Илья Воробьёв /Кисычев/

мама запрещала
ковырять в носу
и ходить без спроса
в лесополосу,
обижать животных,
врать и убивать,
и ложиться грязным
в чистую кровать.
мама говорила:
каждый человек
должен быть полезным,
коротая век,
любящим и добрым,
мудрости под стать,
только очень сложно
человеком стать.
я подрос и понял:
можно ковырять,
даже "блин" запретный
поменять на "блядь",
ночевать, напившись,
в лесополосе,
думать без шаблонов,
и не быть как все.
я расправил крылья
и покинул дом —
молодым не трудно
вывозить с трудом.
я летел и падал,
падал и вставал,
и учился снова
пресекать провал.
я учился думать,
побеждая страх,
чтобы не погибнуть
в синих небесах.
но однажды некто
в окруженьи псов
мне сказал, чтоб крылья
спрятал на засов,
шёл без задних мыслей
в лесополосу
убивать без спроса
волка и лису,
и сказал поверить,
стали все кивать.
я сказал: не буду
врать и убивать.
мама, где же мудрость,
польза и добро?
некто в окруженьи
мне сломал ребро,
а потом мне берцем
дал по голове.
мой полет закончен
в этой синеве.
и раскинув руки,
я лежу в крови.
стал я человеком
и достиг любви?
я смотрю на небо,
коротая век,
любящий и добрый
мудрый человек.

гоняешь по чашке остатки лимона
и думаешь, как за@бали обои
приятного глазу нейтрального тона,
и синие джинсы свободного кроя,
дождливое небо и окна напротив,
поэты и мысли поэтов в поэмах,
и старые мысли о новой работе,
и новые мысли о старых проблемах,
бомжи, олигархи, бабло, несвобода,
дороги, метро, поезда, электрички,
отсутствие выбора нужного хода,
и вся бесполезность ходов по привычке,
артисты, политики и футболисты,
контакты, фейсбуки и таргет-реклама,
народная мудрость и шутки "за триста",
и тяжесть давно бесполезного хлама,
соседи, орущие ночью "Катюшу",
мажоры, миноры, бекары, диезы,
все те, кто пытаются лезть к тебе в душу,
и те, кто туда почему-то не лезут.

ты снова сидишь недовольный собою,
втыкая в идею, что пропасть бездонна,
и чувствуешь, как за@бали обои
приятного глазу нейтрального тона.

в детстве мама накрывала
одеялом, говорила:
"спи, сынок, уже так поздно,
нужно набираться сил".
мама, что со мною стало?
кажется, что лопнут жилы,
я собою не опознан,
я себя исколесил

в поисках тепла и лета,
правды, веры и надежды,
совершенства, идеала,
мыслей светлых и простых
и счастливого билета.
кажется, что быть невеждой
проще, чтоб не накрывало
и не било так под дых.

я сломался между делом,
как ненужная игрушка,
и теперь на антресоли
среди хлама прошлых лет
я лежу. а где-то тело
моё пьёт вискарь из кружки,
телу не хватает воли,
чтоб закончить этот бред.

и, накрывшись одеялом,
я дрожу, как в детстве, мама, —
кто-то страшный ждёт у края,
чтобы я открыл глаза.
мама, что со мною стало?
для чего вся эта драма?
этого никто не знает
и не сможет рассказать.

мама, забери меня из ада,
отведи меня за руку в детство,
я устал бороться с самоедством,
я устал от принципа "так надо".
я хочу бежать тебе навстречу
по траве по берегу канала,
чувствуя, как волнами догнало,
счастье. где меня опять не лечит
время обалдевшими годами,
где я существую на пределе,
где я не звоню тебе неделю,
где пишу не в книге: "моей маме",
а в открытке почерком корявым
с искренней ошибкой в слове "очень",
где я был наивен и так точен,
где ещё не пробовал отравы
сигарет, травы и алкоголя,
ненависти, подлости и жести,
липких страхов и холодной мести,
разочарования и боли.
а теперь мы все большие дети,
даже ты, когда грустишь по деду.
мам, я обязательно заеду,
скоро, веря дате на билете,
в город, где всё реже наши встречи,
побродить по берегу канала
с чувством, что меня почти сломало
время. то, которое не лечит.

стелить шаги твои нежностью
по-маяковски хочется,
белить есенинской снежностью
чёрное одиночество
моей безвыходной комнаты
имени тени Бродского,
дна мандельштамского омута
и шалашей Высоцкого.
полями русскими Летова
в вечном своём скитании
искать себя беспросветного
в лунном твоём сиянии.
закрой словами прекрасными
в сердце моём пробоину.
поэты любят по-разному,
чтоб написать по-своему.

и вроде луна всё та же,
и звёзды такие вроде,
собаки, коты, пейзажи.
проблема — в людской природе,

которая любит рушить
всё то, что не создавала
весна захлебнулась в луже,
и окна щербят оскалом.

в них смотрят, скучая, люди
на звёзды, луну, пейзажи,
на мир, тот, который будет
и тот, что на распродаже.

остались пустые полки.
закурим по сигарете?
в душе завывают волки,
а, может быть это ветер,

который стучится в окна
весенним своим порывом?
да как же внутри намокло?
да как же внутри паршиво.

и вроде луна всё та же,
и звёзды на небосводе.
и кажется людям даже,
что это не с ними вроде.

мир заболел, и стало зыбко.
мы в чьём-то странном сериале,
где Бродский вечно актуален —
сиди, не совершай ошибку,
пока за окнами помехи,
не покидай свою квартиру,
не выходи к больному миру,
мир не простит твои огрехи.

тебе не верится? мне тоже.
как это всё могло случиться?
вершились новые страницы,
теперь мы вылезли из кожи,
чтоб написать чего-то снова,
чтоб написать хотя бы строчку,
но мир решает в одиночку
кому теперь дарует слово.

проходит всё, пройдёт и это —
всё, что нас так с тобой пугает.
другая боль и жизнь другая,
лишь смерть всегда того же цвета,
что и картина Казимира,
последняя пластинка Цоя.
в эпоху полного отстоя
прошу, не покидай квартиру.

ко мне, как и к любому человеку,
приходит чувство паники и страха,
что не войти в одну и ту же реку,
что жизнь ведёт меня всё ближе к праху.

и можно успокаиваться догмой,
что есть душа с бессмертною дорогой.
бог любит человеческие хохмы,
и бог совсем не курсе, что нет бога.

здесь каждый, кто живой, — давно калека,
и тащит чувства на автопилоте.
без боли не бывает человека,
а без души нет смысла этой плоти.

я лишь червонец в чьей-то зимней куртке —
валяюсь между жвачкой и билетом,
я — ночь и сигаретные окурки
в борьбе за смысл потерянного лета.

и кажется, что я дошёл до сути,
и вроде разобрался понемногу,
и к этой отрезвляющей минуте
я, кажется, готов поверить в бога,

ведь бог лежит со мной за тёртой тыщей,
мы смотрим сообщенья в телефоне
и верим, что однажды нас отыщут

такие долгожданные ладони.

я — голос усталый в трубке.
я — буквы в твоём мобильном.
мир бьётся. он очень хрупкий.
и только тоска стабильна.

я тащу своё больное тело
и кладу в холодную кровать.
если все вокруг опизденело,
как, скажите, не охуевать?

За окнами сплошные тени,
А так хотелось на прогулку.
Есть макароны и пельмени,
Батон (для петербуржцев — булка).
А чо, какой там день недели?
Лицо в озлобленном оскале.
Суть этих строк (на самом деле)
Я написал по вертикали.

белка ест орешки
сладко спит медведь
только человечек
хочет умереть

пустота — это когда ты ловишь себя на мысли, что тебе не за что зацепиться. как будто внутри тебя был сосуд, в котором то кипела жизнь, которая обжигала и грела, то плавали кубики льда, чтобы ты мог в волю напиться своим раздражением и одиночеством вечерами под мрачные мысли.

а когда сосуд вынули, ты в начале даже не понял, что с тобой произошло — почему внутри тебя гуляет ветер и откуда эта дыра в груди. и заполнить её невозможно ни водой, ни водкой, ни даже одиночеством. потому что у одиночества есть хотя бы ты сам. а у пустоты уже нет ничего.

между трауром и застольями
с понедельника по воскресение
мне подкатывает к горлу комьями
новогоднее (нет) настроение

раскололся на тысячу льдинок
и сверкает во тьме бытия
между ёлок, среди мандаринок
до конца заебавшийся я.

останется фотка
на аве профайла,
застрявшие в глотке
последние смайлы.
мы — цифры в табличке.
и пишут в побочке:
фантомная личка,
остывшие строчки.

растаял белый снег на подоконнике.
в шкафу пылятся куртки и года.
и видится, как мы на кадрах хроники
уходим в роковое никуда.

русская реальность: в подъезде обломки еловых веток, и непонятно, что произошло — или выносили ёлку, или кого-то хоронили. но в любом случае ясно одно — праздник кончился.

дождь прошел, спасибо, боже!
боль уходит за дождём.
так и мы когда-то тоже
отболеем и пройдём.