Забавен наш пожизненный удел - расписывать свой день и даже час, как если бы теченье наших дел действительно зависело от нас.
В последний путь немногое несут: тюрьму души, вознесшейся высоко, желаний и надежд пустой сосуд, посуду из-под жизненного сока.
Отъявленный, заядлый и отпетый, без компаса, руля и якорей прожил я жизнь, а памятником ей останется дымок от сигареты.
Когда не корчимся в рыдании, мы все участвуем в кишении - то в озаренном созидании, то в озверелом разрушении.
Попыткам осветить свою тюрьму, несчетным видам веры - нет конца, по образу и духу своему творим себе мы вечного Творца.
Я задержусь на этом глобусе и сочен буду как оладушка, покуда юноша в автобусе не скажет мне: "Садитесь, бабушка."
В мне то булькает кипение, то прямо в порох брызжет искра; пошли мне, Господи, терпение, но только очень, очень быстро.
Мы с детства уже старики, детьми доживая до праха; у страха глаза велики, но слепы на все, кроме страха.
Я жил распахнуто и бурно, и пусть Господь меня осудит, но на плите могильной урна - пускай бутыль по форме будет.
Вчера я так вошел в экстаз, ища для брани выражения, что только старый унитаз такие знает извержения.
Ханжа, святоша, лицемер - сидят под райскими дверями, имея вместо носа хер с двумя сопливыми ноздрями.
Воспринимая мир как данность, взгляни на звезды, не спеша: тягчайший грех - неблагодарность за то, что воздухом дышал.
В меня при родах юркнул бес, маня гулять и веселиться, но так по старости облез, что тих теперь, как ангелица.
Свистит соблазн, алкая денег, а я креплюсь, угрюм и тих, былых утех роскошный веник подмел казну штанов моих.
Высоко, разумное, могучее для пьянства я имею основание: при каждом подвернувшемся мне случае я праздную свое существование.
В этом странном окаянстве - как живу я? Чем дышу? Шум и хам царят в пространстве, шумный хам и хамский шум.