами. Утром для расследования прибыл окружной инспектор, его заместитель и главный констебль. Шри Бхагаван сам ничего не говорил о своей травме или о грабителях, а только отвечал на вопросы. Через несколько дней обнаружили кое-что из украденного имущества, затем воров арестовали и приговорили к тюремному заключению.

НЕПРОТИВЛЕНИЕ, Артур Осборн

Самые высокоразвитые ветви человеческого рода имеют одну общую характерную черту - тенденцию производить (правда, спорадически и часто вопреки неблагоприятным внешним обстоятельствам) странный, но совершенно определенный тип личности; такая личность не может довольствоваться тем, что другие люди называют жизненным опытом, и склонна, как утверждают ее недоброжелатели, "отрицать мир ради поиска реальности".

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Мы встречаем таких людей на Востоке и на Западе, в древнем, средневековом и современном мире. Их единственная страсть - преследование некоей неосязаемой, духовной цели: поиск "выхода, или "возврата" в то желанное состояние, в котором они могут удовлетворить свою жажду абсолютной истины. Этот поиск составляет смысл всей их жизни. Ради него они с легкостью идут на такие жертвы, которые другим людям кажутся чудовищными. И косвенным подтверждением объективной актуальности такого поиска есть то, что где бы и когда бы ни появлялись эти люди, их цели, доктрины и методы были по сути своей одинаковы. Их опыт, в итоге, образует мощный корпус свидетельств, удивительно последовательных и нередко объясняющих друг друга; его нельзя не принимать во внимание, если мы хотим оценить энергию и потенциальные силы человеческого духа или же осмыслить его отношение к неведомому миру, который лежит за пределами ощущений.

Во всяком человеке рано или поздно просыпается любовь к скрытой за покрывалом тайны Исидой, которую он называет Истиной. У большинства это проходит. Они видят безнадежность своей страсти и возвращаются к практическим делам. Но другие на всю жизнь остаются преданными поклонниками Истины, они любят ее и представляют себе любимый предмет совершенно по-разному.

Некоторые видят Истину, как Данте видел Беатриче, - обожаемой, но непостижимой, встреченной в этом мире, но зовущей в мир иной. Другим она скорее кажется злой, но неотразимой колдуньей, соблазняющей, требующей платы и, в конце концов, предающей своего любовника. Кому-то она мерещится в лабораторной пробирке, кому-то - в поэтической мечте; одним - перед алтарем, другим - в грязи. Крайние прагматики готовы искать ее даже на кухне, заявляя, что лучше всего распознавать ее по полезным результатам.

И наконец, после безуспешных ухаживаний, скептик-философ успокаивает себя тем, что его дамы вообще не существует. Какими бы символами они ни обозначали свой поиск, никто из этих искателей никогда не мог убедить мир в том, что нашел там, за завесой, Реальность, встретился с ней лицом к лицу. Но если мы можем доверять свидетельствам мистиков - а в их описаниях собственных переживаний чувствуется удивительная убедительность и благая вера, - то им удалось то, что у других не получилось: они установили непосредственную связь человеческого духа, блуждающего, как они говорят, среди вещей материального мира, с той "единственной Реальностью", тем нематериальным и предельным Бытием, которое часть философов называют Абсолютом, а большинство теологов Богом. Здесь, говорят мистики (и многие, отнюдь не будучи мистиками, согласны с ними), находится скрытая Истина, объект страстного желания человека, единственная приемлемая для него цель поиска. Поэтому они с полным правом требуют от нас такого же внимания, какое мы оказываем первооткрывателям новых земель, куда сами мы не рискнули бы углубиться без нужного оснащения. Мистики - это пионеры духовного мира, и мы не имеем права отвергать ценность их открытий просто потому, что у нас нет возможности или мужества, необходимых для собственных исследований.

Эвелин Андерхилл
«Мистицизм»

Меня как-то спросили: что в поэте такого особенного? Одно из возможных объяснений таково: сочинение стихов — процесс очень личный. Это на самом деле процесс познания. Приведу очень простой пример. Когда вы рифмуете две вещи, которые до того не составляли пары, между ними развивается некоторое родство. Предположим, строка заканчивается словом "moon" ("луна"). Ты начинаешь присматриваться к языку в поисках рифмы или соответствия, и рано или поздно приходишь к слову "spoon" ("ложка"). Изначально ты предполагаешь, что это неудачно, поскольку между луной и ложкой нет никакой связи. Потом ты начинаешь думать. И думаешь: так ли это? Может быть, и есть. Прежде всего, обе неодушевлённы; у обеих металлическое сияние. Etc., etc. Ты устанавливаешь между ними связь. И эта связь создаёт потрясающее ускорение. Она помогает тебе понять что-то в природе вещей, в природе луны и природе ложки. Возможно, даже в природе связи этих двух вещей. Потом ты осознаёшь, что здесь был задействован совершенно иной механизм, чем в любом другом направлении работы, в любой другой профессии, в другом роде занятий. И ты можешь очень быстро за это зацепиться. В процессе сочинения интересно то, что при этом ты используешь одновременно все три известных человеку метода познания: 1) аналитический процесс; 2) процесс интуитивного синтеза и 3) откровение. Другими словами, ты действуешь по западному методу — в аналитической манере, и по восточному — посредством интуитивного процесса. Твоя работа олицетворяет их слияние. При любом другом занятии ты остановишься только на одном способе действий. С этим приходит нечто весьма существенное, поскольку, обращаясь к рациональному методу, ты принимаешь на веру всю область рационального: целую цивилизацию, права человека и т.д. Если ты действуешь восточным способом, процесс синтеза становится самоотрицанием, отречением от любой практической цели в жизни, чем-то, олицетворяемым Буддой. Так что ты являешься одновременно Христом и Буддой. Другими словами, ты оперируешь всеми возможностями человеческого существования. Процесс зачастую заключается в том, чтобы смешать эти две вещи. Часто это очень произвольная смесь: ты даёшь восторжествовать рациональному над интуитивным, но в следующей строке это будет совершенно наоборот. Ты не будешь настаивать на собственном голосе, поскольку, не говоря о прочем, он может звучать вульгарно! Поэтому ты используешь самоотрицание. Я хочу сказать, что голос в конечном счёте есть наиболее здоровая возможность человеческой души. В этом, вероятно, и заключается человеческая (поэтическая) притягательность.

Иосиф Бродский

Свидетельства телесных изменений (1967 г.) Кришнамурти У. Г.

(В течение недели, последующей «взрыву», У. Г. наблюдал существенные изменения в работе его органов чувств. На последний день его тело перенесло «процесс физической смерти», и эти изменения приобрели характер постоянных качеств.)

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Потом начались изменения – со следующего дня, и продолжались в течение семи дней – каждый день одно изменение. Сначала я обнаружил мягкость кожи, прекратилось моргание глаз, потом изменения во вкусе, запахе и слухе – я заметил эти пять изменений.

(В первый день) я заметил, что моя кожа стала нежной, как шелк, и как то по особому светилась, золотистым светом. Я брился, и каждый раз, когда я пытался провести бритвой, она проскальзывала. Я сменил лезвия, но это не помогло. Я потрогал свое лицо. Чувство осязания было другим, а также то, как я держал лезвие. Особенно моя кожа – моя кожа была нежной как шелк и светилась таким золотистым сиянием. Я не стал относить это на счет чего бы то ни было; я просто наблюдал это.

(На второй день) я впервые почувствовал, что мой ум находится в «расцепленном состоянии», как я это называю. Я был в кухне наверху, Валентина приготовила томатный суп. Я посмотрел на него и не понял, что это такое. Она сказала мне, что это томатный суп, я попробовал его и осознал: «Вот какой вкус у томатного супа». Потом я проглотил суп и тогда вернулся к этому странному состоянию ума – хотя «состояние ума» здесь не подходит; это было состояние «не ума» – в котором я снова забыл. Я снова спросил: «Что это?» И она снова сказала, что это томатный суп. Я снова попробовал его. Снова я проглотил его и забыл. Я сколько то поиграл с этим. Тогда это было так странно для меня, это «расцепленное состояние»; теперь оно стало нормой. Я больше не провожу время в грезах, беспокойстве, концептуализации и прочих видах мышления, как это делает большинство людей, когда они находятся наедине с собой. Мой ум теперь задействован только тогда, когда он нужен, например, когда вы задаете вопросы или когда мне надо починить магнитофон, или что то типа того. Все остальное время мой ум находится в «расцепленном состоянии». Конечно, теперь память вернулась ко мне – сначала я потерял ее, но теперь она вернулась, – но моя память находится на заднем плане и вступает в действие только при необходимости, автоматически. Когда она не нужна, здесь нет ума, нет мысли, есть только жизнь.

(На третий день) друзья пригласили себя ко мне на обед, и я сказал: «Ладно, я что нибудь приготовлю». Но я почему то не мог как следует ощущать запах и вкус. Я мало помалу осознал, что эти два чувства трансформировались. Каждый раз, как какой нибудь запах проникал мне в ноздри, он раздражал мой обонятельный центр практически одинаковым образом – исходил ли он от самых дорогих духов или от коровьего навоза – раздражение было одно и то же. И потом, каждый раз, пробуя что то на вкус, я ощущал только основной ингредиент – вкус остальных ингредиентов медленно приходил следом. С того момента духи потеряли для меня всякий смысл и пряная пища перестала нравиться. Я мог ощущать только преобладающие специи – чили или что то такое.

(На четвертый день) что то произошло с глазами. Мы сидели в ресторане «Риалто», и я ощутил потрясающее чувство зрительной перспективы, как в вогнутом зеркале. Вещи, которые двигались по направлению ко мне, как будто входили в меня, а вещи, отдалявшиеся от меня, казалось, появлялись изнутри меня. Для меня это было такой загадкой – мои глаза как гигантская камера, которая меняет фокус без моего вмешательства. Теперь то я привык к этой загадке. Я теперь так и вижу. Когда ты меня возишь в своей «мини», я как кинооператор, перемещающий свою тележку, и машины, едущие по встречной полосе, движутся внутрь меня, а те, что нас обгоняют, выезжают из меня, а когда мои глаза на чем то фиксируются, они фиксируются с абсолютным вниманием, как камера. И еще о моих глазах: когда мы вернулись из ресторана, я пришел домой и посмотрел в зеркало, чтобы разглядеть, что такое с моими глазами, как они «зафиксированы». Я долго смотрел в зеркало и обнаружил, что у меня не моргают веки. Полчаса или три четверти часа я смотрел в зеркало – и так и не моргнул. Инстинктивное моргание прекратилось – и так обстоит дело и до сих пор.

(На пятый день) я заметил изменения слуха. Когда я слышал лай собаки, он зарождался внутри меня. То же самое было с мычанием коровы, гудком поезда – внезапно все звуки стали возникать как будто внутри меня – они появлялись изнутри, а не снаружи – и так до сих пор.

Пять чувств изменились за пять дней, а (на шестой день) я лежал на диване – Валентина была в кухне – и вдруг мое тело исчезло. Тела не было. Я посмотрел на свою руку. (Это сумасшедшая штука – вы бы меня отправили в психушку.) Я смотрел на нее: «Это моя рука?» Там не было вопроса, но вся ситуация была такова – это все, что я описываю. И вот я потрогал тело – ничего – я не ощутил, что было что то кроме прикосновения, понимаешь, кроме точки контакта. Тогда я позвал Валентину: «Ты видишь мое тело на диване? Ничто внутри меня не говорит, что это мое тело». Она прикоснулась к нему: «Это твое тело». И все таки ее уверение не принесло мне удовлетворения или успокоения: «Что за фигня? Мое тело отсутствует». Мое тело исчезло, и оно так и не вернулось. Точки контакта – вот все, что осталось этому телу – для меня там больше ничего нет – потому что зрение не зависит от чувства осязания здесь. Так что у меня даже нет никакой возможности создать полный образ моего тела, потому что там, где нет осязания, отсутствуют точки здесь, в сознании.

(На седьмой день) я снова лежал на том же самом диване, расслабляясь и наслаждаясь «расцепленным состоянием». Когда входила Валентина, я распознавал ее как Валентину, когда она выходила из комнаты – все, пусто, никакой Валентины – «Что это? Я даже не могу представить, как выглядит Валентина». Я слушал звуки, исходящие из меня. Я не мог соотнести их. Я обнаружил, что все мои чувства не координировались внутри: координатор отсутствовал.
Я почувствовал, как во мне что то происходит: жизненная энергия собиралась в фокус из разных частей моего тела. Я сказал себе: «Твоей жизни пришел конец. Ты умираешь». Тогда я позвал Валентину и сказал: «Я умираю, Валентина, и тебе придется что то сделать с этим телом. Отдай его докторам – может быть, они им воспользуются. Я не верю в сжигание или захоронение и тому подобное. В твоих собственных интересах поскорее избавиться от этого тела – оно будет вонять через день – так почему же не отдать его?» Она сказала: «Ты иностранец. Швейцарское правительство не примет твое тело. Забудь об этом» – и ушла. И вот все это пугающее движение жизненной силы, как будто собирающейся в одну точку. Я лежал на диване. Ее кровать была пустой, и я передвинулся на эту кровать и вытянулся, готовясь. Она проигнорировала меня и ушла. Она сказала: «Сегодня ты говоришь, что изменилось то то, завтра изменилось то то, а послезавтра еще что то изменилось. Что это такое?» Ее не интересовало все это – никогда ее не трогали все эти религиозные вопросы – она никогда ни о чем таком не слышала. «Ты говоришь, что умираешь. Ты не умираешь. Ты в порядке, крепкий и здоровый». Она ушла. Тогда я вытянулся, а это все продолжалось и продолжалось. Вся жизненная энергия собиралась в фокус – где была эта точка, я не знаю. Потом появилась точка, где все выглядело так, как будто окошко видеокамеры само пытается закрыться. (Это единственное сравнение, которое приходит мне в голову. То, как я это описываю, весьма отличается от того, как все это происходило тогда, потому что там не было никого, кто думал бы в таких понятиях. Все это было частью моего опыта, иначе я не мог бы говорить об этом.) Итак, окошко пыталось закрыться, но было что то, пытавшееся удержать его открытым. Затем, спустя какое то время, не осталось воли что то делать, даже препятствовать закрытию окошка. И вдруг оно закрылось. Я не знаю, что произошло после этого.
Этот процесс длился сорок девять минут – процесс умирания. Это было как физическая смерть. Даже теперь это случается со мною: руки и ноги холодеют, тело немеет, дыхание замедляется, а потом ты задыхаешься. До какого то момента ты здесь, ты делаешь как будто свой последний вдох, а потом все кончается. Что происходит после этого, неизвестно.
Когда я очнулся от этого, кто то сказал, что мне звонят. Я вышел и спустился вниз, чтобы ответить на звонок. Я был в оцепенении. Я не знал, что произошло. Это была физическая смерть. Я не знаю, что вернуло меня к жизни. Я не знаю, как долго это продолжалось. Я ничего не могу сказать об этом, потому что с пережившим это было покончено: не было никого, кто мог пережить эту смерть… Это был конец.

Потом (на восьмой день) я сидел на диване и вдруг произошел потрясающий взрыв энергии – сильнейшей энергии, потрясшей все тело, диван, дом и как будто всю Вселенную – все тряслось, вибрировало. Это движение невозможно создать. Оно было внезапным. Я не знаю, исходило ли оно снаружи или изнутри, сверху или снизу – я не мог определить место; оно было повсюду. Это продолжалось часами. Это было невыносимо, но я ничего не мог сделать, чтобы остановить это; я был абсолютно беспомощен. Так все и продолжалось, день за днем, день за днем. Стоило мне только сесть, это начиналось – эта вибрация, как эпилептический припадок или типа того. Даже не эпилептический припадок; это продолжалось день за днем.

(В течение трех дней У. Г. лежал на кровати, с телом, скрученным болью – по его словам, боль была как будто в каждой клетке тела. Похожие взрывы энергии время от времени случались с ним в течение следующих шести месяцев, стоило ему только лечь или расслабиться.)
Тело было неспособно… Тело ощущает боль. Это очень болезненный процесс. Очень болезненный. Это физическая боль, потому что у тела есть ограничения – у него есть форма, свои собственные очертания, и когда происходит взрыв энергии, которая не является ни твоей, ни моей энергией, ни энергией Бога (или назовите это как хотите), это похоже на реку во время половодья. Энергия, которая действует при этом, не ощущает границ тела; ей нет до этого никакого дела; у нее своя собственная движущая сила. Это очень больно. Это совсем не экстаз, не благостное блаженство или тому подобная чушь – какой вздор! – это действительно очень больно. О, я страдал не один месяц после этого; и до этого тоже. Все страдают. Даже Рамана Махарши страдал после этого.
Огромный каскад – не один, но тысячи каскадов – это все продолжалось и продолжалось, месяц за месяцем. Это очень болезненный опыт – болезненный в том смысле, что у энергии свое собственное, особое действие. Хм, знаете, у вас в аэропорту есть реклама сигарет «Уиллс». Есть атом: вот так проходят линии. (У. Г. демонстрирует) По часовой стрелке, против часовой стрелки, а потом так, и после вот так. Она движется внутри, как атом – не в одной части тела, во всем теле. Как будто из мокрого полотенца выжимают воду – и так во всем твоем теле – это очень больно. Это происходит даже сейчас. Ты не можешь пригласить это; ты не можешь призвать это; ты ничего не можешь сделать. Такое ощущение, как будто это окутывает тебя, нисходит на тебя. Откуда нисходит? Откуда оно приходит? Как оно приходит? Каждый раз это происходит по‑новому – очень странно – каждый раз это приходит по‑другому, так что ты не знаешь, что происходит. Ты ложишься на кровать, и вдруг это начинается – оно начинает двигаться медленно, как муравьи. Я даже думал иногда, что у меня в постели клопы, вскакиваю, смотрю – (смеется) никаких клопов, тогда я снова ло‑жусь – и тогда опять… Волосы электризуются, и так оно медленно движется.
По всему телу были болезненные ощущения. Мысль до такой степени контролировала это тело, что, когда она ослабевает, весь метаболизм взбудоражен. Все это менялось своим путем, без какого бы то ни было моего вмешательства. И потом изменилось движение рук. Обычно руки поворачиваются вот так. (У. Г. демонстрирует) Здесь, в запястьях, в течение шести месяцев были жуткие боли, пока они сами по себе не развернулись, и все движения теперь вот такие. Вот почему говорят, что мои движения – как мудры (мистические жесты). Движения рук теперь весьма отличаются от того, какими они были раньше. Потом были боли в костном мозге. Каждая клетка стала меняться, и так продолжалось шесть месяцев.
Затем начали меняться половые гормоны. Я не знал, мужчина я или женщина – «Что такое?» – вдруг с левой стороны появилась женская грудь. Всевозможные штуки – я не хочу вдаваться в детали – есть полный отчет обо всем этом. Это все продолжалось и продолжалось. Этому телу понадобилось три года, чтобы попасть в свой новый, собственный ритм.

Куклачев о своем опыте с LSD.

На момент моего первого психоделического опыта мне было 39 лет. Я был мужчиной среднего возраста, стоящим у начала тропы умирания. Удовольствие от жизни, чувственность, творческий потенциал - все во мне медленно, но верно угасало. По шесть лет назад, с того самого момента, моя жизнь кардинально изменилась. Конечно, большинство моих коллег по Государственному училищу циркового и эстрадного искусства считают, что у меня поехала крыша. Ведь в каком возрасте человек думает об ЛСД? Психоделические препараты - прерогатива молодых.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

В те времена российских будней подобные вещества достать очень тяжело, но поскольку я обладал ярким авторитетом, мне удалось выйти на поставщиков.

Первый раз я принял 250 микрограмм лизергиновой кислоты сидя у себя в кресле в обществе своих любимых кошек, укутавшись фамильным пледом, после чего еще догнался через бонг 300 мг 5-MeO-ДМТ, а через 60 секунд случился Ад.

Я ощутил сильные конвульсии стало тошнить, вокруг меня сформировался очень низкий и узкий блистающий туннель. Я почувствовал себя сперматозоидом агонизирующим кадуцеем. Я попытался встать, но ушиб торсионные поля об потолок сотканный из глаз существ всех немыслимых форм существующих во вселенной, туннель сжался до того, что я стал задыхаться в бесконечных вариациях дыхания, не зная какой выбрать именно. Я полз к круглому отверстию, я был измучен, моя фосфоресцирующая плоть была мокрой от холодной липкой пурпурной жидкости, я был рожден, самим же собой заново, бесконечное число раз! Я вспомнил это и испытал Катарсис!
Я метался взад и вперед вереща и плача как дитя касатки, пытаясь вырваться из сансарического круга уробороса. Мое сердце, представляющее фрактальный пульсар клокочущий в недрах небытия, свастически кружился подобно дервишам в каждом атоме, переполненным экстазом, выстраиваясь сакрально геометрические формы от днк до киматических священных символов древней геометрии и костей первых млекопитающих.

Какое то бесконечное вне -время, я был погружен в созерцательную дремоту Пустоты ... Утратив все аспекты человеческого восприятия. Став пространством, чистым потенциалом готовым для новых воплощений ...

И сказал - Будь!! И стало!! Я эякулировал в агонии и оргазме большим взрывом рождая гласным звуком Ооооом саму линейность времени! первичные элементарные частицы, материю и анти материю, Шиву и Шакти, два начала две руки, творения, две опоры, противоположности которые борясь и творя рождали планетарные системы и первых сознательных существ в бесконечных рождениях и умираниях мультивселенных, отражаясь в друг друге великим Дао, экспансируясь моя осознание пневмой присутствовало в каждом нейроне всех моих творений.

Я был всюду, и не было ничего кроме меня, играющего в великую игру с самим же собою иллюзорно разделенный на субъект и обьект.

Я созерцал глазами всех существ, эволюцию борьбу за жизнь, суеверия, секс, заблуждения рутины, смены поколений, эонов, воин, любовь, смерть. Цивилизации достигали пика развития, и их сменяли новые подобно волнам бесконечного первичного океана моего Забытия.

Дальше я вспомнил себя и сделал первый вдох, поворачивая в спать все мое творение ... свершилась Махапралая, и все проявленное бытие втянулось в точку моего (Я)
Не было некого некогда кроме моего Я ...

Пока я не выдохнул рождая все снова! Творящей мантрой, в желании познать себя глазами всех созданных заново мною существ !

Дальше меня выкинуло протуберанцем в глаз моей любимой кошки Агафьи, и я растекся по зрачковой кайме кошачьего глаза, впитывая весь жизненный опыт коллективного сознания всего ее генетического древа.

Очнулся я на полу исцарапанный и опустошенный. Жена уже была дома.

Из книги - Килька, Стрелка, Ромашка и клоун Юрашка

[ Шикарный рассказ о Безличной Тюрьме от Джеффа ]

Чем бы не являлось безличное, оно, на самом деле проявляет себя как личное, и т.е. настоящая свобода не наступит через отказ или отрицание личной истории. Свобода как раз там, в самом сердце этой истории, в самом сердце бардака (беспорядка) человеческого существования. Именно здесь сияет Милость (Благодать).

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Вспомните Иисуса на кресте. Посреди этих жутких, невыносимых личных страданий, в самой «сердцевине» переломанных костей, содранной кожи, порванных мышц сияла Божественность, такая безличная и такая свободная. Христос безусловно был человеком, и в этой человечности, абсолютно божественен. Он не обрел свободу через избегание креста, через отрицание личного. Ни свободы, ни Бога, ни целостности, не было на том самом кресте, где Жизнь и «моя» жизнь пересекаются и уничтожают друг друга. Свобода, была и есть, сама жизнь.

Все мы, каждый из нас, живем в этой сердцевине пересечения, где вертикаль (все что вне времени и пространства) встречается с горизонталью (время и пространство), где истинно безличное (открытое пространство, в котором проявляется эта история) встречается с личным (история «меня»). Таким образом, мы доходим до точки, где мы не можем больше использовать слова «личный» и «безличный», потому что, прежде всего, у нас не остается способов их разделять. Где начинается одно и заканчивается другое? Возможно нет никакой границы, возможно в центре пересечения есть только Единость. Может, то чем я являюсь на самом деле, не отделимо от жизни. Может я всегда был тем к чему стремился больше всего. Может…

В своей «истории» я годами отталкивал личное, пытаясь избавиться от своей личной истории, пытаясь раствориться в Абсолюте, распрощаться со своим «меня» и стать «никто». Джефф был врагом, и я должен был избавиться от него. Личность была Дьяволом, и только уничтожив Дьявола, я мог встретить Бога. Эго было ложью, которую нужно было аннигилировать. По крайней мере, тогда, мне так казалось. Я прочитал кучу духовной литературы, и сделал много умозаключений по поводу реальности — не осознавая, что мои выводы, на самом деле, были моими личными верованиями. Человеческие существа удивительные создания. Нам кажется, мы нашли объективную истину, когда на самом деле мы нашли покой в субъективной вере, и забыли об этом.

На какое-то время, безличностное стало для меня свободой, т.к. в личностном жить стало невыносимо. Моя личная история (относительный опыт) стала адом — я ненавидел свою жизнь, у меня была жуткая социофобия, я не видел смысла в существовании, совсем — поэтому, в то время, имело смысл «свалить» в небеса безличного, обещанные учениями Адвайты. «Нет никакого меня, нет тебя, нет мира, нет других, страдания не существует, нет никакой ответственности» — вот это «комфорт» для измочаленного ищущего. Билет в один конец в свободу от мирских проблем- Аллелуйя! Никакой тебе ответственности, никакого прошлого, никакого выбора — какое спасение! Я мог делать что заблагорассудится, говорить, что взбредет в голову, я даже намеренно причинял людям боль и мне было пофиг, ведь все есть Единство и у меня, по любому, не было выбора. Или так мне казалось.

Мне казалось, я свободен, а тем временем, «ищущий» продолжал кормить сам себя, пресыщаясь этими новыми адвайтическими концепциями. Я думал., что я «никто», в то время как моя личная история процветала на очень личной идее, что я «выше» или «вне» личного. Я думал, что освободился от всех разделений, в то время как «двойственность» и «недвойственность» воевали, «личное» и «безличное» сцепились рогами. Я отрицал все духовные пути и практики, для меня, все они были двойственными и укоренившимися в невежестве. Я воевал (сражался) с любым учителем, который предлагал, как мне казалось, личностный путь. Я смотрел на таких учителей, как на «двойственных» потому как, разговаривая с человеком (личностью) и предлагая им хоть малейшую надежду, тем самым они «подкармливали» поиск и люди продолжали оставаться в ловушке своей истории.
Безличные учения — учения, которые не обращались к «личности» и не предлагали несуществующему ищущему какой-либо надежды и комфорта — были единственно верными (истинными). Это был следующий логичный шаг. И я наслаждался тем, что предостерегал людей от недвойственных учителей, которые «удерживали» людей в ловушке невежества — хотя, когда мне кидали вызов, говоря «Джефф, скажите, это не слишком критично называть всех других учителей «недвойственными»», если нет никаких «других», и дуальность иллюзорна?» я ретировался, заявляя что нет никого у кого могло-бы быть некое мнение касательно чего-либо, и что все идеально так, как есть. О да, я стал очень искусным (в использовании слов). Вам приходится стать таковым, если вы защищаете позицию, пытаясь при этом делать вид, что у вас нет никакой позиции, которую нужно защищать. Вот так рождаются гуру! Я называю это «ловушкой Адвайты» — но, в то время, я не видел, что сам был в этой ловушке — я считал, что я свободен. Часто, когда вам кажется, что вы свободны, на самом деле, вы еще больше находитесь в ловушке, чем когда либо!

И так, я жил в своем безличном замке, уверенный в своей свободе от всего личного, но, я воевал с личностным (тайком). Я боялся всего личного, оно ужасало меня — мы атакуем то, чего боимся больше всего. Настоящее, честное, подлинное (аутентичное) человеческое взаимодействие? Это страшно. Открыться жизни, признав, что в чем-то заблуждался, отпустить свои самые заветные отождествления и убеждения? Это ужасно. Рискнуть раскрыться перед другими и быть отверженным? Нет, уж лучше притвориться, что нет никаких других с кем взаимодействовать. Личный опыт — это для невежественных спящих. Безличное намного реальнее.

Я заявлял, что свободен от всего личного, но на самом деле, «за кулисами», я по- прежнему сильно страдал — по- прежнему были отношения, которые казались недостаточно «чистыми»; моменты, когда я знал, что был нечестен; моменты, где я сторонился жизни; где поиск все еще имел место быть. Я, все еще, чувствовал себя оторванным от других, заблокированным, незавершенным по многим параметрам — но с тех пор, как я уверовал, что освободился, или что я был «никто», я не мог себе в этом признаться, и оставить других в покое. В этом смысле, учения радикальной Адвайты стали отличным «комфортом» — было комфортно знать что «после освобождения, страдание может быть, по-прежнему, но теперь оно принадлежит «никто». Круто! Страдать это нормально — и мне ничего не нужно было с этим делать, и в любом случае, я ничего не мог с этим поделать, поскольку не было никого, кто мог-бы что-либо сделать. « Я, по-прежнему жалок — убогость все еще появляется — но теперь жалок «никто». «Месседж» радикальной Адвайты приносил огромное утешение.

Несмотря на «страдает «никто» или «кто-то» страдает», страдание по-прежнему было здесь, и страдание было в поиске. Я по-прежнему искал, пребывая на войне с жизнью, но утверждая, что был свободен от поиска, чтобы продвигать себя как «бывшего ищущего». Фух! Удержание этого просветленного фасада, было таким утомительным.

Но, любой фасад, любая крепость, любой замок, в конце концов должны рухнуть. Никакая философская или убежденческая система, сколь радикальной, бескомпромиссной или изощренной она ни была, не сможет защитить тебя от жизни. Жизнь и есть авторитет, и все системы верований, в итоге, осыпаются перед жизнью. Мой замок радикальной Адвайты был возведен на очень хлипком фундаменте…

«Я никто (ничто) — не существует.» Да, в этом есть своя красивая правда. Но, в то-же время, это совсем не так — до тех пор, пока оно не будет сбалансировано своей противоположностью, внутри сна. Ни одна концепция не в состоянии охватить (вместить) жизнь, поскольку жизнь есть до всех концепций (включая и эти). Концепции всегда двойственные — мир концепций это мир двоих. «Я» и «не-Я» всегда появляются и исчезают вместе. «Кто-то» и «никто» всегда приходят и уходят одновременно. Во сне, все идеально сбалансировано своим собственным отражением (противоположностью) — не будет одного без другого. «Ничто существует» сбалансировано «нечто существует» и т.д.

Жизнь, однако, всегда, вне всех этих противоположностей. Она вне «я»/«не-я», «личное»/«безличное», «путь»/ «отсутствие пути», «время »/«отсутствие времени».
Жизнь всегда такая как она есть.

Джефф Фостер

Хислоп: Могу я задать вам вопрос из другой области? Вы когда нибудь принимали ЛСД?

У. Г.: Да, принимал, но это было давно.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

Хислоп: Когда это было?

У. Г.: Но, видите ли, я заметил, что наблюдатель все равно присутствовал. Я обсуждал это с Олдосом Хаксли, и тогда рядом со мной был врач (1962–1963 годы). Эксперимент с ЛСД доказал мне кое что. Если бы не то переживание, моя жизнь была бы совсем другой. То переживание разрушило все остальные, в том числе и великое безмолвие, которое я испытал в 1953 году. Я бы сказал, что это перечеркнуло любой другой опыт, сделав его бессмысленным, не имеющим никакой ценности. Все уровни сознания, все мои переживания, все религиозные состояния, зародившиеся в моем уме, – все это было перечеркнуто. В этом смысле ЛСД мне помог.
Я не собираюсь защищать ЛСД или любой подобный наркотик, и я не собираюсь учитывать то, что Дж. Кришнамурти, Хаксли или другие люди об этом говорили, но, видите ли, это очень интересная штука. Миллионы садху в Индии курят гашиш, и стоит послушать некоторых из них. Я слушал одного из этих парней, сидящих на берегах Ганги. По сравнению с тем, что он говорил о наблюдателе и наблюдаемом, переживающем и переживаемом, мыслящем и мысли, то, что вы слышали, – детский лепет. Тот парень мог с ходу цитировать разные тексты – вся атмосфера пропитана такими идеями; он их впитывает, и это приводит его в такое состояние.
Но мы не все знаем об эффектах ЛСД. Он может повредить мозг и хромосомы. Правительства разных стран озабочены не его возможным вредным воздействием, а тем, что оно приведет к революциям в стране, а они не хотят, чтобы это произошло. Люди, которые принимали эти наркотики, не были все дураками. Некоторые из них, как Хаксли и Алан Уотте, были умными людьми. В любом случае ЛСД может заставить человека понять, что весь опыт, все переживания – не важно какие, будь то переживание безмолвного ума или какое то религиозное переживание, – все одинаковы, все они вызваны умом. Наблюдатель всегда там. Но здесь нет никого – никакого наблюдателя, вообще никого. (Звонит телефон, следует долгий разговор, а затем У. Г. продолжает.)
Я бы не рекомендовал ЛСД, так как это не решит никаких проблем. Таким образом вы никогда не выйдете из причинно следственных отношений. Я с тех пор больше никогда не пробовал ЛСД, в этом нет смысла. Но я бы рекомендовал всем этим религиозным людям которые утверждают, что у них такие великолепные религиозные переживания, попробовать его один раз. И они поймут, что то, что они считали великими религиозными переживаниями, – ничто по сравнению с этим. Традиционные духовные учителя, конечно же, его не принимали и, естественно, осуждали его.
Дж. Кришнамурти его не осуждает, но ставит его вровень с любым другим переживанием. С этой точки зрения для находящегося в этом состоянии все одинаково. Однако это имеет смысл для всех этих религиозных ребят (смеется), которые считают, что у них есть колоссальный духовный опыт и которые дурят людей. Особенно это касается тех монахов и садху, которые приходят и говорят о медитации, йоге и тому подобном. Они должны попробовать это хотя бы раз, и они разочаруются во всех этих духовных переживаниях. Если одна доза ЛСД может привести вас в это состояние, то зачем тогда вся эта духовная дисциплина, медитация и вся эта аскеза на протяжении двадцати, тридцати или сорока лет? Зачем?
Но при этом наблюдатель все еще там. Любое изменение, которое вызывается чем либо внешним, не имеет никакой ценности, если вы опять оказываетесь в той же самой колее. Возможно, поэтому некоторые из тех, кто пробовал эти наркотики, приходят слушать Дж. Кришнамурти – потому что они хотят найти какое то оправдание своему образу жизни или потому что не знают, что с самим собой делать. Это всего навсего мнение, которое может иметь какую то ценность, а может и не иметь. В любом случае переживания, вызванные наркотиками, не решат человеческих проблем.

Хислоп: Даже религиозные, духовные переживания?
У. Г.: Зачем они нужны? Так называемые религиозные переживания также являются самоиндуцированными, несмотря на то, что вы там ощущаете. Это бессмысленное, бесполезное переживание. Возможно, вы почувствуете гордыню и начнете эксплуатировать других.

Хислоп: Пока существует наблюдатель, существует и переживающая структура?

У. Г.: Все переживания – будь то мистические или религиозные – одинаковы. Таблетка может мгновенно ввести вас в это состояние, и вам не нужно делать никаких сложных упражнений, медитаций, в чем то себе отказывать. Зачем кому то подвергать себя всему этому на протяжении долгих лет? Таблетка даст вам это без потерь времени.
Но с ЛСД вы не можете вырваться из этого круга. Однако если бы я был главой страны, то я бы заставил всех их (монахов и садху)принять одну дозу, забыть все их религиозные переживания и стать обычными людьми.

Только факты из истории России! Чтобы помнили


Всеволоду Мейерхольду после всех изощрённых пыток, перед смертью - по-очереди сломали все пальцы. А потом утопили в нечистотах (версия его смерти после вскрытия архивов). Для отчётности написали, как положено: расстрелян, похоронен в общей могиле. Мейерхольд НЕ подписал бумагу о троцкистском заговоре, в котором якобы участвовали Эренбург, Леонов, Пастернак, Катаев, Эйзенштейн, Шостакович и многие другие - и их не тронули. После пыток он подписал бумагу только на СЕБЯ, чем страшно разозлил НКВД-шников.

Бабеля не расстреляли, как это принято считать, в сороковом году. Он шёл по этапу и, обессилев, упал. И его просто оставили умирать на дороге. Написано, что его похоронили в общей могиле – но вряд ли кто-то вернулся за ним, мёртвым, чтобы донести его тело до общей могилы. Великий писатель умер в сугробе, в лесу – да, в сороковом году.

Место смерти Осипа Мандельштама – лагерный пункт Вторая речка. Так называемые «зимние трупы» складывали штабелями, а весной хоронили в братских могилах. В одной из таких безымянных могил покоится и великий русский поэт.

Михоэлса по личному распоряжению Сталина убили на даче. А потом выкинули на дорогу, чтобы озвучить версию «Был сбит машиной». Правда открылась только после расследования этого дела в 53 году.

Даниил Хармс умер от голода в отделении психиатрии больницы тюрьмы «Кресты» в феврале 1942 года.
Россия, которую вы - 86% - расстреляли. И эти суки этим гордятся, таская портреты сталина и берии по улицам и площадям, вешая на дома памятные таблички и восстанавливавя им памятники. Дикая, дикая страна....
Роман Давиденко

КОЛПАШЕВСКИЙ ЯР

Городок Колпашево (по последней переписи чуть больше 20 000 человек) стоит на высоком берегу Оби. Река там делает поворот, и каждый год «съедает» несколько метров высокого песчаного обрыва, подбираясь все ближе к крайним домам по улицам Ленина и Дзержинского. К этому все в городе испокон веку привыкли.

Раскрыть Спойлер Свернуть Спойлер

В 1979 году – аккурат под Первомай, 30 апреля – в воду сползли очередные два метра песчаного откоса. И из вертикальной стенки показались руки, ноги, головы захороненных там людей.
Обнажился многометровый могильник, в котором люди были уложены плотным штабелем, слоями. В верхнем слое тела полностью истлели, а в нижних – очень хорошо сохранились, мумифицировались в чистом песке. Говорят, что можно было легко разглядеть одежду, а в ряде случаев даже различить лица, вполне узнаваемые.
Там были мужчины и женщины разных возрастов, были и дети. Все в штатском. Несколько черепов верхнего слоя вывалились из откоса, их подобрали мальчишки, надели на палки, стали бегать по городу, пугать прохожих.
Вскоре весь город был в курсе, что случилось.
К откосу стали собираться люди, кому-то даже показалось, что он узнает чье-то пальто, видит чье-то лицо… Оцепили милицией и дружинниками. Потом очень быстро – буквально за несколько часов, построили вокруг осыпавшегося склона глухой забор. Назавтра по городу устроили партсобрания на разных предприятиях и в красных уголках. Партийные агитаторы стали разъяснять населению, что им велели в райкоме: это захоронение предателей и дезертиров времен войны. Как-то получилось неубедительно: а почему в штатском? Почему женщины и дети? И вообще – откуда столько дезертиров в городе с 20-тысячным населением? Тем временем осыпалось еще немного песка и стало понятно, что могильник – огромный. Тысячи людей. В городе помнили, что на этом месте в конце 30-х стояла тюрьма.
В общем, было известно, что там и расстреливают. Но никто не мог себе представить – сколько.
Забор и колючую проволоку давно снесли, саму тюрьму давно закрыли, даже сруб перенесли в другое место, подальше от осыпающегося берега, там много лет было общежитие техникума. На самом деле (в городе про это мало кто знал), в Колпашевской тюрьме был устроен полноценный конвейер смерти: построили специальный дощатый желоб, по которому человек сам спускался к краю рва, там его убивал из винтовки стрелок, сидевший в специальной будке, при необходимости добивали вторым выстрелом из пистолета, укладывали в очередной слой, валетом с предыдущим трупом, и слегка присыпали известкой. И так пока яма не заполнится. Тогда ее заваливали песком, а желоб переносили на несколько метров в сторону. Так вот, берег продолжал осыпаться, и несколько трупов упали в воду поплыли по реке вдоль всего города. Люди с берега наблюдали. В Томске было принято решение избавиться от могильника, трупы убрать. Решение принимал лично тогдашний Первый секретарь обкома Егор Кузьмич Лигачев. Советовался с Москвой, непосредственно с председателем КГБ Андроповым.
Колпашевским властям приказано было могильник уничтожить, трупы перезахоронить в другом месте. Но оказалось, что сделать это не просто: подогнать технику слишком близко к осыпающемуся песчаному обрыву было невозможно. Опасались за сохранность грузовиков, экскаваторов. А на то, чтоб копать вручную, времени не было: начальство подгоняло. К тому моменту масштаб гигантского могильника был уже ясен. На берег отбуксировали буровую установку (еще раз, медленно: буровую установку), которая пробурила несколько скважин, чтобы определить контуры захоронения. Тогда из Томска пришло новое распоряжение содержавшее интересное, остроумное инженерное решение. По Оби подогнали вплотную к песчаному обрыву два мощных буксира, привязали их тросами к берегу, кормой к откосу, и включили двигатели на полную мощность. Струя от винтов стала размывать берег, трупы посыпались в воду, большая часть их тут же разрубалась теми же винтами на куски. Экипаж буксиров был обычный, штатский. Никто его специально ради такого случая не подбирал, не заменял. Жители Колпашева с интересом наблюдали за операцией. Никто не протестовал.
Дальше оказалось, что некоторые трупы все-таки уплывают вниз по течению, не попав под винты. Мумифицированные тела хорошо держались на воде, не тонули. Тогда попрек реки был поставлен кордон из моторных лодок, в которых сидели люди с баграми: их задачей было отлавливать трупы в воде. Эти люди были дружинниками, их навербовали из местных мужиков – рабочих, служащих, трудовой интеллигенции. К лодкам подогнали баржу, нагруженную металлоломом с завода неподалеку. К выловленным трупам надо было привязывать проволокой ненужные железки и тут же топить их в глубокой части фарватера. Эта работа продолжалась несколько дней. Жители Колпашева продолжали наблюдать за буксирами, молотившими винтами по воде. К буксирам регулярно подвозили солярку: в общей сложности на каждый ушло по 60 тонн. Никто особенно не удивлялся и не возмущался. Последняя команда – тоже из местных дружинников - работала еще ниже по течению: люди на моторках объезжали берега и собирали те трупы, которые все-таки упустили верхние лодочники с металлоломом. Их иногда закапывали (без опознавательных знаков) на берегу, но чаще топили в реке, разрубив веслами на куски или привязав камни для тяжести. Этот сбор продолжался чуть ли не до конца лета. Город прожил это лето, в общем, спокойно. Как всегда. Вот, собственно, и весь рассказ. Если кто-то не понял, скажу прямо, что мне в этих событиях кажется примечательным. Это история не про сталинские репрессии, не про большой террор, не про НКВД, не про государственную машину уничтожения.
Это история про советского человека. Про наших сограждан, земляков, братьев и сестер. Про сибирский характер. Про моральный кодекс строителя коммунизма. Про крупнейшую геополитическую катастрофу двадцатого века. Про великую и прекрасную страну, которую мы потеряли, и о которой если кто не сожалеет, - так у того нет сердца. И последнее. Егор Кузьмич Лигачев в 1983 году, через 4 года после Колпашева, уехал в Москву на повышение: по предложению Ю.В.Андропова был назначен заведующим отделом ЦК КПСС. Егор Кузьмич жив, до 2010 года был активен, пытался участвовать в жизни родной партии. Большой поклонник стихов Гумилева...
Сам Юрий Владимирович Андропов в 1982 году, через 3 года после Колпашева, стал Генеральным секретарем ЦК КПСС. Задумывал реформы, но так и не осуществил их. Писал стихи, говорят, любил джаз и американские фильмы. Умер, окруженный верными соратниками и любящими домочадцами. На берегу Оби, прямо напротив улицы Ленина в центре Колпашева, до сих пор сохранилась длинная треугольная промоина в песчаном откосе. Река ее почему-то не размывает.

Сергей Пархоменко